Он настолько взбешён, что вообще не желает ничего слышать. Чем-то обижен, изрыгает непонятные звуки, наполовину французские, наполовину на бамбара. Ему напрасно предлагают заплатить все остальные, впустую объясняя, что мы, уже купившие билеты, имеем право доплыть до своего судна. «Вы правы, вы правы, но сейчас нельзя, завтра!» И шлюпка продолжает удаляться от судна, до отправления которого остаётся всего десять минут. Вокруг кромешная тьма. Рядом сидит парень, который убирает в моей каюте. Он просит у меня разрешения выкинуть негра за борт. Успокаиваю его: в нашем случае это означало бы бросить его акулам. Негр, к счастью, слышит наш спор. Сомневается, может ли такое произойти, раздумывает всего несколько мгновений и тоном, словно продолжает сыпать проклятиями, кричит кондуктору: «Ладно, греби к судну, греби к судну!»
На борту нам говорят, что ему нужно было просто дать в ухо, это, дескать, единственный способ что-то объяснить впавшему в ярость негру. Никогда ещё не случалось, чтобы негр ответил на оплеуху чем-то кроме послушания. Кроме того, следовало сбросить его в воду, а он бы уж нашёл способ выбраться. Всё это нам говорилось таким тоном, в котором звучало: «Так вам и надо, если вы собрались в джунгли, а сами даже не умеете сбросить человека в воду!» Впрочем, из всех виденных мною чёрных этот был первым, который вёл себя безобразно и вызывал совершенную антипатию.
Туманная погода. Плывём к экватору. 20.12.1928
Сообщили, однако, что судно снимется с якоря только в четыре часа утра, раньше разгрузка не закончится. Наблюдаю за магическим танцем обнажённых тел грузчиков угля: они, как мошки вокруг лампы, влетают со своими переполненными корзинами в ярко освещённый прожекторами круг и снова исчезают во мраке.
Открытое море, 6,00 утра над экватором. Я начинаю любить это судно с красными трубами, которое так упорно и бесшумно плывёт по неподвижной пучине. Тяжёлое горячее марево почти совсем застилает горизонт. Бледный цвет драгоценных матовых камней. Люди молчат, подолгу разлёживаются на палубе в пижамах. Ни у кого не хватает воли и сил, чтобы спуститься к себе в каюту и одеться. После Дакара я в каюте один, она просторная, с вентиляторами. Рядом душевая с морской водой, и не будь движения, которое продолжает быть свободным и лёгким, день был бы похож на времяпрепровождение в парилке.
Вюйе надо мной смеётся. Те цветы, что приносят морские волны со стороны островов, это, в сущности, какая-то разновидность жёсткой губки. Госпожа Й. говорит, что она ни одного негра, каким бы культурным он ни был, никогда не посадит к себе за стол и никогда не упустит возможности дать понять такому негру, что он существо более низкой расы, нежели она. Вообще-то она очень хорошо образованная, тихая, утончённая дама, доктор медицины, и так же, как её муж, многие годы своей жизни посвятила чернокожим. Все, кто вмешивается в наш разговор, соглашаются, что есть за одним столом с чёрными действительно невозможно. Они так считают с тех пор, как ежедневно вынуждены иметь с ними дело, но ни одного убедительного аргумента не приводят. Признают даже, что образованный негр может быть более утончённым, чем белый, да и вообще он может быть носителем самых замечательных качеств. Вюйе говорит, что это главная антипатия народов, вынужденных защищаться, – индоевропейцев, семитов. А может быть, причина лежит в упорном желании человека никогда и никому не делать именно то, чего тот больше всего жаждет (Пруст). Во всяком случае, усилия белых по обращению чёрных в христианство довольно смехотворны!
Целый день я вижу внизу двух маленьких негритят: красивых, милых и весёлых. Они никогда не кричат, не плачут и ничего не портят. Они просто играют друг с другом, как маленькие щенята, смеются и наслаждаются своими движениями с утра до вечера. Собственное тело для них самая лучшая игрушка. Они гораздо осмысленнее, чем наши дети, у них нет этой манеры дуться или стесняться, на их лицах не отражается озабоченность, щёки не покрыты болезненной бледностью. Их тела так гармоничны и мускулисты, что смотришь на них как на произведение искусства. А ведь эти дети всего лишь мальчики племени волоф, которое не входит в число красивых здешних племён. То же самое можно сказать и о взрослых: когда в первый раз видишь негра у него на родине, и когда он не подражает европейцам, то восхищаешься естественностью и простотой его лика – и лица с сияющими глазами, и сверкающих белизной зубов, которые дают телу возможность обновления. Лицо же европейца с ранней молодости истерзано и измучено непрестанной, а зачастую и болезненной работой мысли. Лик белого человека разбит, как шлюпка после шторма, о скалы неисполненных желаний, забот, абстракций. Я не говорю, что из-за этого белые проигрывают чёрным, скорее, наоборот. Но совершенно ясно, что за подобное превосходство белые платят потерей красоты.
