Он объяснил калмыкам, что он от них хочет. Вошел Курбатов, калмыки встали у него за спиной, как перед этим стояли за спиной Шеврова. И это уже намек Курбатову, хороший намек на то, что с ним могут так же обойтись, как и с Шевровым.
Но и без калмыков Курбатов понимал, что настала решающая минута. Она когда-то должна была настать. Вцепившись причем так прочно и пристально, Кольберг легко не отступит.
Кольберг пригласил Курбатова садиться.
Окинул его долгим взглядом. Вздохнул. Всем своим видом он показал, что знает нечто большее, чем ему хочется говорить. Тихо и внятно сказал:
— Проворов бежал...
Курбатову не надо было разыгрывать удщшения. Он даже привстал. Кольберг сделал успокоительный жест и почти прошептал:
— Бежал, убив человека, приставленного к нему. Он чекист. Это большевистский комиссар Дубровин заслал его к нам перед наступлением. Я подозревал его, но не знал, кто стоит за ним, и никак не предполагал такой значительности... Он ушел, это очень досадно. Но Шевров не ушел. Прочтите его признания!
Курбатов читал показания Шеврова. Кольберг следил за ним тяжелым и холодным своим взглядом, под которым терялись на его памяти и не такие молодцы.
Вот он сейчас прочтет. Что он должен спросить, прочитав этот документ? Наверное, даже и не в форме вопроса последует его реакция! Если он связан с чекистами, то он должен выразить крайнее возмущение, сейчас он будет требовать расправы над Шевровым.
Когда Курбатов первый раз в эту ночь вошел в кабинет Кольберга, его клонило ко сну. Долгая дорога на морозе утомила, укачала. Он придремал. Когда его второй раз вызвали и он увидел Шеврова, сон растаял, он понял, что сейчас, сегодня, все решится. А теперь сон совсем убежал. Все в нем собралось. Нервы напряглись, и Курбатов следил теперь только за одним, обучившись кое-чему у Кольберга. Он следил за собой, он сдерживал все свои чувства. Полнее бесстрастие. Что бы ни случилось, какая бы ни предстала неожиданность, никакой внешней реакции.
Шевров писал неразборчиво, но Курбатов сразу охватывал страницу, не разбирая даже отдельных слов, улавливая суть дела.
Правда ли это? Вот первый вопрос, который, казалось бы, он должен был поставить перед собой. Для этого и сунул ему этот документ Кольберг.
Хотел этим документом расшатать Курбатова, а на деле только укрепил его и невольно дал подсказку, как держать себя, что на это ответить.
Курбатов откинул брезгливо листки.
— Все это чепуха! — воскликнул он. — Шевров лжет! Он спасает свою подленькую жизнь. Его не могли завербовать!
— Откуда вам это известно?
— Известно! — твердо ответил Курбатов. — Дзержинский показал мне дело Шеврова по жандармскому корпусу. Я слышал, как при мне он дал указание арестовать Шеврова, а если он окажет при аресте сопротивление, стрелять в него... Это Шевров хотел продать меня, купить себе индульгенцию на прощение грехов. И он меня продал! Но никто не собирался платить!
— А почему же ему дали бежать?
— Он отбился гранатами! Я же не знал, кто в меня стрелял в ту первую минуту. Я кинулся за ним, не зная, что это Шевров, меня отбросило взрывной волной. Так же и других. А тут и меня им надо было брать, и их Артемьев лежал на земле.., Вот и убежал. На него шли облавы. Никто ему не давал бежать!
— Два таких удачных побега, Владислав Павлович? И вы и Шевров?
— В Москве голод, Москва как пустой улей без матки.,. В редком районе горит свет, ночью орудуют банды. Притоны, Это распад! Там растерянность, на Дзержинском лица нет. Он не спит, но сделать они ничего не могут! Это же не Петропавловская крепость!
— К кому был приставлен Проворов, с кем он был связан?
— Мне никогда не нравился этот солдатик... Он сам нас нашел, вышел к нам, и Николай Николаевич так устал в пути, что обрадовался облегчению. За кипятком, купить что на рынке, он ловок был. И следил, я думаю, за нами с самой Москвы. Мелькалась мне как будто бы его физиономия на всем нашем пути!
— Вы хотите сказать, что вам дали бежать, чтобы приставить к вам Проворова?
— Все может быть, Густав Оскарович! Все может быть, если вы никак не верите, что побег наш не случайность. Удар автомобиля, упал конвоир, Нагорцев и я схватили винтовки. Мы стреляли в упор, Нагорцев пристрелил одного охранника и шофера.
Все рушилось, все построения распадались» Кольберг никак не мог примириться с этим. Ускользнуло что-то неощутимое из рук.
И он решился на отчаянный шаг. Он вдруг вспылил. Это на будущее, чтобы потом оправдаться перед Курбатовым. Он встал, у него задрожали щеки и осветились вдруг внутренним огнем глаза. Всегда мертвое лицо ожило.
