авлять к своим пайкам три-четыре банки армейской тушёнки и свежего хлеба для «подшефной» команды бывших украинских военных.
— А чего нам? Нам не жалко. Хоть и враги наши, но всё же люди. Да и мы не звери какие или фашисты, — приговаривал Серёга Алищанов, открывая штык-ножом банки и вываливая содержимое в бачок с кашей.
Пашке почему-то захотелось, чтобы Агапея, пусть совершенно случайно, оказалась здесь, и прямо сейчас. Вот бы она увидела, какие мы гуманные и не ведём себя как скоты нацистские. Она бы сразу прониклась к нему и ко всему русскому воинству большущим уважением и добротой. Вот какими глазами она бы посмотрела на Павла? Наверняка добрыми и ласковыми, а лучше — сразу влюблёнными…
— Опять ты в думах своих сидишь, братуха, — оторвал Пашку от облачных мечтаний голос Чалого, который тут же опустился на траву рядом. — Дома-то всё в порядке? Пишут или звонят? — добавил сержант, сделав правильное ударение в последнем слове на «я».
— Да всё у меня в порядке, Чалый. Просто думаю всякие думы. Почти мечтаю.
— О чём, если не секрет?
— Так, о мирной жизни, когда эта войнушка закончится. Будет же она — мирная жизнь-то? — закрутил вопросом Пашка и повернулся лицом к Чалому.
— Непременно будет. Вот только когда? Тут я тебе не оракул. Наперёд сказать не могу, но думаю, что долго ещё нам ждать. Допустим, что завтра наши парни где-нибудь на Крещатике или в Одессе поднимут триколор или Знамя Победы. Допустил?
— Ну, допустим, что да.
— И как ты себе представляешь дальше? Они к нам на шею бросятся или немного подождут, причепурятся, платья новые наденут и после кадриль с нами пойдут отплясывать? Ты сам-то веришь в эту ахунею?
— «Ахинею», хотел сказать?
— Нет, брат. Именно «ахунею»! Или, проще говоря, — х… ню. Потому что этого не будет, и очень долго нам с тобой ждать придётся, пока украинский народец нас снова своими родственниками посчитает. А если и посчитает, то очень дальними, как пятиюродных сестёр от четвероюродной тётки троюродного деда со стороны батькиной марухи, у которой дядька в Киеве бузиной на базаре торговал. Вот только попробуй не согласиться, пан философ. На фронте огонь затихнет, а в сердцах, наоборот, может ещё сильнее воспылать. Вот говорят, что месть — это блюдо, которое лучше подавать холодным, но в жизни всё наоборот. Не может народ спокойно смотреть на солдат, убивших мужчин этого народа и возлежащих под одеялами с их вдовами. И для украинского, и для российского народа такой сценарий неприемлем. Мы не парижские лягушатники, чтобы перед победителем задницу майонезом смазывать и под е… у подставлять. И наши бабы с обеих сторон никогда ножки перед оккупантом не раздвинут без расчёта за свой траур и безотцовщину осиротевших детишек. Вот, брат, такие дела у нас с тобой.
— А как же понимать такое философско-нравственное понятие, как «Любовь спасёт мир»?
— Во-первых, у Достоевского в «Идиоте» звучит «Мир спасёт красота». Во-вторых, даже если по-твоему, то какая любовь будет спасть и какой мир? Твоя любовь к Родине спасла мир? Нет. Она разрушила мир украинцев. А любовь украинцев к Украине спасла их мир от нашей неограниченной любви к России? Нет? Так что, Паша, это всё демагогия.
— А жить когда? Семью заводить, детишек рожать? Вот у тебя четверо детей…
— Взрослые уже, — поправил Чалый Пашку.
— А внуки есть?
— Нету пока. Не торопятся ни сын, ни дочки.
— А привыкли они жить для себя и не хотят обременяться. Я так думаю. Или я не прав?
— Согласен я с тобой. Только поделать ничего не могу. Ну не автоматом же мне их в загсы гнать?
— Знаешь, Чалый, — Павел приобнял товарища и продолжил очень доверительным тоном, тихо и размеренно, — я тебе первому расскажу. Знаю, что не будешь болтать. Я ведь правильно полагаю?
— Можешь верить без сомнений, — твёрдо ответил Чалый и протянул открытую ладонь для рукопожатия.
Пашка крепко стиснул руку седого солдата и, немного помолчав, начал говорить:
— Ты понимаешь, какая штука приключилась со мной, Чалый… — Пашка снял кепку с головы и вытер её внутренней стороной пот с лица. — Придумал я себе девушку… Ты не перебивай только, и я тебе всё расскажу по порядку. Тут надо всё с самого начала…
День уже давно перевалил на вторую половину. Солнце заметно сдвинулось к западу. Сапёры продолжали ковыряться возле неразорвавшегося реактивного снаряда. Пленных и конвой вконец разморило в душной тени бесхозного сада. Комендачи роты Рагнара периодически сменяли друг друга в оцеплении на углах улицы, хотя за всё время ожидания по ней не прошёлся ни один человек. Похоже, что в домах по всему переулку днём просто никого не было или вообще никто не жил.
— Да-а-а, брат, — протяжно сказал Чалый, когда Пашка закончил свой рассказ на том месте, где он случайно встретил Агапею утром. — Это, я тебе скажу, непростая история. Ты хоть сам-то понимаешь, что это такое? Это, братишка, любовь… И очень она с тобой не вовремя случилась, да и не в самую нужную сторону.
