— Для этого мне придется Вас проводить, — говорит чудо цвета индиго, и решительно отбирает у Сеточки еще не слишком тяжелую, но уже достаточно объемистую сеточку.
— Но мне пора, — улавливает она суть происходящего. А сама, за спиной у чуда показывает мне поставленный вверх большой палец. Подумаешь… Я и сама могу так.
Мы доводим Сеточку до дверей конторы. А затем решительно, словно на штурм Берлина, движемся провожать меня домой. Лицо у моего спутника такое решительное, будто под курткой он обернут листовками или знаменем. Он молчит. И я тоже молчу. Молчу, когда он открывет передо мной двери парадного. Молчу, когда мы заходим в лифт. И чудесная легкость наполняет меня понемногу, зато целиком, включая все неисследованные, давно забытые мной самой, полости.
Когда я поворачиваю в замке ключ, дверь растворяется как бы сама собой, и на пороге отрешенно, словно непричастно к этому событию, стоит целовальник Ивана Грозного.
— Ну, наконец-то, — восклицает он, раскрывая дружеские объятия моему спутнику. — Представляйтесь. Я столько ждал этого момента!
Нужно иметь недюжинное самообладание, чтобы не шарахнуться от пухлой Бабы Яги в халате и тюрбане, с ложкой наперевес. Чуду это удается.
— Сергей, — произносит он, совершая колебательные движения рукой Петра Сидоровича.
— Петр Сидорович Пупочкин… еще при Иване Грозном… крайне рад… — говорит тот. — А теперь, дети, я побежал ставить чайник.
Откровенно говоря, я очень признательна Пупочкину за то, что он познакомил меня с чудом. Я осторожно продвигаюсь дальше, стремясь добраться до своей комнаты, но путь мне преграждают Тася и Мися Карповны. Чудо реагирует молниеносно-правильно: по очереди целует пухлые ручки, крепко намазанные глицерином для поддержания мягкости, и представляется нашим сестричкам.
— Это Африка, — выдает Мися Карповна закодированный образчик своих заключений. — Именно Тасина Африка. Это я тебе говорю, Тонечка, детка, не упусти.
Я бы и рада не упустить, но пока меня никто ни о чем не спрашивает.
Пан Копыхальский приходит от него в восторг и угощает котлетами, салатом и бигосом. Бигос — исконно польское блюдо; и пан Копыхальский является непревзойденным мастером по части его приготовления. Кажется, чудо навек покорено этим шедевром кулинарного искусства, и мои акции резко падают. Судя по блаженной улыбке, порхающей у него на губах, если он и сделает кому-нибудь предложение, то не мне, а усатому последователю Мицкевича. На десерт его ждет очередное завывание Копыхальского, но мой знакомый находит его забавным и даже требует продолжения.
Он принят на ура!
Полина на работе. Это хорошо, потому что никому неизвестно, куда бы привела ее тоска и любвеобильное сердце.
Наконец мы заходим в мою обитель, похожую на берлогу. Нет. Здесь не валяется по углам женское белье, зато слишком много книг и бумаг; ручек и карандашей, чтобы навести мужчину на мысли о женитьбе, домашнем уюте и тихих семейных радостях. Я не без тревоги жду, скажет ли он что-нибудь мне конкретно. Хотя бы об это паршивой Африке, будь она неладна!
— Я всегда мечтал о такой чудной комнате, — наконец произносит Сергей, перебирая пальцами корешки книг. — У меня квартира какая-то выхолощенная и неживая, поэтому будь любезна, постарайся расправиться с ней на свой лад.
Я и не заметила, когда мы перешли на «ты».
И тут энергетически агрессивно звонит телефон. Черт! Я успела позабыть про Матильду, ведь Африка связалась со множеством других ассоциаций… И теперь меня ждет нудный разговор, прервать который физически невозможно. Если достаточно часто вешать трубку, то Матильда просто позвонит на телефонную станцию, чтобы высказать им свое суровое порицание; а всю квартиру доведет трезвоном до головной боли. Страдать ради общества приходится мне, и в сущности, это справедливо, ибо Матильда — моя приятельница, хотя я никак не могу вспомнить, кто всучил мне в свое время этот подарочек. Вспомнила бы… чего уж тут.
Я обреченно подползаю к телефону, смутно догадываясь, что сейчас снова потеряю собственное счастье. То, что это счастье, я уже не сомневаюсь.
— Придумала? — спрашивает Матильда таким тоном, будто она директриса, а я прогуляла урок в родимой школе и подвела класс.
— Ну… видишь ли…
— Почему ты не хочешь ехать в Африку? — у нее прокурорский голос, и вообще органы многое потеряли в ее лице. Правда, от того, что потеряли, они приобрели неизмеримо больше. Это я говорю, как лицо страдающее.
Осторожные пальцы — такие прохладные и такие нежные, что в голове все моментально путается, а паркет убегает из-под ног эскалатором вынимают трубку у меня из рук. Он так тихо обнимает меня, что я не успеваю возразить, да и аргументов у меня нет; как, впрочем, и с Африкой…
— Мы не хотим ехать в Африку, потому что Тонечка выходит за меня замуж, а я категорически против резкой смены климата.
Я слышу, как чем-то давится на своем конце провода Матильда, затем на миг воцаряется тишина, а затем все перекрывает торжествующий, жизнеутверждающий рев нашего унитаза.