ил продовольственные передачи и свидания, а потом, когда я уходила, он, пользуясь духовным потрясением Чаянова, тут же устраивал ему очередной допрос.
Принимая "расположение" Агранова к нему за чистую монету, Чаянов дружески объяснял ему, что ни к какой партии он не принадлежал, никаких контрреволюционных действий не предпринимал. Тогда Агранов начал ему показывать одно за другим тринадцать показаний его товарищей против него...
Показания, переданные ему Аграновым, повергли Чаянова в полное отчаяние - ведь на него клеветали люди, которые его знали и которых он знал близко и много лет. Но все же он сопротивлялся. Тогда Агранов его спросил: "Александр Васильевич, есть ли у вас кто-нибудь из товарищей, который, по вашему мнению, не способен солгать?" Чаянов ответил, что есть и указал на профессора экономической географии А.А.Рыбникова. Тогда Агранов вынул из ящика стола показания Рыбникова и дал прочитать Чаянову..."
Вообще-то все советские Антологии следует снабжать подобными комментариями...
В 30-е годы, когда власть, наконец, утвердилась, процесс создания Нового человека пошел полным ходом. Фантастически переплетались судьбы авторов и героев. Впрочем, давно замечено, что нет ничего более фантастичного, чем просто сама, такая часто обыденная жизнь. Можно лишь представлять сейчас, с каким чувством вчитывался Михаил Булгаков в страницы повести А.В.Чаянова "Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей (в подзаголовке: Романтическая повесть, написанная ботаником Х., иллюстрированная фитопатологом У."
"Как я могу отблагодарить тебя, Булгаков! - сказал Петр Петрович, протягивая мне бокал. - Сам Гавриил не мог бы принести мне вести более радостной, чем ты! Эх! если бы ты мог что-нибудь понимать, Булгаков!"
И далее: "...все более хмелея, повторял ежеминутно: "Эх, если бы ты что-нибудь понимал, Булгаков!"
И далее: "Я - царь! А ты червь предо мною, Булгаков! Плачь, говорю тебе!"
И еще далее: "Смейся, рабская душа!"
И, наконец, уже совсем пронизанное тоской: "Беспредельна власть моя, Булгаков, и беспредельна тоска моя; чем больше власти, тем больше тоски".
Именно "Венедиктов" должен был украсить Антологию, а вовсе не фантастическое "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии..."
Эх, если бы ты что-нибудь понимал, Булгаков!..
"Не могу же я пойти к самому Ленину и спрашивать: дорогой товарищ, объясните мне все окончательно, - писала в рассказе "Мои преступления" нежнейшая, изысканная, неоцененная Наталья Бромлей (1889-?). - А кому я могу довериться, будучи плохого происхождения и с малых лет не доверяя людям? Я нахожу, что большинство людей ниже этих событий, и остаюсь в стороне и занимаюсь строительством в тесном масштабе."
А теперь о повести "Потомок Гаргантюа", поистине антологической.
В некую запретную страну, в которой только что произошло восстание, приходит кентавр по имени Либлинг Тейфельспферд. Железнодорожные сторожки, мосты, вагоны, баржи с бойницами, зубные щетки и телефоны - мир прост, обычен; и в то же время это невероятный мир, до предела заполненный страстями. Читая повесть Натальи Бромлей невольно вспоминаешь рассуждения героини "Рассказа об одном романе": "Сидишь и думаешь: как невероятно скупы, глупы и расплывчаты реальные люди и до какой степени мы, выдуманные, интереснее их! Мы всегда и все гораздо более концентрированы духовно, в нас больше поэзии, лирики, романтизма..."
Поэзией, лирикой, романтизмом, горечью страшной полны повести и рассказы Н.Бромлей.
"Он кричал так, что над скулами его образовались провалы, рот разодрался, щеки нависли тряпичными складками, а глаза погасли. Таковы были во все времена лица наемных крикунов и добровольных глашатаев лжи..."
От каждого героя Н.Бромлей падает четкая тень, они не флатландцы, они во плоти, они слышат и видят, и сами вторгаются во вторгающийся в их души мир.
"Так кто же здесь хотел свободы и когда?" - спрашивает кентавр Либлинг, потрясенный человеческим предательством. И его жестокая возлюбленная отвечает: "Никто и никогда. Хотели хлеба и покоя. Все обман."
Бездонное небо.
Птицы и самолеты.
Полуденный сожженный Ташкент...
Не сто, а двести листов. Для настоящей Антологии сто мало. Но если уж и пятидесяти не найдется, повести Н.Бромлей войдут в Антологию вне всякой конкуренции. Заслуженная артистка РСФСР, она играла во МХАТе, в Ленинградском театре драмы им. А.С.Пушкина, в конце 40-х была режиссером театра им. Ленсовета, но в памяти осталась прежде всего двумя книгами "Исповедь неразумных" и "Потомок Гаргантюа", вышедших в 1927 и в 1930 годах в Москве в издательствах "Круг" и "Федерация".
"К Вере пришла подруга и стала говорить о большевиках, что они бывают только природные, а впоследствии ими сделаться невозможно. Материализм должен быть в характере человека, и кто таким не уродился, а про себя это говорит, тот притворяется для хвастовства и чтобы всех оскорбить."
Так умела писать Н.Бромлей.
А тот материализм, о котором толковала случайная подруга Веры, без всякого сомнения, был одной из главных черт характера еще одного писателя, без вещей которого настоящей Антологии советской фантастики быть не может.
