— Барев дзез! — поздоровался я.
— Барев дзез, — нестройным хором отозвались они, а потом самый крайний и ближний ко мне молодой крепкий армянин спросил на армянском, говорю ли я на этом языке. — Хауерен эс хозум?
— Кичь. Эс хау эм. Эс Нгома эм. Эс Эреваниц эм.
[Чуть-чуть. Я Нгома, армянин из Еревана.]
На пару секунд воцарилась недоумённая тишина.
— Ты из сирийских армян что ли?
— Из африканских, — горделиво приосанился я.
Дружный хохот потряс камеру, единственным не смеялся тот армянин, что переспрашивал меня, он обиженно крутил головой туда и обратно, пока не понял, что это я так шучу, причём его соплеменники шутку оценили.
Дверь за моей спиной моментально открылась и показался мой конвоир с дубинкой наперевес. Он похлопывал своим орудием и хмуро осматривал камеру и меня, ища признаки того, что меня тут обижают.
— Что тут происходит⁉
— С родственником знакомимся, канешна! Нгома, оказывается, африканский армянин. Вы не волнуйтесь, Виктор Палыч, мы его не обидим.
— Не знал, что есть африканские армяне, — уважительно ответил полицейский.
— Наши люди везде, — улыбнулся старший в камере, тот самый Арег.
Полицейский повернулся ко мне:
— Ты, парнишка, только не вздумай их черножопыми называть!
— Почему черножопый? — возмутился тот молодой армянин, что сидел ближе всего ко мне. — Да по сравнению с его жопой, моя жопа — снегурочка!
— Моё дело предупредить. Ваше дело не шалить и сидеть, сколько надо.
Выдав уже полицейскую народную мудрость, он снова ушёл, а армяне предложили мне присесть и рассказать о себе.
Тот факт, что я перекрашенный владетель, решил не озвучивать, а округло сказал, что студент, сын вождя из Африки, что меня и таких, как я, притащил Кротовский, которого, впрочем, я почти не видел.
— Семья, папа, мама?
— Ну да, как у всех. Отец вождь, двое братьев, сестра. Я не силен в охоте и войне, отправили меня учиться, отец решил, что так от меня будет толк.
— А у твоего отца много жён?
— Один, одна. Зачем много? Ему мать за много яйца оторвёт.
— Похоже тут негритянки не отличаются от армянок, — задумчиво констатировал дядя Арег. — А магия у вас есть?
— Как у всех, только у благородных. Для нас паровоз магия, корабль. Пока мы свои не научимся строить.
— А как называется твоя страна?
— Танзания.
— Не слышал о такой, — посетовал самый старший из армян, — называй меня дядя Арег. Ну раз студент, то мы тебе понемногу про местные и каторжанские порядки расскажем. Сколько тебе сидеть и за что ты тут?
— Сидеть сколько не знаю.
— А протокол составляли?
— Нет, просто дали пару раз по печени и сказали, чтобы шёл.
— Узнаю наших стражей порядка. А почему вообще пристали, паспорта не было?
— Был. Я в центре сидел, рядом люди сидели. Их взяли и меня взяли. Хотя они белые, я нет, я думал, легко догадаться, что мы не вместе.
— Полиция у нас не расисты, берут всех.
Не стал спорить с очевидным наблюдением. В той же степени, как сам по себе Кустовой был Вавилоном в миниатюре, наполняясь самыми разными национальностями, так и задержанные полицией были всех цветов и мастей.
— Если попадёшь на каторгу, то ты должен понимать, африканский армянин, местные порядки. Царствует там Иваны, как правило, на каторге будет один Иван.
— Прямо Иван?
— Ну, не обязательно Иван, не обязательно русский, но статус такой. Пахан, сиделец, бродяга, следящий за порядком. Под ним, на второй ступени, находятся «храпы». «Храпы» всегда недовольны, поэтому и говорят, что «храпят». Затевают скандалы, конфликты между заключёнными и администрацией, получают удовольствие от этого.
— Понял.
— Третье сословие — это «жиганы», их больше всего, самые многоликие.
— А я-то думал, что жиганы — самые крутые ребята.
— Это только они сами могут такое сказать, — усмехнулся дядя Арег.
Пока он говорил, я собрался с мыслями и проанализировал своё положение. Хотя оказался тут сравнительно случайно, в результате стечения обстоятельств и ввиду отсутствия Шило, могу при необходимости бежать при помощи магических фокусов. Могу дождаться, чтобы слетела краска и тогда сами отпустят. Но надо уж получить пользу от произошедшего, да и экскурсию с лекцией от дядьки послушать.
— На нижней позиции находится «шпанка» или «шпана». Это совсем уж отребье.
— А какие порядки?
— В первую очередь не надо сухарничать.
— Это как?
— В камере голодно и хочется есть. Заключенные могут договориться — ты берёшь на себя мои преступления, признаешься, что это ты украл или ещё что, а я тебе сухарей, штук сорок.
— И что будет?
— Один заплатил, другой получил. Тот, кто получил — сухарник, сознается и отсидит за него.
— Вот так запросто?
