[8], ожидая, пока жалостливые родители откликнутся и пришлют деньжат. Тут, конечно, не до костюмов, поесть бы чего…
Так оно и было.
Конечно, парень, торгуясь с подольским портным, понятия не имел о его истории. Сам переживал не лучшее финансовое положение, но если бы только это горе. Одежда, в которой вышел на волю, была окровавленной и грязной. Другие нехитрые пожитки хозяин апартаментов, которые снимал молодой человек в Киеве на Подоле, не слишком церемонясь, забрал за долги. Добавив при этом ядовито: себе в убыток, но лучше уж так, чем ничего. Деньги у отца брать не хотелось. Одолжить удалось у знакомого, одного из тех немногих, кто еще не боялся с ним не только общаться — здороваться. Пообещал выслать, как только устроится на новом месте. Хватило на костюм, рубашку, галстук, круглую соломенную шляпу-канотье и билет в один конец на поезд из Киева до Львова.
Звали человека Климентием Назаровичем Кошевым. Когда представлялся, называл себя Климом, других просил именовать себя так же запросто. Не любил, как сам говорил, всяких там цирлих-манирлих, хотя профессия обязывала держать марку, расшаркиваться в присутственных местах[9].
Он был адвокатом.
Ему недавно исполнилось тридцать лет.
И его могла уже разыскивать полиция по меньшей мере всей Киевской губернии.
Хотя препятствий для выезда за границу не возникло, неизвестно, что, когда и кому придет в голову. Объявить кого-то государственным преступником и отдать приказ принять меры для розыска и ареста — раз плюнуть. Правда, в масштабах полиции и жандармерии всей необъятной Российской империи персона Кошевого выглядела слишком мелкой, чтобы разыскивать его по всей стране. По крайней мере, самому Климу хотелось, чтобы так было.
Путешествовал киевский адвокат вторым классом, заплатив за билет в желтый вагон[10] двенадцать рублей пятьдесят копеек. В его положении это были бешеные деньги. Даже хотел сэкономить, поехать третьим, за восемь шестьдесят. В последний момент передумал. И пока колебался, места разобрали — сразу несколько выкупила ортодоксальная еврейская семья. Клим опасался шума, от которого наутро голова будет гудеть. Но получилось наоборот. Дети, двое пейсатых мальчиков с разницей примерно в пару лет, и девочка помладше, сидели тихо, а когда поезд оставил позади Фастов, мама начала укладывать их спать. Мужчины, старший и младший, судя по всему — тесть и зять, разговаривали в коридоре тихо.
Из любопытства нашорошив уши, Кошевой разочарованно вздохнул: разговаривали на идиш, которого он не понимал. А хотелось знать, с какой целью путешествует эта семья. Вполне возможно, старший решал в Киеве разные хозяйственные вопросы. Впрочем, это предположение Клим сразу отверг — в таком случае мужчины не обременяли бы себя женщиной с тремя детьми. Скорее всего, семья перебиралась на Запад, потому что дела в Киеве становились для них все хуже. Большого багажа пассажиры при себе не имели, что косвенно подтвердило именно такую версию: недвижимое имущество распродали, остальной скарб отправили вслед за собой отдельным грузом.
Время от времени евреи бросали в его сторону подозрительные взгляды. Вряд ли чувствовали со стороны своего соседи опасность. Наверное, им было в его присутствии не слишком уютно.
Поэтому Кошевой решил оставить их хотя бы на немного, поднялся и прогулялся до вагона-ресторана.
Там тоже не нашел покоя.
Во-первых, не было желания и возможности тратиться на ужин. Сидеть же просто так не собирался, да и не принято. Во-вторых, его нерешительность неправильно оценила компания ровесников, когда пригласила к своей компании.
Похоже, они засели тут давно. От поднятого ими шума качался весь вагон — так, по крайней мере, Климу показалось. Кроме них, в углу за столиком пристроился интеллигентного вида господин с бородкой, в пенсне и тужурке инженера. Примостивши рядом на столе фуражку и положив на скатерть локти, он жарким шепотом убеждал в чем-то даму моложе себя вдвое. Хоть и была одета, как киевская мещанка, выглядела особою иного, высшего статуса. С инженером не говорила, больше слушала, иногда бросала в ответ несколько фраз, чем собеседника совсем не успокаивала и не радовала. Заводился все больше и, поглядывая на компанию, понижал голос, сильнее втягивая голову в плечи.
Кроме них, в ресторане сидел еще один посетитель. Толстенький лысоватый дядечка, чем-то похож на университетского доцента, хлебал чай, грыз бублики и читал газеты. Одну, уже прочитанную, или на очереди, подложил под левый локоть, прижав к поверхности столика. Кошевой скользнул взглядом, увидел часть названия, понял — «Русское слово»[11]. Другую, в которую «доцент» углубился, Клим также узнал — «Киевские губернские ведомости»[12]. Шумная троица явно мешала, потому что дядечка время от времени зыркал поверх газетного листа, супил густые брови, потом молча делал глоток чая, откусывал бублик и снова погружался в чтение. Местный официант наверняка изучил поведение «доцента» — только тот допивал стакан, как ему уже подносили следующий, забирая спустошенный.
