может только опытный уголовник.
— Куда спешите, пан Шацкий? — равнодушно ответил надзиратель. — С вашим делом будут разбираться еще долго. Серьезная вещь, сами же знаете.
— А вы, пан Заремба, — вы разве не знаете Йозефа Шацкого! — воскликнул тот, и в голосе звучали нескрываемые нотки отчаяния. — Шацкого знает половина Львова…
— …другую Шацкий знает сам, — завершил полицейский, и Климу стало ясно: фраза эта ему так же знакома и даже приелась. — Только что я могу сделать? Есть среди нас люди, о которых порой узнаешь такое, от чего волосы встают дыбом. Знаете, сколько такого народа проходило хотя бы через эту камеру?
— Шацкого это не касается! — разорялся тот, в пылу отодвинув Клима, как будто он был стулом или другим элементом меблировки. — Я был без потайного дна и остаюсь таким до конца своей жизни! Мне это нравится! Мне так очень комфортно жить! Моя пани Шацкая время от времени закидывает: с тобой, Йозеф, неинтересно, был бы ты у меня здоров! Ты не умеешь дарить сюрпризы! Всегда известно, что подаришь на именины, где купишь, у кого купишь, за сколько купишь и как долго торгуешься при этом! Разве я похож на того, кто вынашивает недобрые замыслы? Пан Заремба…
— Да замолчали бы вы, пане Шацкий! — рявкнул надзиратель. — Я и сам вас очень хорошо знаю! А еще лучше вас знает ротовая полость моей старшей сестры! Она мне уже не первый год доказывает — вы мошенник, а не зубной лекарь.
— Бог с вами, пан Заремба! Если бы я был мошенником, разве бы ваша старшая сестра столько лет была моей постоянной и любимой пациенткой?
Теперь уже полицейский шагнул за порог камеры. У Клима сложилось впечатление: тут происходит нечто подобное семейной сцене, и он этим двум мешает. Так и хотелось спросить вроде между прочим: "Панове, может, я бы так, пошел себе?"
Тем временем надзиратель уже навис над своим визави:
— Если бы наша семья имела другие финансовые возможности, пане Шацкий, моя сестра, так же как моя жена и мои дети, давно бы забыли дорогу к вашему кабинету! Но пока из всех зубников Львова нам по карману только вы.
— Чем же вы недовольны, пане Заремба? Придумали новую рекламацию?
— Нет, та же рекламация! — Полицейский заметно накручивал себя. — Моя сестра не успевает вылечить у вас один зуб, как через месяц уже нужно идти лечить другой! Мы стараемся ограничить количество визитов к вам хотя бы четырьмя в год. Но потом приходится заново платить за лечение тех зубов, которые вы уже один раз приводили в порядок! Вы умышленно так делаете, пане Шацкий! Вы очень, очень хитрый человек! — Заремба протянул руку, помахал пальцем перед лицом арестанта. — Имеете знания и умение, чтобы привести в порядок рот моей сестры! Не говоря уже о моей жене! И что! Вы делаете все, чтобы наша семья оставалась вашими пациентами до скончания века! А пойти к другому лекарю мы не способны! Потому что те просят за ту же процедуру значительно больше! Поэтому не говорите мне больше ничего, пане Шацкий! Я не удивлюсь, когда все, в чем вас обвиняют, таки окажется правдой.
Шацкий хотел сказать что-то в ответ. Но надзиратель не слушал — злобно зыркнул на прощание и ушел, оставив новых сокамерников наедине.
Ключ еще поворачивался снаружи, закрывая замок, а Йозеф уже дергал Кошевого за рукав:
— Нет, вы слышали? Уважаемый, вы видели где-то еще такого пещерного невежду, как этот пан из полиции? Хотел бы я знать фамилию того кабана, который надоумил его: дескать, зубы можно вылечить раз и навсегда! Такого не может позволить себе даже пан светлейший император! Уже не вспоминаю про Папу Римского, хоть наша семья и посещает синагогу, а не костел. Когда уж на то пошло — раввины тоже мучаются зубами и время от времени лечат их. Никто еще не смог вылечить все свои зубы раз и навсегда! Их у всякого человека тридцать два. Не удивительно, что, когда закрыли дыру в одном, через какое-то время может заболеть другой, совсем в противоположном углу. Поэтому я и стал зубным лекарем, а не хирургом.
Вот тебе и опытный уголовник…
— Поэтому — что? — переспросил Клим, чтобы поддержать разговор, ведь Шацкий сейчас обращался к нему и, наверное, ждал чего-то в ответ.
— Зубы, шановний, зубы! Если я удалю больному воспаленную слепую кишку, у него больше не будет аппендикса. Он поправится и никогда уже с этой болезнью ко мне не придет. Зубов же у человека тридцать два. Много работы. Кстати, хотите, открою секрет?
— Какой?
— Не страшный. Вам станет ясно, почему этот Франик Заремба ко мне секется. Из-за сестры.
— Я слышал. Он считает, что вы махлюете. Не до конца лечите ее зубы, чтобы был повод прийти еще.
Шацкий шагнул назад, теперь уже измерял Кошевого внимательным взглядом, сложил губы дудочкой, поцокал, качая при этом головой, потом молвил:
— Как вы сказали? Махлюете? Интересно, тут не часто так говорят. Вы же не местный, так? Вы приехали во Львов, чтобы вас тут арестовали и бросили за решетку в промозглый каземат. Да еще и на пару с Шацким. Так?
