— Как в чем? — сказала Адриенна. — Вы проникли в тайну, тщательно оберегаемую и окруженную бесчисленными запретами, — словом, вы ухитрились прочитать то, что скрывалось в глубине женского сердца…
— Я, дорогая мадемуазель?
— Да, вы… И радуйтесь: ваша проницательность принесла самые счастливые последствия…
— А ваша правдивость наделала чудес… — прибавил граф.
— Сердцу радостно, если, сделал добро даже бессознательно, — сказал Роден, держась настороже и искоса поглядывая на графа и Адриенну. — Но не могу ли я узнать, за что меня хвалят?
— Благодарность заставляет меня открыть вам это, — лукаво заметила Адриенна. — Вы открыли и сообщили принцу Джальме, что я страстно люблю… кого-то… Как же не славить вашу проницательность… Ведь это правда!
— Вы открыли и сообщили мадемуазель Адриенне, что принц Джальма любит страстно… кого-то, — сказал граф. — И как же не хвалить вашу правдивость… Ведь это истина!
Роден стоял пораженный и молчал.
— Тот, кого я страстно люблю, — сказала Адриенна, — это принц.
— Особа, которую принц страстно любит, — продолжал граф, — это мадемуазель Адриенна.
Эти столь важные и беспокоящие открытия, сделанные одно за другим, потрясли Родена. Он оставался нем, молчалив и с испугом думал о дальнейшем.
— Понятна вам теперь наша благодарность? — все более и более насмешливым тоном говорила Адриенна. — В силу вашей проницательности, в силу трогательного участия, с каким вы к нам относитесь, мы оба, принц и я, узнали о наших взаимных чувствах.
Хладнокровие мало-помалу стало возвращаться к иезуиту, и его кажущееся спокойствие стало страшно раздражать господина де Монброна. Если бы не присутствие Адриенны, он бы дал другой оборот этим шуткам.
— Здесь какая-то ошибка, — сказал Роден, — во всем, что вам угодно было мне сообщить. Я в жизни своей ни слова не сказал о том, конечно, весьма почтенном и достойном чувстве, какое вы можете питать к принцу.
— Конечно! — возразила Адриенна. — Вы были столь сдержанны в своей деликатности, что, говоря мне о глубокой любви принца… довели вашу скромность до утверждения, что он любит столь страстно не меня… а другую.
— Точно так же, как и принца, вероятно, под влиянием той же заботливости, вы уверили в страстной любви мадемуазель де Кардовилль к… другому.
— Ваше сиятельство, — сухо заметил Роден. — Я думал, что мне не нужно будет говорить вам, что я не особенно охотно вмешиваюсь в любовные интриги.
— Полноте… это излишняя скромность или излишнее самоуважение, — дерзко заметил граф. — Полноте, в ваших собственных интересах не делайте столь неосторожных шагов!.. Что если вас поймают на слове?.. Если об этом станут распространяться?.. Будьте поосторожнее относительно ваших маленьких проказ, каких у вас в запасе, верно, немало.
— Есть одно занятие, — начал Роден столь же вызывающим тоном, как и граф де Монброн, — которому мне приходится обучаться с большим трудом сегодня. Я говорю о неприятном занятии быть вашим собеседником!
— Ага, милейший! — продолжал граф с презрением. — Вы, должно быть, еще не знали, что есть разные способы казнить нахалов и лицемеров.
— Граф! — с упреком проговорила Адриенна.
Роден продолжал совершенно хладнокровно:
— Я не знаю только одного: во-первых, в чем заключается мужество?.. В том, чтобы угрожать и называть наглым лицемером смиренного старого человека, вроде меня, а во-вторых…
— Господин Роден, — прервал его граф. — Во-первых, смиренный старичок, вроде вас, творящий зло, прикрываясь старостью, которую он позорит, является и трусом и злодеем; он заслуживает, значит, двойного наказания. Во-вторых, что касается возраста, то я не знаю, преклоняются ли с почтением охотники перед сединой волков, а жандармы седыми волосами негодяев. Как вы об этом думаете?
Роден, продолжая оставаться невозмутимым, только вскинул вялые веки и змеиными, холодными глазами бросил на графа взор быстрый и острый, как стрела. Затем веки снова прикрыли безжизненный взгляд этого человека с мертвенным лицом.
— Не будучи, к счастью, ни старым волком, ни тем более старым негодяем, — продолжал невозмутимо Роден, — я не интересуюсь нисколько с вашего позволения, граф, привычками охотников и жандармов. Что же касается упреков, какие мне делают, я отвечаю на это очень просто: я не употребляю слова «оправдываться», так как не оправдываюсь никогда.
— Поистине так! — сказал граф.
— Никогда, — холодно продолжал иезуит. — Мои поступки свидетельствуют об этом… Итак, я отвечу просто, что, видя глубокое, сильное, почти страшное впечатление, которое произвела мадемуазель де Кардовилль на принца, я…
— Пусть эти слова, убеждающие меня в любви принца, — прервала его Адриенна с чарующей улыбкой, — искупят все зло, которое вы хотели мне сделать. Зрелище нашего близкого счастья… да будет вашим единственным наказанием!