Сергей Буданцев (1896-1940). Расстрелян.
"Я хорошо помню этого полноватого, но статного, рослого, легкого в движениях, на редкость обаятельного человека, - вспоминал о Буданцеве Юрий Нагибин. - Музыкальный, певучий, отличный рассказчик, остроумец и редкий добряк, он был очень популярен среди своих коллег, что не помешало кому-то состряпать лживый донос."
Книги С.Буданцева надолго исчезли из обихода, а фантастическая повесть "Эскадрилья Всемирной Коммуны" до сих пор ни разу не переиздавалась.
Сразу отмечу поразительную деталь: в повести "Эскадрилья Всемирной Коммуны", выпущенной в библиотечке "Огонька" в 1925 году, Сергей Буданцев пророчески предсказал кончину Бенито Муссолини. Этого Муссолини, главу кабинета последнего капиталистического государства в мире ( понятно, имеются в виду события, разворачивающиеся в повести), вешают в 1944 году (!!!), правда, не итальянцы, а восставшие туземцы Мадагаскара.
Как многие вещи тех лет, повесть С.Буданцева написана в форме некоего сухого отчета, местами она настолько бесстрастна и лишена стилистических красот, что, кажется, автора вообще не интересовала литературная часть дела.
Но это не так. Писать он умел.
"Так, борясь с дремотой, держа путь на низко сидящую Большую Медведицу, соблюдая совет, - повернув голову влево, ехать прямо, пробивался он в ночи. Тьма кружила голову резким дыханием распускающейся растительности, тьма жалила укусами комаров, тьма подвывала шакалами, тьма таила пропасти; пустыни неба и земли сомкнулись, чтобы поглотить Михаила Крейслера. Слева, с северо-запада, затирая узкую полоску отблесков зари, всплывала туча, ее начинали прошивать, словно притачивая к земле, иглы молний..."
Странно...
Я, видевший безмолвие вечных снегов, пальмы над Гангом, заросли полярных берез и небо над Аравийской пустыней, - я до сих пор помню ночной пейзаж, написанный Сергеем Буданцевым в повести "Саранча"...
Впрочем, без лирики.
В повести Сергея Буданцева "Писательница" с молодой героиней Марусей беседует старая писательница. В их беседу, прислушавшись, вмешивается рабочий парень Мишка.
"Мишке надоело молчание, и он прервал его совершенно неожиданным изречением:
- Интеллигенцию мы должны уважать, как ученых людей.
- Молчи уж, чертушка, - зашипела на него Маруся, на что он сделал второе заявление:
- А вредителей расстреливать, верное слово."
3
"Воет ветер, насвистывает в дырявых крышах: "Пусту быть и Питеру и России". И бухают выстрелы во тьме. Кто стреляет, зачем, в кого? Не там ли, где мерцает, окрашивает снежные облака зарево? Это горят винные склады. В подвалах, в вине из разбитых бочек захлебнулись люди... Черт с ними, пусть горят заживо!
О, русские люди, русские люди!"
Это из "Восемнадцатого года" Алексея Толстого, но и в "Аэлите" (1923) и в "Гиперболоиде инженера Гарина" (1933) возникает, звучит, все пронизывая, все тот же мотив тоски, против которой яростно выступает сперва бывший красноармеец Гусев, а позже и инженер Гарин - по своему.
Гусев: "Я грамотный, автомобиль ничего себе знаю. Летал на аэроплане наблюдателем. С восемнадцати лет войной занимаюсь - вот все мое и занятие. Имею ранения. Теперь нахожусь в запасе. - Он вдруг ладонью шибко потер темя, коротко засмеялся. - Ну и дела были за эти семь лет! По совести говоря, я бы сейчас полком должен командовать, - характер неуживчивый! Прекратятся военные действия - не могу сидеть на месте: сосет. Отравлено во мне все. Отпрошусь в командировку или так убегу. (Он потер макушку, усмехнулся). Четыре республики учредил, - и городов-то сейчас этих не запомню. Один раз собрал сотни три ребят, - отправились Индию освобождать. Хотелось нам туда добраться. Но сбились в горах, попали в метель, под обвалы, побили лошадей. Вернулось нас оттуда немного. У Махно был два месяца, погулять захотелось... ну, с бандитами не ужился...Ушел в Красную Армию. Поляков гнал от Киева, - тут уж был в коннице Буденного: "Даешь Варшаву!" В последний раз ранен, когда брали Перекоп. Провалялся после этого без малого год по лазаретам. Выписался - куда деваться? Тут эта девушка моя подвернулась - женился. Жена у меня хорошая, жалко ее, но дома жить не могу. В деревню ехать, - отец с матерью померли, братья убиты, земля заброшена. В городе делать нечего. Войны сейчас никакой нет, - не предвидится. Вы уж, пожалуйста, Мстислав Сергеевич, возьмите меня с собой. Я вам на Марсе пригожусь."
Игнатий Руф ("Союз пяти"), тоже знает, что это такое - долгая нечеловеческая тоска, которая не выбирает, не желает знать - негодяй ты или человек благородный, чистый. Правда, в отличие от инженера Лося и даже от инженера Гарина, Игнатий Руф сразу и абсолютно точно знает, чего он хочет и как это будет. "В семь дней мы овладеем железными дорогами, водным транспортом, рудниками и приисками, заводами и фабриками Старого и Нового Света. Мы возьмем в руки оба рычага мира: нефть и химическую промышленность. Мы взорвем биржу и подгребем под себя торговый капитал..."