— Я, Ваше Высокопревосходительство, все сделаю, — быстро зашептал он, дергая головой по сторонам. Явно, опасался кого-то. — Как скажете, так и сделаю. Я все про них расскажу…
И ведь не соврал, рассказал такое, что не каждый день услышишь.
— … Воруют-с, Ваше Высокопревосходительство! Все воруют, как в последний раз! На больших должностях большие кусочки откусывают, на средних должностях — средние кусочки, а на малых должностях — маленькие кусочки. Внизу же иногда совсем ничего не остается. В прошлом месяце вон для Елизаветинского сиротского приюта, и вовсе, ничего не осталось. Мне сказывали, что там почти целый месяц на одной кислой капусте жили…
— Так… А, знаешь, Сёма, давай, показывай! Сейчас извозчика крикнем и проедемся по ближайшим заведениям, посмотрим, как там детишки учатся, чем их кормят… Заодно за одним господином по фамилии Дорохов заедем. Чувствую, нам помощь понадобиться рожи бить, одни можем не справиться…
И правда, одни бы не справились…
Такого Пушкин еще не видел ни в той, ни в этой жизни. Казалось, в учебных заведениях низшего звена и сиротских приютах, состоящих на попечении министерства просвещения, были специально собраны все мерзости этого времени — эдакий концентрат из безудержного воровства, патологической лжи, искреннего лицемерия, сочащейся жестокости. Перед его глазами прошли все те дикие картины, что были описаны в «Приключениях Оливера Твиста», «Республика ШКИД» и многих других.
В уездных училищах [в два они успели заехать] учащихся за непослушание так секли розгами, что оставались кровоточащие шрамы. Неуспехи в учебе были достаточным основанием для помещения в холодный подвал, где можно было почти весь учебный день просидеть, дрожа от холода и страха. Плюсом шла постоянная зубрежка гигантских текстов на латинском и греческом языках, которыми подменялись и математика, и химия, и физика. В приходском училище стали свидетелем, вообще, вопиющего случая, когда два класса учились по одному учебнику, и учителя не видели в этом ничего страшного и необычного. Наоборот, директор настаивал, что и одного учебника достаточно, так как остальные просто порвут или разрисуют.
Хуже всего оказалось в сиротском приюте, где содержались и мальчики и девочки. Едва они переступили порог здания, как в ноздри ударил ядреный запах застарелого пота и мочи. Глаза даже слезиться начали, никакой надушенный платок не помогал от этой всепроникающей вони. В комнатах, где жили воспитанники, бегали тараканы размером с упитанных жуков-навозников, а в белье было полно вшей. Кухня встретила огромными кастрюлями-чанами, где среди мерзкого вида похлебки плавали капустные листья, подгнившая розоватая картошка и крошеные червячки. Причем повар, мордастый мужик в грязном сером фартуке, даже не понимал, а что во всем этом плохого.
— … Миша, притопи этого урода немного в его же супе! Прямо туда его макни, прямо в это гавно! Пусть нахлебается, как следует! Сема, а ты директора лови! Он мне, б…ь, еще за гарем ответит! Побежал, побежал, тварь! Кинь в него чем-нибудь! Половником хоть…
К концу дня Пушкину, как и его товарищам по этой неожиданной инспекции, хотелось напиться так, чтобы упасть замертво и все забыть. И липкий ужас в глазах девочек-сироток, решивших, что приехали новые гости-клиенты; и незаживающие струпья на ногах и руках учеников; и жуткую вонь в классах и комнатах; и сытые упитанные лица руководителей, с готовностью совавших в руки свертки с деньгами; и свеклу с червями в супе у воспитанников.
— … Сёма, и так везде что ли? — Пушкин притянул за шкирку Кикина, и тряхнул, как следует. — Скажи мне, как на духу! Есть хоть одно заведение, что работает, как следует⁈ Есть люди, которые не воруют, а работают по-человечески?
— Так, Ваше Высокопревосходительство, всегда так жили. Как начальство придет, ему обязательно хороший стол накрывают и подарок готовят. Причем на лицо смотрят: если лицо довольное, сытое, веселое, значит, и проверка пройдет хорошо. Если же лицо строгое, то совсем плохо будет.
— Миша, а ты чего молчишь? Чего со всем этим делать теперь?
Дорохов, который все еще никак не мог отойти от вида малохольных девчонок-сироток, которых принуждали торговать собой в приюте, просто обнажил шашку и тут же с лязгом ее снова засунул в ножны.
— Если бы все было так просто, — Александр махнул в его сторону рукой. Мол, одной шашкой дело не сделать. — Тут по-другому нужно делать. Придется все чистить, засучив рукава… Сёма, давай к утру подготовь мне список с именами тех, кто особенно замарался. Самых-самых подлецов впиши, а я утром с них и начну. Буду с лестницы спускать, а вдогонку каждому пинка отвешу.
Глава 16Сизифов труд
Санкт-Петербург, ул. Зодчего России, ⅓.