Появившиеся на горизонте горы, к которым мы приближаемся, это берег английской колонии Сьерра-Леоне, то есть Львиные Горы, и близлежащие к ним острова. Издали эти конусообразные вершины, похожие на вулканы, как облаками, окутаны мягким туманом. Начиная с десяти часов мы плывём вблизи продолговатых, мягко очерченных островов, отделённых от материковой суши лишь неширокими проливами. Земля красновато-ржавая, та, что окрашивает пальцы как шафран, красная, как земля архипелага Лос или Конакри, и вся покрыта густой зеленью. Здесь и пальмы всех видов, и кактусы, и папоротники, и хлебное дерево, так что лишь кое-где видна полоска земли, показывающая, какая она красная, жирная, будто пропитанная кровью. Небольшие голубые поляны у самой воды, густые зелёные кусты, и когда на море штиль – узкие короткие пляжи, более жёлтые и сияющие, чем золото (когда я пишу слово «золото», то лишь только для того, чтобы точнее обозначить цвет и блеск).
Никакого порта, никакой тропинки, хочется остаться здесь надолго, провести много дней, полёживая под исполински широкими сырными деревьями. Таково первое желание путника, оказавшегося на этих берегах. Чем дольше мы плывём среди этих островов, тем волшебнее становится их общая картина. Сейчас это одна бесконечная ривьера, где самая близкая к нам растительность то золотисто-жёлтого цвета, то почти синяя, а много здесь и цветов в прозрачно-сиреневой гамме, ржаво-красной, и есть даже сепия, а чем дальше расположены берега, тем голубее и бледнее становятся краски, переходящие на горизонте в сизую дымку.
Появляется город Фритаун16, построенный на берегу, испещрённом рядом заливов и бухт, под лесистыми горами, растущими на той же самой красной почве, местами совсем кровавой, местами тёмной и как бы ржавой, которая характерна для всей Африки, и по которой тянутся широкие зелёные улицы города. Этот город – один из самых старых африканско-европейских городов, здесь даже есть дома восемнадцатого века. Просторные, в несколько этажей, покрытые патиной, как голландские картины, они раскинулись на зелёных холмах, и иногда из-за густых деревьев видны лишь их красные крыши. Этот город – в тени зелени, прячущийся по склонам, в красном цвете земли, из которой он вырос, со временем, которое он носит на своих плечах, – мог бы быть где угодно одним из красивейших приморских городов.
Мы уже давно скользим по воде рядом с совсем крошечными чёрными озорниками в маленьких, похожих на веретёна, вытесанных из дерева пирогах, – они ими управляют, гребя или ладонями, или широкими плоскими лопатками. Они приплыли не для того, чтобы поглазеть на судно, они просто развлекаются в море, кружа друг вокруг друга, как птицы, что над нами. В бинокли видно, что широкие деревянные лестницы, которые ведут на стоящие на кольях короткие молы, так же, как и красные улицы, круто спускающиеся по лесистым холмам к морю, заполнены пёстрыми толпами негров. К нам приближается лодка с представителями английских властей, управляют ею чернокожие моряки в великолепной морской форме. Вторая лодка привозит чернокожих полицейских в шортах и облегающих торс английских рубашках.
Возле другого борта собираются пироги с острыми, высоко поднятыми над водой носами, ими управляют атлетически сложённые парни, совершенно нагие; они же прыгают в воду за брошенными с судна деньгами. Сорванцы мускулисты, с длинными спинами, узкими бёдрами, стройными и сильными ногами. С очень красивыми лицами. Они не скачут свечкой, уходя в воду, как мы, а, находясь в воздухе, изгибаются в сторону, как рыба, которая хочет выскользнуть из лодки. Удивительно, как им удаётся снова залезть в пирогу, – она довольно ненадёжна и только своей средней частью выпирает из воды. В каждой пироге сидит лишь по парню, вытянувшему вдоль неё ноги, а у одного из них, совершенно обнажённого, на шее – каучуковый шейный воротничок и шёлковый галстук в клеточку, которые он старается оберегать, прыгая в воду.
Чудо произошло, когда к нам подплыла целая стая маленьких пирог с мальчишками лет четырнадцати-шестнадцати, у них были тела Аполлона и красивые, широко раскрытые глаза. Они запели какую-то английскую песню, неважно какую, совсем глупую, но она была ими прекрасно обработана ритмично, с бесчисленным количеством вставок для разных голосов, синкоп, дополнений, повторов. Они ударяли как о струны гитары в свои короткие, широкие вёсла. Это был настоящий концерт чудеснейших молодых людей в обрамлении прекраснейшего пейзажа. Когда они закончили петь, пироги оказались пустыми. Все певцы были в воде, ныряя за деньгами, которыми мы их наградили. Мы больше часа слушали, как они поют, весёлые, счастливые, дружные и музыкальные до потери сознания. Мы бросали им сигары, которые они потом высушат, карандаши, спички, всё, что было в карманах, и что они потом распределяли по своим пирогам, откуда они, даже не дав себе полностью высохнуть, снова запели хором новую песню. Церковные песни, католические с латинскими словами, военные английские и негритянские, – все были одинаково чарующими и волнующими в их исполнении. Вюйе был вынужден признать, что это восхитительно, и что это – Африка.