Институт не выжил в новых условиях, которые оказались для него чрезмерно экстремальными. Сначала он начал сдавать свои помещения различным фирмам и СП, потом распался на составные части, некоторые отделы тихо вымерли, а часть сотрудников вместе с оборудованием нашла себе другую крышу и переехала куда-то на окраину, в громадное здание из стекла и бетона. Остались фирмы, которые так же энергично начали делить полуприватизированный особняк, как когда-то враждовавшие между собой «человечьи» и «животные» отделы. Впрочем, то, что происходит на Большой Ордынке сейчас, касается моего брата, а не меня. Я устала от этих войн мышей и лягушек, хватит того, что я присутствовала здесь, когда врачи, психологи, физиологи и чистые биологи воевали за комнаты и переделанные в экспериментальные камеры туалеты с такой страстностью, какую никогда не вкладывали в свою работу.
Я тогда работала здесь сначала секретарем директора, потом — лаборанткой. Это было не самое лучшее время моей жизни, я только что рассталась с мужем и на некоторое время замкнулась в себе. На работу ходила как автомат. Собственно говоря, я служила здесь только потому, что для института (я училась тогда на вечернем отделении психфака) требовалась справка о работе по специальности, к тому же той малости, что мне платили, хватало на то, чтобы не умереть с голоду и даже изредка покупать себе колготки.
Больше всего я любила проводить здесь зимние вечера, когда сумерки наступали еще днем и приятная полумгла окутывала все дальние закутки. Я не боюсь темноты, с детства воспринимаю мрак как защиту от злых людей и недобрых духов. Научные сотрудники уходили домой рано, и мне казалось, что весь особняк, со всеми его темными комнатами, зигзагообразными переходами, которые язык не поворачивался назвать коридорами, и узкими скрипучими лестницами, ведущими то ли на третий этаж, то ли на чердак, принадлежит мне и я здесь одна. Конечно, это было не так — в здании оставались дежурные, в звукоизолированных камерах на первом этаже какие-нибудь отчаянные экспериментаторы продолжали свои опыты, но мне это не мешало. Собственно говоря, я оставалась для того, чтобы не болтаться на улице до начала лекций на Моховой и позаниматься — спешить мне было некуда, но на самом деле меня манил таинственный полумрак, и я бродила по пустынным этажам, переходя из одного холла в другую проходную комнату, поднималась и спускалась по рассохшимся лестницам, представляя себе, что я — дочь большого семейства, когда-то обитавшего здесь, и выдумывая биографии привидевшихся мне людей, которые порой казались более реальными, чем окружавшие живые современники.
Теперь забор починили и покрасили в ярко-зеленый цвет, фасад подновили, но душа дома осталась, и я по-прежнему его люблю. Собственно говоря, я могла бы здесь проводить все рабочее время каждый божий день, и тогда не пришлось бы думать о деньгах, но на это я никогда не соглашусь — слишком мне дорога с таким трудом завоеванная свобода.
Открыв отделанную под старину дверь, я кивнула вахтеру, погруженному в чтение какого-то журнала и не поднявшему головы (вахтера держали лишь для видимости, из глубины холла меня внимательно оглядели два охранника в пятнистой маскировочной одежде и, узнав, пропустили без звука), и быстро поднялась на второй этаж. Там повернула налево, еще раз налево, поднялась на пол-этажа и оказалась перед дверью, на которой мерцала табличка с крупными буквами АО «КОМ ПИК», такая же, как у парадного подъезда, а чуть пониже надпись — «Ю.А. Ивлев, Генеральный директор». Я толкнула ее и вошла в приемную, где за столом, заставленным телефонами, пишущей машинкой, клавиатурой и двумя мониторами и заваленным ворохом бумаг, восседала новая секретарша — я с ней почти не была знакома.
— Привет, Мила. Юрий у себя?
— Здравствуйте, Агнесса Владимировна, — произнесла она, делая акцент на отчестве, как будто подчеркивая мой возраст, давно, по ее мнению, переваливший за ту грань, когда женщина еще может на что-то рассчитывать. — Я узнаю, свободен ли он.
Я взглянула на нее с некоторым интересом, отметив про себя и пустой взгляд круглых глаз на хорошеньком личике с пухлыми губками, и деловой костюм с претензией на нечто большее, и туфельки с блестками — туфельки явно не из той оперы, как будто они попали сюда из бальной залы. Она была очень похожа на девушку из известной рекламы — ту, которой молодой человек долго объясняет суть одной деловой операции, а потом спрашивает, поняла ли она, на что красотка отвечает: «Не-а».
Она взялась за трубку внутреннего телефона, но тут открылась дверь кабинета и появился Юрий. Он расплылся в улыбке и, обняв меня, затащил внутрь.