Здание Министерства просвещения
Всю эту неделю Пушкин чувствовал себя мифологическим Сизифом, приговоренным богами катить на гору в Тартаре тяжелый камень, который, едва достигнув вершины, снова и снова скатывался вниз. Он осунулся от бесконечных хождений по кабинетам, голос охрип от постоянной ругани с подчиненными, а что самое страшное, от его былой уверенности почти ничего не осталось. Пытаясь все выстроить по своим правилам и представлениям, не рассчитал сил, надорвался, словом. Министерство просвещения — хозяйство, в которое он по своей наивности сунулся, — оказалось словно «заколдованным» бездонным колодцем, в котором все пропадало, тонуло — деньги, время, совесть, честь и т.п.
— … Это, и правда, какой-то сумасшедший дом! Если так учат в столичном университете, то тогда что в других заведениях творится? В уездных, приходских училищах? В земских школах, в конце концов?
Его терпению пришел конец, когда он вернулся с инспекции в Санкт-Петербургский Императорский университет. Казалось бы, это было показательное заведение, а на самом деле — едва ли не фикция от образования.
— Это же, по сути, первый российский университет, преемник еще петровского Академического университета при Академии наук! Тут все должно быть на самом высшем уровне, все по струночки, все лучшее, а у них…
Александр едва не трясся от возмущения после всего увиденного во время этой инспекции. Сейчас, пока вспоминал все это, даже сипеть начал.
— Это надо же, с Пруссии приехал непонятный лопоухий баварец, предъявил какие-то бумаги и его сразу же приняли действующим профессором естествознания! А он студентам рассказывает о том, как Адам и Ева вдвоем заселили Землю. Вечно наши верхи перед всяким европейским отребьем пресмыкаются. Как увидят иностранца, уже коленки от восхищения трясутся. Какой он умный, какой цивилизованный, какой честный, а наши-то лапотники…
Остановившись у огромного ростового портрета императора Николая Первого, висевшего в его министерском кабинете, Александр скрипнул зубами. Ведь, ясно же, что все вокруг капитально подгнило, причем даже на самом высоком уровне.
— … А этот нацист недоделанный про растения что рассказывает? Пшеница, значит, пользу человеку приносит, оттого и Богу угодна. Полынь же горькая, вонючая, оттого и Богу неугодная. Б…ь! Этого липового профессора надо взять за шкирку и выкинуть из университета!
Только невежественные, а то и откровенно глупые, преподаватели и учителя были лишь цветочками. Ягодки же были в другом.
— … Это что за дилетантство? Нет учебных программ, учебников! Они же учат, как Бог на душу положит! Сегодня у меня хорошее настроение, значит, занятие будет о лекарственных свойствах иван-чая. Завтра утром встану в плохом настроении, поэтому студенты будут слушать лекцию про минералы. А после завтра будет лекция о ценном диетическом мясе кроликов? Что это, мать его, за образование такое?
И ведь так было практически со всем, чего бы он не касался в своем хозяйстве. Попытался разобраться с финансированием, сразу же дали по рукам. Все денежные потоки уже были отрегулированы, поделены и направлены в нужные руки и нужным людям, которые никак не хотели ничего менять.
Коснулся кадрового вопроса, вообще, вообще, выть захотелось. Подготовкой учителей сейчас не занимались от слова «совсем». Даже мысли о такой нужде не было. Считалось само собой разумеющим, что учителем гимназии или преподавателем университета мог стать любой человек, которого руководство посчитало достойным. Оттого и получалось, что ученые-практики оставались не у дел, а болваны с гибкой поясницей и толстой мощной получали места доцентов, процессоров.
Про методику образовательного процесса и вспоминать не хотелось. Все по какой-то причине были твердо убеждены, что ничего сложного в профессии учителя нет и никогда не было. Мол, нужно было лишь немного соображать в предмете и иметь хорошо подвешенный язык. Вспоминая свой опыт еще советской школы, Александр с трудом от ругательств сдерживался.
— Черт, да тут за что ни возьмись, все требует слома или капитального ремонта! Все, решительно все!
Пушкин, только что метавшийся по своему министерскому кабинету, остановился прямо напротив большого зеркала, откуда на него глядел совершенно незнакомый человек. Это был смертельно уставший мужчина с потухшими глазами. Поникшие плечи, бессильно висевшие вдоль тела руки, сгорбленная фигура.
— Как же это все разгрести? Ни чего ведь нет: ни надежных людей, ни четкого плана, ни денег…
Словом, этим вечером Пушкин оказался на пороге своей квартиры в откровенно отвратительном настроении.
Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.
Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных
Пушкин закрыл за собой входную дверь и устало сел на небольшой диванчик в прихожей. Старый слуга оказался тут как тут, сразу же принявшись стаскивать с него сапоги. Обувь узкая, страсть, как неудобная, но в слякоть самая необходимая.
— Сашенька пришел со службы!
Вдруг раздался радостный возглас. В прихожую, словно весенняя синичка, впорхнула Наталья в белом праздничном платье, в котором она была особенно хороша. Высокая талия платья и полностью открытая шея ее невероятно стройнили, глубокое декольте невольно при