Советскому Союзу Китай виделся колыбелью следующей фазы мировой революции, и для достижения этой цели Москва развернула широкомасштабную шпионскую кампанию в поддержку гонимых китайских коммунистов.
Советские шпионы появлялись в Шанхае в ошеломляюще разнообразных обличьях, представляя разные подразделения советской разведки и власти; порой они сотрудничали друг с другом, но чаще путались друг у друга под ногами и даже соперничали.
Коммунистический интернационал, или Коминтерн, основанный в 1919 году для поддержки революционного движения по всему миру под руководством Москвы, использовался в Китае как ширма для шпионажа. Его Отдел международных связей (ОМС) собирал и распространял секретные разведданные, занимался контрабандой оружия, распределял финансирование, раздавал инструкции и курировал многочисленные подпольные коммунистические группы. Годовой бюджет Дальневосточного бюро Коминтерна составлял 55 000 долларов в золоте, рейхсмарках, йенах и мексиканских долларах, выделявшихся на разжигание коммунистической революции в Китае, Японии, Британской Малайе и на Филиппинах.
Была еще и сталинская гражданская служба разведки, НКВД (предшественник КГБ), содержавшая в Шанхае свою собственную сеть для сбора политических и экономических тайн, ликвидации врагов Москвы и предотвращения потенциальной контрреволюции в Китае.
Но самой важной шпионской сетью СССР в Шанхае руководила военная разведслужба, официально – 4-е управление Генерального штаба Рабоче-крестьянской Красной армии. (В 1942 году Сталин переименовал его в Главное разведывательное управление, или ГРУ, под этим названием оно существует до сих пор.) Задача крайне дисциплинированного, маниакально скрытного и исключительно беспощадного 4-го управления состояла в обороне Советского Союза и защите революции путем сбора, приобретения или похищения военных тайн. Московская штаб-квартира этого подразделения была известна под незамысловатым кодовым названием “Центр”.
Со времен Шанхайской резни сотрудники ГРУ работали не под видом аккредитованных дипломатов, а как “нелегалы” под прикрытием, выступая в роли журналистов, бизнесменов или учителей. Соперничество в советских разведывательных организациях в дальнейшем выльется в кровавую междоусобицу. Но китайскому националистическому правительству не было дела до различий между шпионами из России: для него все они были коммунистами-подрывниками, засланными для разжигания волнений и подлежавшими уничтожению наравне с местными китайскими революционерами.
Урсула никогда не сомневалась, что коммунисты в конце концов выйдут победителями в развернувшейся в Шанхае ужасной тайной войне. Как прилежная марксистка, она считала, что исход истории предрешен: угнетенный китайский пролетариат неизбежно восстанет и под предводительством коммунистов свергнет капиталистический порядок, сметя с лица земли буржуазию и ее империалистических покровителей. Но даже при таком раскладе китайский коммунизм казался чужим и малопонятным. В Берлине Урсула была частью мощного движения; здесь же – сторонним наблюдателем событий, которые понимала лишь смутно. “Если не считать жары, скуки и моего трудного привыкания к шанхайскому «обществу», меня терзало отсутствие непосредственного контакта с китайским народом. Грязь, бедность и жестокость были мне отвратительны. Я волновалась: а вдруг я коммунистка только в теории?”. Как и многие люди, с рождения обладавшие привилегиями, она сомневалась, хватит ли ей мужества для столкновения с грязной, противоречивой с точки зрения морали и зачастую жестокой реальностью революции. Может ли человек быть революционером и при этом получать удовольствие от хороших вещей, например от новой одежды? Или она обязана носить лишь власяницу коммунистической догмы? О политике она не говорила ни с кем, кроме Руди, который был слишком занят в Шанхайском муниципальном совете, чтобы уделять этим беседам должное внимание.
Тоскуя по дому, она бродила по Джессфилд-парку, навевавшему ей воспоминания о берлинском Тиргартене. Впадая в меланхолию, она всегда предпочитала одиночество. В Шанхае стояло удушливое лето. “Асфальт вчера снова начал таять и лип длинными черными полосками к моим туфлям, проезжавшие машины оставляли на дороге глубокие борозды”. Урсула безвольно лежала на кровати на верхнем этаже просторной квартиры Войдтов. Жизнь жены колониального чиновника, размышляла она, это упражнение в праздности. “Дома делать нечего: всё делают бой-слуга, повар и кули”. В перерывах между коктейльными вечеринками и раундами по мини-гольфу она впадала в совершенную апатию, сил не хватало даже на чтение. Свою сонливость она связывала с местным климатом. “Жара истощает всю энергию… Потеешь невероятно – пот проступает не каплями, а струится ручьями”. В конце концов она обратилась к врачу, и тот сообщил ей, что она на шестом месяце беременности.
Урсула и Руди были на седьмом небе от счастья. Но в следующие четыре месяца будущая мать не собиралась ограничиваться исключительно вынашиванием ребенка, прохлаждаясь и перекладывая все заботы на слуг. “Мне нужно было найти себе занятие”.
Шанс подвернулся в виде коренастого и напыщенного журналиста Плаута, дальневосточного корреспондента Телеграфного бюро Вольфа и руководителя телеграфной Трансокеанской службы Гоминь, полуофициального китайского новостного агентства, штамповавшего националистическую пропаганду. “Плаут срочно ищет умного секретаря, поэтому я пошла к нему в контору и спросила, не смогу ли быть ему в чем-то полезной, чему он оказался весьма рад. Разумеется, я сообщила ему, что жду ребенка, и он разрешил мне приходить и уходить, когда я захочу”.