Мы с Юрием не родные, а двоюродные, но так близки, что кажется, будто мы не кузены, а настоящие брат и сестра. Мы выросли фактически вместе, нас воспитывала бабушка, и я не могу вспомнить, чтобы мы с ним когда-нибудь ругались или дрались. Он на три года старше и всегда вел себя со мной именно так, как полагается старшему брату, и при этом никогда не доводил меня до слез. Зато мне хорошо помнится, как я ревела, когда он расшибался до крови — а такое случалось с ним часто, потому что он был по натуре искателем приключений, а я, само собой разумеется, принимала активное участие в его выходках. И сейчас мне приятно вспомнить, как замечательно скакать верхом на баране, воображая себя индейцем, или какое счастье испытываешь, перелетев через речку на тарзанке и промокнув при этом только до пояса. В детстве мы были два сапога пара, и он ласково прозвал меня «авантюристочкой». В память о тех счастливых днях нашего детства я ношу на безымянном пальце правой руки кольцо с авантюрином, которое Юрик подарил мне на восемнадцатилетие. Впрочем, зеленый камень из амазонской сельвы говорит не только о юношеских увлечениях — я и сейчас в душе авантюристка, да и Юрий любит рисковать не меньше, чем в детстве, только область применения сил теперь у него другая — он увлечен бизнесом так же, как увлекали его проказы и буйные игры в школьные годы или байдарочные походы и горные маршруты в студенческой юности.
Мы с ним совсем не похожи — я многие черты своей внешности унаследовала от матери, в которой смешалась украинская, румынская и еврейская кровь, к тому же в детстве и юности я отличалась склонностью к полноте, так что меня даже называли «Пышечкой»; Юрик же поджар, долговяз, худ, со светлыми волосами и таким курносым носом, что самый ярый патриот не смог бы приписать ему происхождение от Богом избранного народа — а есть, есть у нас с ним такая общая прабабушка родом из Одессы! Наши с ним отношения всегда давали и дают много пищи для пересудов — еще бы, люди, которые живут на ножах с родными братьями и сестрами, не могут себе представить, как можно так обожать родственников дальних, если, конечно, тут действительно родственные связи, а не нечто совсем другое… Тут голос «доброжелателя» обычно понижается до шепота, и выразительная мимика досказывает то, чего не в силах выговорить язык… Но мы с братом только смеемся над этими блюстителями морали, и их грязные намеки нас не раздражают, а забавляют. О нас рассказывают небылицы, нам завидуют — значит, есть чему завидовать.
— Я тебя не видел вечность! — заявил он, закрывая за мной дверь. Теперь эта комната казалась в два раза просторнее, чем в те времена, когда тут сидел ученый секретарь института; тогда стены были окрашены мрачноватой серо-зеленой масляной краской, теперь же они отделаны светлыми панелями, которым соответствует светлая, почти белая офисная мебель.
Я сняла плащ, небрежно бросила его на стул и уселась на столе, болтая ногами; он развалился передо мной в кресле и окинул меня критическим взглядом.
— Прекрасно выглядишь. Пышка! Ты похожа скорее на плоскую лепешку, чем на пышку! Неужели соскучилась?
Разве можно дождаться комплимента от любимого братца?
— Когда соскучусь, приду к тебе домой. Я здесь по делу.
— Догадываюсь. Ты на мели?
— И на очень большой.
— Слушай, давай я тебя оформлю консультантом по договору, а на работу ты будешь ходить только тогда, когда будешь нужна.
Юрий предлагает мне это при каждой нашей встрече, и я каждый раз отказываюсь. Я поклялась себе, что не буду ни на кого работать: ни на государство — оно уже съело у меня несколько лет жизни, ни на хозяина, ни на мужа, ни даже на брата, — только на себя. Я хочу сама распоряжаться собой. Уж такая у меня натура — я индивидуалистка, терпеть не могу трудовые коллективы и ненавижу, когда кто-то мне отдает приказания.
— Нет уж! Знаю я тебя, тогда тебе буду нужна каждый день. Тебе никакие бумаги не надо перевести?
— Нет, переводить пока ничего не требуется, но ты удивительно вовремя. У меня для тебя есть работа. Я уже собирался тебе звонить.
И он принялся рассказывать, что завтра из Нижнего Новгорода к нему приезжают потенциальные партнеры из очень солидного банка и через неделю, если они обо всем договорятся, у них состоятся переговоры с французами — для этой цели он уже снял загородный пансионат. Я ему жутко необходима во всех моих ипостасях — и как переводчица, и в обычном качестве, и как женщина, потому что банкир из Нижнего всюду таскал за собой свою очаровательную жену и уже намекал, что та нуждается в компании.
Я вздохнула. «Мое обычное качество» — это наблюдать за партнерами во время переговоров, составлять о них мнение и потом сообщать его Юре. Он говорит, что я уже несколько раз спасала его от больших неприятностей, может быть, даже от банкротства, вовремя предупредив, что с данными людьми не стоит иметь дела — они ненадежны. Я знаю, что во многих фирмах есть такие же, как я, специалисты по человеческим отношениям, консультанты-психологи. Но мне кажется, что мои способности — а я действительно умею различать истинное лицо человека под маской, и, кстати, вижу саму маску, и определять, когда собеседник врет, когда сомневается, когда внутренне не согласен, но держит свое мнение при себе, — совсем не связаны с полученным на вечернем психфаке образованием и, уж конечно, никак не основаны на каком-нибудь нейро-лингвистическом программировании. Кажется, это звучит чересчур самонадеянно. Но это правда. Просто я всегда, еще с детства, отличалась необыкновенной наблюдательностью и к тому же наделена фотографической памятью — это мне дано от Бога.