— Ну да, если это честный сухарник. Только твои пару лет жизни не стоят дурацких сорока сухарей. На свободе покушаешь. Но если откажешься, покупатель пожалуется Ивану, и ты тогда становишься мёртвым сухарником, наказание за предательство почти всегда смерть. Кто сдал подельников, того заколют, нарушил серьёзную договорённость…
— Общий принцип понятен. Лучше вообще ни с кем не договариваться. А можно спросить за Кустовой, вернее его поля, земли владетелей?
— А что с ними?
— Мне говорили, что закон там не действует, там правят отряды владетелей, хотя они и сами сплошь каторжники.
— И да, и нет. Полиция там работает, власть имеет, однако против наёмников владетеля пойти не могут, местная особенность.
— И что же они, просто терпят?
— Ну, почему терпят? Сегодня ты наёмник, завтра тебя уволили. Полиция следит за ними, говорят, даже досье на них составляет, ждёт, когда можно будет их «цоп за жопу и на нары». Отряды владетелей это тоже знают и за место своё козырное держатся. Владетелей это тоже устраивает, так их солдаты остаются более верными к своему господину.
— Ого, как всё сложно!
…
Вечером дали баланду, густой невкусный суп, в котором от долгого кипячения распалась до крахмала крупа, плавали немногочисленные разваренные в серость овощи, а от мяса была только тень запаха.
Подали через прорезь в двери по одной миске, даже про меня, надо сказать, не забыли. Подавал худой короткой стриженный заключённый, то есть, хотя формально тут сидели люди временно задержанные, полиция вовсю пользовалась ими, как рабочей силой, заодно приучая со своей стороны к тюремным порядкам, ведь львиная доля присутствующих отправятся туда.
Еда была откровенно невкусной, но я ел. Камера армян имела стол, за чистотой которого они следили самостоятельно и светильник на макрах. После ужина стол протёрли и сели играть в шахматы и карты. Они пытались научить меня играть в какую-то совершенно непонятную мне карточную игру, но потом я всё же пересел играть в шахматы, которые мне были известны, и, хотя я проиграл дяде Арегу восемь партий из одиннадцати, держался неплохо и не поддавался.
Примерно в девять вечера прошёлся полицейский (и это был не Виктор Павлович) и, дубася дубинкой по дверям, провозгласил арестантам, что пришло время баиньки.
…
Утром я проснулся с первыми лучами солнца и осознанием того, что находиться тут мне надоело. Был бы Шило, он бы меня шустро переместил, а так…
Поскольку мои армяне спали, лишь лениво следя из-за полуоткрытых век на почти бесшумные перемещения молодого негра по камере, я проверил смотровую щель, которой пользовались они, чтобы посмотреть, как там дела в коридоре. Дождавшись, когда по нему шёл тот вчерашний вечерний полицейский, который вероятно, заступил в ночную смену, заспанный и злой, вероломно сотворил посреди коридора иллюзию не кого-нибудь, а прокурора республики графа Губачинского.
Полицейский остолбенел, увидев такое высокое (я бы сказал, даже высоченное) начальство, которое некоторое время смотрело ему в глаза с неудовольствием, а потом молча указало на дверь моей камеры.
— О-открыть? — не понял полицейский и иллюзия ещё более сердито нахмурилась и кивнула.
Полицейский, стараясь одновременно вытянуться во фрунт, нащупать ключи и не слишком заметно потеть от количества нарушений в собственном внешнем виде, отпер камеру.
Иллюзия посмотрела на меня, в этот раз не было эффекта отвода глаз и жестом велела мне, то есть натурально мне, чернокожему арестанту — выходить.
Я вышел.
— Ваше высокоблагородие, это самое, вчера задержали этого, как его. Как тебя зовут, шельмец?
— Нгома, — утробно ответил я.
— Её, Нгому, его то есть. Никаких нарушений при проведении мероприятий за время моего отсутствия, это самое…
Иллюзия прошла перед нами по коридору и указала теперь на дверь одного из кабинетов, служебный, кого-то из следователей.
Полицейский, несмотря на ситуацию, сначала запер дверь в камеру и затем проскользнул мимо меня к иллюзии прокурора.
— Я требую посла республики Танзания, — нарочно искажая голос, противно прогундосил я.
— Заткнись. Рот, говорю, свой закрой, не гневи меня перед лицом начальства! — полицейский отвлёкся на меня и тайком показал кулак. Кулак был большим, с хорошо видимыми следами опыта убеждения недовольных граждан.
— Отпереть этот кабинет, Ваше высоко это самое… благородие?
Иллюзия заложила руки за спину и презрительное кивнула. Полицейский перебрал ключи на связке, открыл и дал иллюзии «войти», после чего втолкнул меня следом.
Повинуясь жестам иллюзии, он оставил нас одних.
Я облегчённо выдохнул, но иллюзию пока что не рассевал.
Когда дверь закрылась, обратился, насколько умею, имитируя голос Губачинского:
— Никого к нам не пускать, выставить охрану! Вызвать незамедлительно полковника Мехова ко мне, срочнейшим образом!
— Слушаюсь.
— И вещи этого негра ко мне, сейчас же. С документами и описью.
— Сей же момент!
— А потом никого не пускать, мы тут проводим следственные действия.
— Как Вам будет угодно!
— Вам всё ясно?
— Так точно, Ваше