— Похоже, что именно так оно и есть. А что делать? Как быть? Ума не приложу никак…
— А тут ты по уму ничегошеньки и не решишь. У тебя сейчас гормоны мозги погоняют. Ни те ни другие сейчас тебе правильного решения не дадут. А решать только самому. Сначала тебе, а если уж не выйдет она из твоего сердца, тогда вместе с ней. Так что рано или поздно надо будет обязательно идти и говорить с объектом твоей страсти. Иначе понапрасну изведёшься и наделаешь дурных глупостей. Ты на службе в период войны, а солдат должен быть не только телом здоров, но и головой, и душой в полном порядке.
— А если душа болит?
Чалый с сочувствием глянул на Павла, прикурил, сделал три-четыре затяжки и ответил:
— Мысли здесь нужны трезвые, а для этого душу свою успокой. Теребить её долго нельзя. Значит, иди завтра же к ней и выложи всё. Как есть выложи. Но смотри ей в глаза обязательно. И за руку держи непременно. И только без лукавства в глазах говори. Если ты её действительно любишь, она это увидит. А уж коли не увидит, то тут одно из двух: или ты сам не до конца уверен в своих чувствах, или она пока тебя боится. Второе не страшно. Главное, чтобы она услышала твои слова, а память её сама отложит их на нужную полочку. Отложит и воспроизведёт позже, в самый нужный момент для вас обоих.
— Трудно будет убедить с ходу. Она ведь, наверное, нас личными врагами считает. Ты и сам только что говорил о мести…
— Так а ты чего хотел? Но ты уже готов и добивайся её расположения до тех пор, пока или точно не поймёшь, что это бесполезно, или она уступит. Когда, говоришь, муженька её «задвухсотили»?
— Так уже восемь дней как прошло. А чего?
Чалый вдруг откинулся назад, хлопнул себя по колену и вскрикнул:
— Дурья твоя голова! Отменяется завтра поход к зазнобе твоей.
— Ты же сам говорил, что… А как же?
— Завтра она и её свекровь будут девять дней справлять… Включайся, брат. Уразумел, что тебе точно не очень будут рады? На этом всё и закончится у тебя, Пашка. Перенеси увольнительный на пару дней.
— Вот я дурень-то! Точно бы завтра всё опошлил. Спасибо тебе, Чалый, что вразумил… Но я всё равно пойду туда и просто постою, со стороны на окна её посмотрю. Сил нет, брат, так хочу видеть её. А через неделю уже с цветами… Как думаешь?
— Это уж сам решай, коли душу рвёт. Но опять же помни и будь готов, что тебя встретит вдова, и вполне возможно, что она его любит до сих пор. Особенно это чувство углубляется после смерти близкого человека, даже если при жизни они жили как кот Васька и сучка Жучка. Женщинам свойственно самобичевание, будто именно она не уберегла мужа и будто именно ей теперь нести крест до конца жизни ради будущего прощения на небесах. Будь готов к этому, но и ждать конца положенного траура длинною в год или наступления сорока дней — не стоит, и ты сам должен в этом её убедить. Это ведь люди придумали себе глупые ритуалы, а потом удивляются, почему жизнь так несправедлива к ним. Живым надо жить. Жить и дышать полной грудью. И любить по полной, будто в последний раз. Что я тебе-то это растолковываю? Ты же войну прошёл! Сегодня не знаешь, где тебя завтра похоронят или не похоронят, а так просто, разорвёт на мелкие атомы — и нету Пашки Костина или Чалого с Серёгой Алищановым, — закончил седой солдат, когда рядом приземлился Танкист и взял без церемоний из пачки Чалого, лежащей на траве, парочку папирос.
— Я себе и Шкурному. Можно? — спросил Алищанов уже после того, как прикурил от своей зажигалки.
— Правильно я говорю, Серёга?
— Ты всегда правильно говоришь. А ты, Пашка, его больше слушай. Он тебя научит. Ох и научит… Только потом на себя не обижайся, — ответил Танкист и весело расхохотался беззубой полостью своей же шутке.
— Вот пришёл Серёга Алищанов и весь серьёзный разговор испохабил. Иди уже, противный. Заводи пленных в автобус. Похоже, что уезжают сапёры, — закончил Чалый, с трудом поднялся на отсиженные ноги и протянул руку Пашке, чтобы помочь ему подняться следом.
— Спасибо тебе, старый. Ты меня очень поддержал. Спокойнее стало на душе. Ей-богу!
Бойцы крепко обнялись и, подняв оружие с земли, двинулись к транспорту. Больше в этот день работы не было.
«Вот и последний день. Осталась одна ночь. Завтра я сразу после завтрака поеду на тот самый перекрёсток двух больших городских магистралей, найду дом, устроюсь где-нибудь на скамеечке и просто буду сидеть и высматривать. Выдавать себя нельзя. Чалый правильно напомнил о поминках и несвоевременности даже попыток знакомства. Ну и ладно. Просто я буду смотреть и любоваться её восхитительной фигуркой и волосами, когда она выйдет во двор или направится в магазин. Она же не может не выйти за покупками или просто за водой? Конечно, она обязательно выйдет. У них наверняка нет ещё ни газа, ни электричества. Значит, они готовят во дворе, у подъезда. Там наверняка стоит самодельная печка или буржуйка. Она непременно будет готовить. Это же поминки, которые собирают родню и друзей. Я обязательно её увижу…