рестно качая головой. Похоже, ранение Пушкина считал своим личным горем. — Известно, что сказал врач? Не слышали, уже объявляли?
Чуть дальше с жадностью в голосе сплетничали две неопрятные бабенки, кухарки с виду:
— … Страсть, как страшно, Матрена. Крови натекло, просто ужас. Весь пол в карете кровяной…
— Прямо так и кровяной? — охала ее товарка, застывая с широко раскрытым ртом. — Откуда же столько крови-то?
— Знамо дело, из брюха. Дохтур сказал, что «внутреннее кровотечение», — медленно произнесла явно незнакомое слово кухарка, морща при этом сильно лоб. — Поняла? Нутро все порвало.
— Ах! — вскрикнула первая, судорожно начиная креститься. Раз за разом клала крестное знамение, словно это сейчас могло как-то помочь. — Господи, господи…
Укрывшись от пронизывающего ветра за колонной, степенно беседовали двое мужиков — пожилой истопник с чумазым лицом и полный кучер стеганном потертом армяке. От одного разило отвратительной сивухой, что, наверное, и объясняло его синюшний цвет лица, а от второго — ядреным табаком.
— … Нежто, прямо в голос кричал от боли? — дивился истопник, страдальчески держась за голову. — Как так?
— А вот так! Просто дурниной орал! — сказал, как отрезал кучер. — Исчо матерился при том, как последний сапожник. Каков я матерщинник, а то половину словов не разобрал.
Первый заинтересованно дернул лицом, густо измазанным сажей. Видно, интересно стало, как господа при смерти ругаются.
— Значит-ца, поначалу какого-то японского городового поминал, — начал вспоминать кучер, донельзя довольный таким вниманием. — Потом про кузькину мать начал орать. Я мол, вам покажу кузькину мать, всю харю ботинком измочалю… Також обещался всех на британский флаг порвать, и глаз натянуть на ж… Ой, дохтур едет!
Во двор едва не влетела карета. Громко покрикивая на взмыленную лошадь, кучер правил прямо к крыльцу:
— Расступись, задавлю-ю!
Карета еще катилась, а на подножку уже выскочил полноватый мужчина в черном сюртуке нараспашку. Весь бледный с пылающими огнем щеками. Крепко прижав к себе внушительный саквояж, он спрыгнул на мостовую и легко вбежал по ступенькам.
— … Сам Арендт Николай Федорович! Да, да, он самый! — человека, только что прибывшего в карете, конечно же узнали. Это был Николай Федорович Аренд, самый знаменитый профессор медицины и хирургии Петербурга, к которому не раз обращались и сам император Николай I Павлович. — А кто же еще? Он самый.
Николай Федорович ничего этого не слышал. Дверь за них громко хлопнула, полностью отрезая звуки улицы.
— Николай Федорович, дорогой мой, что вы так долго? — к доктору бросился высокий офицер, Константин Данзас, секундант Пушкина на этой злосчастной дуэли. — Почти три часа прошло, а кровь все идет и идет. Пытались перевязать, а все бес толку. Думал, уже все…
Из его спины выглядывало страдальческое лицо «дядьки» поэта — крепостного Никиты Козлова, с трудом сдерживавшего слезы. За невысокой матерчатой перегородкой раздавались сдавленные женские рыдания, убивалась супруга поэта. Прямо под ногами на зеленой ковровой дорожке тянулась бурая дорожка из кровавых капель. Все говорило о горе, пришедшем в этот дом.
— Приготовьте горячей воды и корпии, — бросил Арендт, быстро проходя в гостиную, а оттуда и в кабинет. — Поспешите, пока я проведу осмотр.
Входя в кабинет, сразу же почувствовал тяжелый запах крови. Значит, ранение тяжелое, и дело может идти на часы, если не на минуты.
— Раздвиньте шторы, мне нужно больше света! –махнул он рукой в сторону горничной, приткнувшейся у окна. — И где горячая вода⁈
За спиной раздался треск ткани, и сразу же яркий свет залил комнату, выхватывая высокий стеллажи книг, небольшой чайный столик, и главное, большой кожаный диван с застывшим на нем телом.
— Так…
Арендт сразу же отметил необычайную бледность, почти мертвенность кожи Пушкина, что говорило о большой потери крови. Увидел он и большое красное пятно на его белоснежной сорочке.
— Низ живота, — качнул головой доктор, уже понимая, что сейчас увидит. Такое ранение, особенно пулей из дуэльного пистолета, считалось почти гарантированной, причем мучительной смертью. Тяжелая пуля, попадая в живот, превращала внутренние органы в настоящую кровавую кашу, с которой ничего нельзя было поделать. Уж лучше сабельный удар.
— Доктор, Николай Федорович, дорогой, что же вы стоите? –со спины вынырнул Данзас и вцепился в рукав врача. — Я принес воду! Возьмите!
Благодарно кивнув, врач тщательно ополоснул руки. Знал, что любая грязь, оставшаяся на коже, может принести еще больший вред.
— Отойдите от него, — Арендт подошел к дивану. — Александр Сергеевич, вы слышите меня?
Если больной в сознании, то дело врача существенно облегчалось. Ведь, кто лучше больного мог все подробно и обстоятельно рассказать о боли.
— Александр Сергеевич? Я доктор, Арендт Николай Федорович.
Поэт лежал на боку и не двигался. Если он и дышал, то внешне этого было совсем не заметно. Его грудь была неподвижна. Значит, все.