Сперва Клим не собирался задерживаться тут. Но один из группы позвал к себе. Решил — ему просто не находилось места. Поэтому широким жестом пригласили присоединиться, поставили рюмку и громко, хором, заказали еще графин водки. Кошевой выпил и закусил поджаренной ветчиной, хоть перед отъездом подпитался дома. Но решил отныне и дальше не отказываться: поезд вез в неизвестность, когда следующий раз удастся перекусить-неизвестно.
Новые товарищи знакомились, называли себя, но Клим не задержал в памяти ни одного имени. Знал — с молодыми купчиками ему точно не по дороге. Не из-за пренебрежения, наоборот — среди его клиентов преимущественно были помещики и промышленники среднего звена. Буквально, цель их путешествия была разной. Кошевой — вынужденный эмигрант, по сути — сбежавший из родного города, чего, конечно же, не сказал, ограничившись общим «по деловым вопросам». Товарищество — на воды. Сначала в Трускавец, потому что наслушались про новый европейский курорт[13], и там уже ждут отправленные заранее их пассии. Далее — в Баден-Баден, для сравнения. Один из компании оказался сыном какого-то «спиртового короля» из-под Полтавы, киевские друзья вытащили его с собой и время от времени называли галушкой. Может, тот и обижался, но старательно делал вид, что ему нравится.
Когда троица стала допытываться, по каким таким делам новый товарищ едет во Львов и не готов ли он плюнуть на все и поехать с ними, чтобы увидеть немного мира и познакомиться, если повезет, с хорошей девицей, Клим понял — пора. Извинился, выпил на посошок, сослался на головную боль и быстренько убрался прочь. Не волновало, что о нем подумают купчики и думают ли вообще.
Кроме него, вагон-ресторан не покинул никто из тех, кто сидел там раньше.
Рано утром, когда поезд остановился в Волочиске и пассажиры на границе начали показывать паспорта для проверки, Кошевой что было сил старался держаться спокойно и уверенно. Даже заставил себя улыбнуться пограничному офицеру. Тот взглянул на него, пожал плечами, взял паспорт, полистал и вернул. Вдруг, заметив что-то краем глаза, резко повернулся к окну, не выпуская документа из рук. Взглянув туда же, Клим увидел: старший офицер-пограничник и двое жандармских унтеров в форме зажали на перроне в клещи вчерашнего инженера. Тот был без фуражки, растрепанный, размахивал руками и что-то рьяно доказывал им.
Тут в поле зрения появился, будто ожившая журнальная картинка, жандармский офицер, за ним семенил кругленький «доцент», с тростью и в круглой шляпе. Он нес фанерный чемоданчик, обтянутый штучной кожей, и бросил ношу просто под ноги инженеру. От удара замок раскрылся, изнутри высыпались какие-то стянутые шпагатом книжечки, но разглядеть Клим не успел — группа на перроне дружно сдвинулась, заслонив подозрительный багаж. Кругленький показал рукой влево, офицер подал знак. Один из унтеров заспешил в том направлении, «доцент» покатился за ним. Жандарм же начал что-то выговаривать инженеру.
Увидев, что Кошевого события заинтересовали, офицер пожал плечами, буркнув:
— Пропагандисты. На этой неделе уже третьих снимаем.
Клим решил не вступать в опасные разговоры. А офицер — не вести их дальше. Больше не сказал ничего, кроме традиционного в подобных случаях пожелания счастливой дороги. Да и то выжал из себя: подданные Его Императорского Величества, государевы слуги, никогда не отличались чрезмерной вежливостью и дружелюбием.
Клим, который ранее никогда не пересекал западной границы, пришел к выводу: им тут дано специальное указание сохранять кислые лица. Ограниченный словарный запас, вероятно, определен высочайшим велением. Их перечень может быть написан в каком-то официальной бумаге. Его закрепили гербовой печатью. Вот они и здороваются, говорят «пожалуйста», благодарят и чего-то там желают, потому что есть на то соответствующее распоряжение. Когда поезд наконец тронулся и переехал через Збруч, Кошевой настолько увлекся своей версией, что сам поверил — все так и есть.
Дождался, когда мимо окна его вагона пронесется другой, австрийский, берег реки, тогда не выдержал — оглянулся, почувствовав странную потребность послать в сторону страны, из которой выбрался, последний взгляд. Невольно всплыло лермонтовское полузапрещенное, поэтому и известное в определенных кругах — прощай, немытая Россия[14]. Но Клим сразу отбросил эти строки от себя, даже раздраженно тряхнув головой. Он не знал, действительно ли прощается. Ехал на время, пересидеть бурю, и скоро ли утихнет — понятия никакого не имел.
И еще одно — прощался не с Россией.