Плаут попросил Урсулу привести в порядок его газетные вырезки. “Я читала всё и многое узнала”, – писала она. Плаут, двадцать лет проживший в Шанхае, прекрасно разбирался в китайской политике и часто подробно рассуждал о ней, приправляя свои речи именами важных персонажей, с которыми водил знакомство. “Он часто отрывает меня от работы, чтобы рассказать что-нибудь интересное, – писала Урсула. – Плаут упивался собой, но действительно был одним из ведущих экспертов по Азии, и в частности по Китаю”.
Однажды днем, посреди очередной бесконечной лекции, Плаут упомянул имя, услышав которое Урсула едва не подскочила на месте, – Агнес Смедли.
Американская писательница находилась в Шанхае и, по-видимому, работала корреспондентом одной из крупнейших немецких газет, Frankfurter Zeitung. Рассказав, какое неизгладимое впечатление произвел когда-то на нее роман Смедли, Урсула сообщила Плауту, что “жаждет познакомиться с ней, но не решается подойти к столь выдающейся личности”. Тогда Плаут широким жестом взял телефон, набрал номер и передал трубку Урсуле. На другом конце провода была Агнес Смедли. Женщины договорились встретиться на следующий день в кафе отеля “Катай”.
Смедли спросила у Урсулы, как она ее узнает.
“Мне двадцать три года, рост метр семьдесят, черные волосы, большой нос”, – ответила Урсула.
Агнес Смедли громко расхохоталась. “А мне тридцать четыре года, рост средний, внешность ничем не примечательная”.
Недавно отстроенный одиннадцатиэтажный отель “Катай” был грандиозным оплотом капитализма, воплощением торгового могущества Запада с зеленой пирамидальной башней и отделкой в тюдоровском стиле. Несколько месяцев назад Ноэл Кауард написал здесь первый черновик “Интимной комедии”. Самый роскошный отель к востоку от Суэца, “Катай” был не самым подходящим местом для встречи главной радикальной писательницы Америки и молодой коммунистки из Германии, зато дата была выбрана как нельзя лучше: 7 ноября, тринадцатая годовщина Октябрьской революции. Обе дамы в честь этого события появились с букетами красных роз: Урсула собиралась поставить свой в гостиной Войдтов, таким образом завуалированно выражая свои симпатии, а Смедли планировала передать букет корреспонденту советского новостного агентства ТАСС, отмечая годовщину более открыто. Цветочное совпадение стало добрым предзнаменованием.
Смедли трудно было назвать непримечательной (с возрастом она тоже слукавила: ей было тридцать восемь). С короткой стрижкой, в одежде мужского кроя, она резко выделялась на фоне разодетых в пух и прах иностранок в Шанхае. “Агнес на вид умная женщина из рабочего класса, – писала Урсула в полном восторге в письме родителям. – Одета просто, редкие каштановые волосы, невероятно живые серо-зеленые глаза, лицо некрасивое, но черты правильные. Когда она зачесывает волосы назад, виден очень крупный, выпуклый лоб”.
До этого Урсула никогда встречала никого подобного, но ведь и Агнес Смедли была одна в своем роде.
Женщины подружились за английским чаем, поданным в костяном фарфоре. Урсула безудержным потоком изливала свои надежды и волнения. Она рассказывала о том, как ей скучно и одиноко, об удручающей нищете, которую ей доводилось наблюдать ежедневно, об отчужденности от других европейцев. “Впервые после прибытия в Шанхай я свободно говорила о своих политических взглядах”. Она поведала о своем воспитании в Германии, о решении вступить в партию и об огромном впечатлении от “Дочери земли”. Она рассказала о Руди: о его доброте, спокойствии, политической апатии и безучастном отторжении коммунизма. Смедли слушала внимательно, курила и кивала. Когда Урсула закончила, Агнес поведала ей историю своей жизни, которая в действительности оказалась еще более невероятной, чем в опубликованном годом ранее художественном изложении.
Смедли родилась в 1892 году в двухкомнатной лачуге без электричества и водопровода, а выросла в захудалом шахтерском городишке в Колорадо. Ее отец, наполовину индеец чероки, перебивался случайными заработками: торговал скотом, устраивался ковбоем, был странствующим знахарем, развозил уголь, – кочевник-алкоголик с “душой и фантазией бродяги”; мать сносила издевки и пребывала в депрессии; тетя подрабатывала проституцией. В детстве Смедли своими глазами видела стачки шахтеров в Колорадо, ожесточенные кровопролитные столкновения бастующих горняков и наемных мордоворотов, натравленных на протестующих руководством угольных компаний. Мать Агнес умерла в сорок лет, после ее кончины отец “пал на колени с театральными рыданиями, а потом перерыл содержимое ее старого жестяного сундука. Найдя между лоскутами для одеяла сорок долларов, он отправился в салун и напился с парнями”. Агнес собирала знания по крупицам из чтения, попадавшегося под руку: “от бульварных романов до отвратительной книги по юриспруденции и еще одной под названием «Бихевиористская психология»”, – скудной выборки, не имевшей ничего общего с огромной библиотекой, которая была доступна Урсуле в юности. Агнес писала стихи, предсказывала судьбу по яблочным косточкам, научилась ездить верхом, стрелять и бросать лассо. Она взяла себе имя Аяху из языка навахо и исповедовала непримиримый феминизм. Если кто-то смел предположить, “что женщина уступает мужчине в интеллекте или пригодности к строительству… она, побагровев, срывалась со своего места, словно раненая львица, едва не впиваясь в дерзновенного когтями”.