— Александр Сергеевич…
Арендт коснулся его шеи, нащупывая яремную вену. К сожалению, биение сердца не чувствовалось.
— Дайте кто-нибудь зеркало.
Нужно было еще проверить дыхание. Вдруг, не все потеряно.
Через мгновение в его руку кто-то вложил небольшое зеркальце с длинной изящной ручкой из слоновой кости. Явно женская вещичка и притом очень дорогая.
— Тихо!
Доктор наклонился ниже, опустив зеркало к посиневшим губам поэта. Затаил дыхание, надеясь на чудо. Но ничего не произошло — поверхность зеркала осталась чистой, совершенно не запотевшей.
— Господа…
Арендт положил зеркало на чайный столик и медленно повернулся. На нем тут же скрестились взгляды присутствующих, в которых уже плескался ужас. Его сердце только сжалось от боли.
— Я вынужден сообщить, что Александр Сергеевич Пушкин скончался. Закатилось солнце русской поэ…
И тут за его спиной хрустнула кожа дивана, и раздался удивленный возглас:
— Что это еще за школьная самодеятельность? Спектакль ставите «Пушкин на смертном одре»? А кровь откуда? Я спрашиваю, откуда здесь столько крови?
У присутствующих лица в один момент вытянулись. Кто-то начал истово креститься, только правая рука летала.
На их глазах из окровавленных тряпок самым натуральным образом восстал поэт, которого только что признали мертвым. Сел на диване и белыми белками глаз крутит, во все стороны смотрит, как безумный.
— Господи, — рядом с доктором закатила глаза горничная и начала оседать на пол. — Мертвяк восстал…
— Живой, живой, батюшка наш! Живой, милостивец! — тут же дико заорал личный слуга Пушкина, с грохотом рухнув на колени. — Боженька, смилостивился над нами! С небес нам послал благодать…
Глава 2Здравствуйте, я ваша… Пушкин!
Письмо Н. Н. Пушкиной [супруга А. С. Пушкина] Н. И Гончаровой.
'… Матушка, эти дни я совсем не спала. Ты даже не представляешь, как мне было страшно. Я боялась сомкнуть глаза, все время представляла, как он смотрит на меня. У него такой взгляд, что оторопь берет. Смотрит, будто понять ничего не может…
Я его совсем не узнаю. Все стало другим — походка, взгляд, повадки. Ты ведь помнишь, как он меня раньше называл? Ташей, как и ты в детстве. Теперь же только Наташей и никак иначе…'.
Из подслушанного разговора на базаре.
— … Вот тебе крест, наш барин из ума выжил! Как его на дуэли приложило, вот с такенными глазищами ходит. Ничаво не помнит, не знает. Вчерась вон ему до ветру захотелось, а куда идти не знает…
— Гы-гы-гы! Нежто, прямо в портки наделал? Гы-гы-гы! Барин и в портки…
— А седня все про какую-то щетку талдычал. Я ему для ковра несу, а он меня по матери обложил. Мол, ему щетка для зубов нужна.
— Гы-гы-гы! Чудно как! Щетка для зубов! А скребок для задницы ему не нужон⁈
— Скребок? Откуда знаешь? Только барин не скребок, а бумагу спрашивал. Как, говорит, особливой бумаги для подтирания не придумали?
— Гы-гы-гы!
Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.
Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.
Его пробуждение в этой ипостаси было далеко не эпичным, за что Ивану Петровичу, педагогу с многолетним стажем, было бесконечно стыдно. Подумать только, он, заслуженный учитель России, лауреат десятков всероссийских и областных конкурсов педагогического мастерства, признанный знаток поэзии Золотого и Серебряного века, позволил себе обложить по матери, пусть и малоизвестных, но все же классиков русской литературы! Послал во всем известное место сначала друга и однокашника Пушкина поэта Константина Данзаса, а потом и самого известного врача Петербурга Николая Арендта. И только чудом «под огонь» не попала сама супруга великого поэта, красавица Натали, которой вселенец из будущего уже был готов объяснить, кто она, кто её родственники, и куда им всем нужно срочно спешить. Позор и стыдоба на его седую голову!
Правда, было и то, что извиняло Ивана Петровича. Первое, это несусветная боль внизу живота, выворачивающая все его внутренности наизнанку, и через несколько мгновений пропавшая каким-то чудом. Второе, совершенно непривычная окружающая обстановка, напоминающая то ли антикварный салон, то ли музейные декорации. Словом, старика было за что извинить. Хотя теперь и не старика, вовсе…
Первые сутки, без всякого преувеличения, Иван ходил с открытым от постоянного удивления ртом. Естественно, пытался закрывать, чтобы родные перестали на него коситься, но все было бес толку. Челюсть упрямо тянулась вниз, а с лица не сходило восторженное выражение. От этого даже лицевые мышцы начали болезненно ныть. А как же иначе?
— Ведь, я Александр Сергеевич Пушкин, — тихо-тихо повторял он, не вставая с дивана в своем кабинете. Пришлось, перед близкими и друзьями симулировать контузию, чтобы хоть как-то оправдаться за необычное поведение. Попросил оставить его в тишине и спокойствии, чтобы немного оправиться.–Господи, просто поверить не могу, что это произошло… Я, наше всё! Я солнце русской поэзии! Я Пушкин! Самый настоящий Пушкин!