— Я не верю, что Дзержинский и его люди такие увальни. Они не могли так промахнуться. Кто-то сюда заслан. И он мне нужен, этот засланный. Если это офицер, он может спокойно признаться в своей слабости. Мы с ними сыграем в игру, в отличную шру. Я не жажду крови, я ищу человека.., И этому человеку откроется головокружительная карьера в разведке. Мне надо знать, кого они завербовали? Вас, Ставцева ли, Нагорцева, Проворова? Кого? Я все прощу! Мне нужен этот человек, он будет делать вид, что работает на них, но будет работать за свою совесть, за честь России. Неужели не ясно, почему я столько времени копаюсь в этой истории? Вы боитесь, Курбатов? Вы купили себе жизнь согласием работать на них? Какая на них работа? Что вас с ними может связывать? А здесь! Здесь перед вами такая судьба! Я больше вам скажу. Я скажу то же, что говорил моему другу Ставцеву. Мы проиграли большевикам. Вы говорите, Москва — это пустой улей. Неправда. Россия проснулась, и ничто ее не уложит в прежнюю спячку» А для нас это агония. Большевики победили, а я сегодня, сейчас готовлю реванш. Не на сегодняшний день реванш, сегодня они на подъеме, и нет силы, которая могла бы их обуздать. Через десяток лет мы вернемся сюда, но для этого надо работать. И человек, которого они купили ценой его жизни9 а не совести, может работать со мной. И не здесь, не на фронте, а в Европе, где мы копим силы для реванша. Вам ясно? Чего же вы боитесь? Почему вы не хотите признать, что минутная слабость побудила вас принять их предложение? А?
Курбатов пожал плечами.
— Я ничего не боюсь! Но как я могу признать то, чего не было!
— А-а! — закричал Кольберг и ударил кулаком по столу. И вдруг щелкнул пальцами в воздухе.
Курбатов почувствовал, как схватили его сзади за руки. Острая боль мгновенно пронизала все тело. Его опрокинули — рывок, и он уткнулся лицом в ковер. На крестец наплыла тяжесть, руки потянули назад и вверх. Медленно потянули. Боль нарастала. Курбатову казалось, что он почувствовал скрип в позвоночных сочленениях. Еще секунда, и конец! Но он стиснул зубы. Ненависть к этому палачу превозмогла боль. Он так в эту секунду ненавидел Кольберга, ненавидел свое бессилие, что даже не вскрикнул. Все исчезло в мраке.
Он очнулся белым днем в номере у себя на кровати. Он ничему в первое мгновение не верил, даже тому, что он в гостинице, а не в контрразведке.
Пошевелился. Спина болела, но боль была терпимой. Значит, Кольберг остановил казнь. Кружилась и голова.
На столике стояла бутылка коньяка, недопитая ночью у Кольберга, в тарелках закуска. Лимон на блюдце. Это было похоже на форму извинения. Он все же офицер, дворянин, а не жандармский осведомитель. Это, что ли, хотел подчеркнуть Кольберг?
Курбатов встал. Позвоночник тихо ныл. Растянули, видимо, жилы, и только. И отпустили... Надолго ли? И что теперь делать?
Идти к Ставцеву? Зачем? Что это изменит?
Курбатов встал, налил полный стакан коньяку, выпил единым махом, закусил куском рыбы и, раздевшись, лег. Заснуть, чтобы на какой-то срок ни о чем не думать и быть готовым к ночной встрече. Курбатов не верил, что Кольберг так легко отступился после всего, что было им проделано.
Сон долго не шел. Мешали мысли, думы, но Курбатов давил их счетом. Он начал считать. Где-то на трех тысячах задремал.
И коньяк, и усталость с дороги, и напряжение у Кольберга на допросе сказались.
Он проснулся от головной боли и ощущения, что в комнате кто-то есть и пристально смотрит на него.
Было уже темно. Светлели проемы окон. Курбатов пригляделся. У кровати стоял стул, на стуле сидел человек, вырисовывалась его фигура на светлых пятнах окон. Недвижимо сидел, почти не дыша. Но дыхание его Курбатов все же расслышал.
Курбатов привстал, но тут же ему на руку легла чужая рука.
— Не тревожьтесь! — раздался тихий и вкрадчивый голос Кольберга. — Это я... Я пришел попросить извинения! Не сдержался! Но и вы можете понять мое состояние! Я думаю о будущем нашего дела, а не о настоящем. И я верил в вас, всегда верил, и вдруг! Такая оплошность! Вы страдаете? Пригласить доктора?
— Нет... Обошлось!
— Я рад! Оставим все вопросы. Проворов вам помог...
— Мне? Чем он мне помог?
— Вовремя бежал! Все подозрения сходятся на него. Неужели вы всерьез могли подумать, что я поверил признанию Шеврова?
— Не знаю! Я им не поверил!
Кольберг рассмеялся.
— Чехов, кажется, где-то говорил, писатель Антон Чехов, если зайца бить по голове, то он спички научится зажигать. Я не хочу от вас вынужденных признаний. Сегодня мы будем считать, что ваш побег организован ради побега Ставцева. И побег Ставцева организован, чтобы подвести к нему Проворова. А Проворова, сибиряка, забросили к нам для военной разведки перед весенним наступлением. На этих выводах я заканчиваю следствие. Вас это устраивает, Владислав Павлович?
— Вы ведете следствие, вас это должно устраивать или не устраивать.
— Вы еще сердитесь... Не надо сердиться. Я принес вам роскошный подарок. Вы потомок Радзивиллов! Что вам делать здесь, в Сибири? Здесь скоро заговорят орудия. Сначала наше наступление будет разворачиваться удачно, но отсутствие целей наступления, растянутые коммуникации от океана приведут к своим результатам. Мы вынуждены будем уйти отсюда. Все, чем мы располагаем для реванша, сосредоточится в Польше. Не знаю, этим ли летом выступит Польша или год спустя. Выступит! Все зависит от вас! Я помню ваши душевные устремления! Вот и случай пересесть на белого коня победителя! Я вас и Ставцева отправлю в Польшу! Это акт моего извинения за невольную грубость! Завтр