Все эти два — три десятка человек, отталкивая друг друга, хлынули к дверям, стараясь добраться до них первыми.
— Открывается, открывается…
Едва створки дверей распахнулись, как оттуда, покачиваясь на ногах, вышел не император, а… господин Пушкин, камер-юнкер из придворной свиты. Весь бледный, ни единой кровинки в лице, краше только в гроб кладут. Сделал несколько шагов и сполз по стенке.
— Господа, господа! — новый секретарь императора, нагнувшись к телу, принюхался. — Да, он же пьян…
Санкт-Петербург, Зимний дворец
Пушкин выбрался из Зимнего дворца лишь поздним вечером, уставший вусмерть. Считай, почти сутки во рту маковой росинки не было. Ночью было не до еды– детей вызволял. Утром на радостях, что ночная вылазка прошла строго по плану и дети оказались дома, выпил бутылку вина и немного наливки. Когда же оказался в приемной императора и мысленно готовился к смерти, принял еще немного для храбрости. В камзоле для такого случая всегда носил небольшую фляжку с пуншем.
— Получается, я пьяный с императором встречался, — Александр растерянно почесал затылок. Причем делал это так долго, что затылок побаливать начал. — Хотя, сейчас вроде ни в одном глазу… Почти два с половиной литра употребил. Похоже, от стресса весь алкоголь выветрился…
С силой растер уши, похлопал ладонями по щекам, окончательно приходя в себя.
— Мать твою…
И тут Александр вспоминает, чем закончился их с императором разговор.
— Черт меня дернул… Дебила кусок! Какой еще министр просвещения? Что еще за «влажные» детские мечтания?
Конечно же, эти мечтания не были никакими детскими, а уж тем более «влажными». Долгое время работая педагогом и прекрасно знаю систему изнутри, он, естественно, много раз задавался вопросом, а как можно все по-уму построить? Александр за свою учительскую карьеру столько «гениальных» реформ пережил, что мог сходу предложить десятка два, а то и три, неплохих мероприятия по радикальному улучшению местной системы просвещения. А сколько они с другими педагогами в учительской «сломали копий» по поводу ЕГЭ, болонской системы, бюрократизации труда учителя, телесных наказаний учащихся и многого — многого другого? Ведь едва ли не каждые посиделки учителей заканчивались руганью по поводу существующих проблемы в образовании. Словом, внутри него давно уже все накипело и только ждало повод, чтобы вырваться наружу.
— Вот меня и «торкнуло» по-пьяни. Решил, значит, в великие реформаторы податься.
Пересекая Дворцовую площадь, Пушкин еще ругал себя, но как-то слабенько, словно бы по привычке. К его собственному удивлению, внутренне он совсем не сопротивлялся идее стать министром просвещения в николаевской России. Даже наоборот, все острее и острее проявлялось чувство правильности.
— Саня, Санёк, ну, на черта тебе это болото? Славы захотелось? Денег? Но ты же Пушкин! Ты же наше все! Куда еще больше известности? И так твое лицо почти с каждой школьной стены смотрит⁈ Похоже, скоро уже на банкнотах печатать станут…
Он снова и снова задавал себе самые разные вопросы, пытаясь разобраться в неожиданно выскочившем из него желании. Ведь, дело оказывалось весьма и весьма серьезным. Он не медаль себе выспрашивал, а подписывался на сложное и довольно неблагодарное дело.
— Вот же черт-то… Похоже, тут все очень серьезно…
Примерно через пол часа такой прогулки поэт тяжело выдохнул, наконец, понимая, что же им все-таки движет на самом деле. Иногда лишь после такого яростного самокопания приходишь к истинным мотивам своих поступков и желаний.
— Патриот, значит, и лучше всех знаешь, как обустроить Россию…
Остановился, чуть не наткнувшись на каменные ступеньки. Перед ним возвышался храм, сверкая золотыми куполами. Из стены с вмурованной иконы прямо на него строго смотрел лик святого, словно бы вопрошающего, а что ты сделал для своего Отечества.
— Эх, Санька, негра ты курчавая, ты же даже не догадываешься, куда хочешь влезть.
Печально вздыхал, и даже пытался обматерить самого себя, но внутри уже понимал, что на все согласен. Ясно ощущал, что ни за что на свете не откажется от этого неожиданно выпавшего ему шанса построить в России систему воспитания нового человека — человека разумного во всех смыслах этого слова.
— Господи, это же Сизифов труд, — сразу же вырвалось у Пушкина, едва только он начал прикидывать, с чего можно было бы начать. — Тут ни конца, ни края не видать. Где ни копни, везде и все нужно сносить до основания и заново строить.
Сколько он так стоял у храма, Александр уже и знал — может пять минут, может десять минут, а может и все два часа. Но уже начало темнеть, и навалившаяся на него усталость прямо говорила, что пора домой.
— Эх, Саня, твою м…
Накипело, захотелось громко и с чувством выругаться, выражая тем самым свое настроение, но поэт вдруг замолк. Поднятая нога зависла в воздухе, а взгляд застыл на открывшейся перед ним панораме погружавшейся в ночь Дворцовой площади. Постепенно загоравшиеся масляные и газовые фонари придавали огромной площади и располагавшимся на ней зданиям особенно торжественный вид. Все здесь дышало историей, кричало о воинских победах и былой славе. Где-то здесь еще бродил дух Великого Петра, гением которого на болотах и грязи Финского залива и возник и этот прекрасный город-форпост, окно в другой мир. Если затаить дыхание и прислушаться, то еще можно услышать грозный грохот сапог петровских полков…
— Нет, к черту тщеславие, деньги! Я просто хочу, чтобы все это жило…
Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.
Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных
Пушкин запрыгнул в подъехавший экипаж и громко бросил кучеру:
— Гони, Борода, что есть мочи! Рубль даю! Страсть, как по семье соскучился.
— Дык, господин хороший, солдатни исчо на улицах много, могут и стрельнуть из ружжов, — извиняющим тоном проговорил кучер, свесившись с козел. В тулупе, заросший черной густой бородищей по самый глаза, он сейчас сильно разбойника напоминал. Дай ему в руки дубину и обрез, соответствие было бы, вообще, стопроцентным. — А вот за пять рупей я спробую…
Александр махнул рукой. Мол, пробуй, если так решил. Пять рублей не жалко.
Не обманул бородач, опробовал и у него получилось. По одним улицам гнал так, что карета в воздух взлетала, а поэта трясло и бросало от стенки к стенке. По другим улицам, напротив, еле-еле ехали.
— Довольны, ваше благородие? — открывая перед ним дверь, кучер довольно улыбался во весь свой щербатый рот. Пушкин же, помятый, постанывая, с трудом с кресла поднимался. — Сами ведь хотели, чтобы быстро.
Кивая, Александр сунул ему в руку пять рублевых монет. Как говориться, договор — есть договор.
— Теперь понятно, в кого в нашем времени таксисты и маршрутчики такие шустрые. В извозчиков, естественно, к бабушке не ходит. Отморозки…
Развернулся, чтобы пройти через арку к своему двору. Уже начал представлять, его родные обрадуются. Детишки бросятся на его шею, будут что-то радостно гоготать. На встречу выбежит Ташенька, станет его целовать. Но не тут-то было!
— Ни х… себе! Что тут, вообще, происходит? Эй, черт вас дери, ЧТО ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ?
Небольшой двор у его дома сейчас отчетливо напоминал то место, которое только что покинули французские мародеры времен Наполеона Бонапарта. Стояли повозки, кареты, у одной из которых не было колеса. С переломанными спицами оно валялось тут же. Рядом вповалку лежали мешки с какими-то вещами, тряпочные узлы с барахлом. Ближе к крыльцу прямо на брусчатке стояли два криво сколоченных деревянных ящика, из которых торчала разнообразная посуда.
— Нас, что грабят? — растерянно спросил Пушкин, быстро вышагивая к дому. — И оружия, как на грех, никакого нет. Трость только…
Он перехватил трость на манер дубинки, чтобы было удобнее ею бить.
— Что же здесь происходит?
И только встал на первую ступеньку, как дверь распахнулась и в проеме появилась супруга.
— Сашенька! — вскрикнула она, бросаясь вперед. — Сашенька, родненький!
Подскочила, и вцепилась в него, как клещ. Не отпускает, целует губы, щеки, нос. Пальцами треплет его волосы.
— Сашенька, Саша, миленький, мы же… Я же думала, что тебя арестовали, — сквозь рыдания рассказывала она, продолжая его обнимать. — Прибегали какие-то люди и говорили, что тебя схватили и отправили в тюрьму… Сашенька, мы не знали что делать… Миша, твой товарищ, сказал, что нам нужно срочно уезжать в Михайловской, чтобы там переждать. Он сам хотел остаться и идти тебе на выручку.
От всех этих новостей, свалившихся на него, как гром среди ясного неба, Пушкин ошалел. Что это еще за слухи о его аресте⁈ Кто мог такое рассказать? Он ведь и сам не был в этом уверен! А Дорохов, вообще, отморозок! Решил тюрьму штурмом взять?
— Батюшка! Ура! Батюшка вернулся! Михаил Викторович, глядите, батюшка вернулся!
С радостными воплями из дома вылетели три укутанных в шубы шерстяных колобка и тоже вцепились в него — кто в ногу, кто в руку, кто сумел повиснуть на шее. Пришлось их тоже обнять. Дети, ведь.
— Батюшка, а я знал, что ты придешь! И я знала! Нет, я первая знала! Ах, ты, негодница! — взбудораженные дети носились вокруг него, то и дело норовя снова в него вцепиться и повиснуть на нем. — А она обижается! Батюшка…
Еле-еле удалось их угомонить. Пришлось даже прикрикнуть, чтобы скорее в дом шли и не шумели.
— Сашенька, мы так волновались, — супруга не отпускала его руки, то сжимая его ладонь, то, напротив, разжимая. — Миша говорил, что все очень плохо…
В этот момент дверь снова хлопнула и на пороге появился сам Дорохов с вытянутым от удивления лицом. Похоже, он уже и не надеялся увидеть Пушкина.
— Александр Сергеевич, ты⁈ Неужели, обошлось⁈
Товарищ медленно подошел к Александру, внимательно его оглядывая. Время от времени он бросал быстрые взгляды в стороны дворовой арки, ведущей на улицу. Скорее всего, гадал, не идут ли за ним солдаты.