— Позвольте, дорогая мадемуазель, может быть, как я уже имел честь заметить графу, я не нуждаюсь ни в прощении, ни в наказании. Будущее оправдает мои поступки. Да, я должен был сказать принцу, что вы любите другого, а вам, что он любит не вас, но все это единственно в ваших же интересах. Быть может, моя привязанность к вам ввела меня в заблуждение… я ведь не непогрешим… Но, дорогая мадемуазель, мне кажется, что хоть за старые заслуги я вправе удивляться такому к себе отношению. Это не жалоба. Я не оправдываюсь никогда, но и никогда не жалуюсь.
— Да, это нечто геройское, милейший, — сказал граф. — Каково! Вы не изволите ни жаловаться, ни оправдываться в совершенном вами зле!
— Я сделал зло? — и Роден уставился на графа. — Что, мы играем в загадки?
— А разве не зло, месье, — с негодованием воскликнул граф, — что благодаря вашей лжи принц пришел в такое страшное отчаяние, что дважды покушался на свою жизнь? А то заблуждение, в какое вы ввели своей ложью мадемуазель Адриенну и которое могло бы иметь самые ужасные последствия без моего решительного вмешательства? Это разве не зло?
— А не сделаете ли вы мне честь, ваше сиятельство, указать, какую выгоду я мог бы извлечь из этого отчаяния и заблуждения, если даже допустить, что я в них виновен?
— Вероятно, немалую выгоду! — резко отвечал граф. — И тем более опасную, что она хорошо скрыта! Я вижу, вы один из тех, кто находит в чужом несчастье и удовольствие и пользу.
— Вы преувеличиваете, граф: мне довольно и барышей! — иронически поклонился Роден.
— Ваше бесстыдное хладнокровие меня не обманет! все это слишком серьезно, — продолжал граф. — Трудно предположить, чтобы подобные коварные плутни были делом одного человека. Кто знает, не результат ли это ненависти княгини де Сен-Дизье к племяннице?
Адриенна с глубоким вниманием следила за этим спором. Вдруг она вздрогнула, осененная внезапным открытием. После минутного молчания она с кротким и ясным спокойствием, без малейшей горечи, без гнева сказала Родену:
— Говорят, месье, что счастливая любовь совершает чудеса. Право… я готова этому верить, потому что после нескольких минут раздумья, вспомнив о некоторых обстоятельствах, я начинаю совсем с иной точки зрения видеть ваши поступки.
— В чем же заключается ваша новая точка зрения, мадемуазель?
— Вы ее поймете, если позволите вам напомнить некоторые факты. Горбунья мне была глубоко предана и дала много доказательств своей привязанности. Ее ум стоил ее благородного сердца, но к вам она чувствовала непреодолимое недоверие. И Горбунья таинственно исчезает, и не вы виноваты, что я не поверила ее гнусной измене. Граф де Монброн ко мне отечески привязан и, должна признаться, недолюбливает вас. Вы старались поселить между нами недоверие. Наконец, принц Джальма глубоко привязывается ко мне, и вы употребляете самые коварные средства, чтобы убить в нем эту любовь. С какой целью вы так поступаете? Не знаю… но, несомненно, цель эта враждебна мне.
— Мне кажется, мадемуазель, — строго заметил Роден, — что незнание дополняется и забвением оказанных услуг.
— Я не могу отрицать того, что вы меня освободили из больницы господина Балейнье, — но ведь несколькими днями позже меня бы несомненно освободил тот же граф.
— Конечно, дорогое дитя, — сказал граф. — Быть может, он хотел приписать себе в заслугу то, что несомненно было бы вам оказано вашими истинными друзьями!
— Вы тонули, я вас спас; что же, вы испытываете благодарность? Ничего подобного, — с горечью сказал Роден, — потому что всякий другой прохожий тоже спас бы вас.
— Сравнение не совсем верное, — возразила, улыбаясь, Адриенна. — Больница не река, и хотя теперь я считаю, что вы способны плавать под водой, т.е. служить и нашим и вашим, но тут ваше искусство плавания было ни при чем. Вы только отворили мне дверь, которая, без сомнения, открылась бы сама позднее.
— Отлично, дорогая! — сказал граф, громко расхохотавшись над ответом Адриенны.
— Я знаю, месье, что ваши любезные заботы не ограничились мною. Дочери маршала Симона были приведены вами же, но я думаю, что связи герцога де Линьи помогли бы в хлопотах о дочерях. Вы даже отдали старому солдату императорский крест, бывший для него святыней; конечно, это очень трогательно… Вы, наконец, сорвали маски с аббата д'Эгриньи и с господина Балейнье, но я готова была сама это сделать. Впрочем, все это доказывает, что вы обладаете замечательным умом.
— Ах, мадемуазель! — смиренно возразил Роден.
— Находчивым и изворотливым…
— Ах, мадемуазель!
— И не моя же вина в том, что вы его выказали в нашей долгой беседе в больнице. Я была им тогда поражена… признаюсь, поражена до глубины души, а теперь похоже, вы озадачены… Но что же делать, месье; трудно скрыть такой ум, как ваш! Однако, так как может случиться, что мы совершенно разными путями, — о! совершенно разными! — прибавила лукаво девушка, — но стремимся к одной цели… (судя по нашей беседе у господина Балейнье), то я хочу, в интересах нашей будущей общности, как вы выразились, дать вам совет и поговорить с вами вполне откровенно.