— Не совсем, — Клим не сдержал улыбки. — Я вообще не собирался попадать ни в полицию, ни тем более — в тюрьму. Между прочим, тут не так уж и сыро. Я видел настоящие казематы, можете поверить.
— Австрийские тюрьмы, говорят, не худшие, — легко согласился Йозеф. — Хотя… Когда речь идет о местах, где людей держат в неволе, не знаю, будет ли корректным говорить об качество пребывания за решеткой. Во Франции, во времена Луи Тринадцатого, кажется, да и не только этого Луи, дворяне могли сами за себя платить, когда оказывались в Бастилии. Были бы деньги — камера найдется.
Кошевой кивнул в сторону забранного решеткой окна.
— Там — начало двадцатого века, а не середина шестнадцатого. И не Франция.
— Прекрасно. И что?
— Сегодня у нас дворянин за решеткой — редкость.
— Вы точно не подданный Его Величества Франца-Иосифа! — воскликнул Шацкий.
— Вообще-то, вы правы. Но почему так решили?
— Видно, шановний. Шацкий видит и слышит! У нас тут суд не разбирает, благородное предстало перед ним лицо или низкого происхождения. Все зависит от того, у кого из подсудимых лучший адвокат. Но если выкрутиться не получится, то прокурор уже не скупится, требуя наказания. Подозреваю, там, откуда вы приехали, с институтами правосудия что-то не так, я прав?
Кошевой в очередной раз коснулся пальцем глаза, ответил:
— К сожалению. Только, раз доверяете здешним законам, почему боитесь? Вас же еще не судили, как я понимаю. Имею определенное представление об этих процедурах. И меня, и вас пока задержали. До выяснения, так сказать. Если вы ни в чем не виноваты, разберутся и отпустят.
— Насчет этого, шановний, у меня нет никаких сомнений! — сказал Шацкий. — Меня оскорбляет само подозрение, по которому я тут! Я же так и не объяснил, почему Франик Заремба секется. Когда его сестра в очередной раз пожаловалась, а суть ее претензий ко мне как к зубному лекарю вы слышали, я имел неосторожность посоветовать той пани вырвать себе все зубы. Навсегда. И поставить вставную челюсть. Искусственные зубы. Тоже навсегда. Разговор был в присутствии брата! Как думаете, такое прощается?
— Думаю, не всегда. — Клим снова не сдержал улыбку.
— Так вот, после того Заремба при необходимости способен поверить, что Йозеф Шацкий ночам тайно солит человеческое мясо!
— Вас аж в таком обвинили?
— Не исключено, что что-то подобное впереди, — кивнул Шацкий. — Пока размах не тот. Мне вменили подпольные аборты. Представляете? Мне! Я двадцать лет лечу зубы! У меня безупречная репутация! Сказать, что Шацкий практикует незаконное лишение женщин плодов легкомыслия, — это все равно… — Он попытался найти подходящее сравнение, не смог, зато дальше подбирал вслух: — Это хуже, чем… чем…
— Чем чтобы тебя задержали возле трупа, который ты сам обнаружил и еще и вызвал полицию, — вырвалось у Кошевого. — Годится?
Сокамерник замолчал. Какое-то время смотрел на Клима, словно услышанное стало для его понимания чем-то необъятным. А потом выпалил, будто именно этот вопрос стал для него самым важным:
— Я прошу прощения у шановного пана, но чего это вы мне все время подмигиваете правым глазом, словно девка с Академической улице? Еще раз очень извиняюсь…
Всю свою невеселую одиссею Кошевой пересказывать не собирался.
Ни Йозефу Шацкому, львовскому стоматологу, своему новому знакомому, ни кому бы то ни было другому исповедоваться тоже не думал. Уголовной полиции — подавно, не говоря уже о политической, которую история неблагонадежного киевского адвоката заинтересует наверняка. Собирался пересказать Евгению Сойке, потому что в письме всего не опишешь. Перлюстрацию и цензуру не отменил в Российской империи даже известный царский Манифест, выпущенный в бурном октябре тысяча девятьсот пятого года[25].
А год назад, после его отмены, все вернулось, еще и сторицей. Не такая тайна — быть обвиненным как приспешник деятельности запрещенных антигосударственных организаций, находиться под следствием и провести целых три недели в казематах «Косого капонира», киевской политической тюрьмы. Его же выпустили, пусть ценой невероятных усилий, приложенных отцовскими знакомыми. Еще и разрешили покинуть страну. Клим тогда не задумывался, в эмиграцию отправляется или только пересидит за границей, пока все окончательно уляжется. Освобождение, закрытие дела и выправленные без задержки документы — все это не делало Кошевого опасным и потенциальным нарушителем австрийских законов.
Тем не менее он решил не особо распространяться о своем недавнем прошлом. Хотя бы потому, что сам не дал всему однозначной оценки. Как надо было действовать: сидеть и не рыпаться, когда против университетских друзей клепали дело с явной удавкой в приговоре, — или стать одним из них, оставить только начатую практику и перейти по чужому примеру на нелегальное положение. В нем только на первый, очень беглый взгляд самая романтика с паролями, явками, переодеваниями, гримированием и частыми изменениями маски — что-то вроде опытов Арсена Люпена, героя новых французских сенсационных новелл, написанных неким мсье Лебланом