— … Прямо сам Государь? — удивлялся адмирал, растерянно косясь в сторону раскрасневшейся супруги. Та, видно было, уже на все согласилась. — Как это все неожиданно…
Конечно же, они дали свое согласие. Магическое слово «расположение Государя-императора» сделало свое дело — Особый Санкт-Петербургский интернат для одаренных детей получил своего первого, но далеко не последнего ученика. Уже на следующей неделе ему компанию составили белобрысый постреленок Ваня Сеченов, будущий отец отечественной физиологии и основоположник медицинской психологии, Коля Чернышевский, будущий публицист и писатель, философ-материалист и ученый. Потом были другие ребятишки, из мещан, крестьян, духовного сословия, которых роднило только одно — все они отличались особой любознательностью и тягой к знаниям
Глава 27Почти Святой 2
Санкт-Петербург
Отмеренного ему времени остается все меньше и меньше, и это никак не давало Пушкину покоя. Впервые эта мысль пришла ему в голову тот момент, когда очнулся в своей постели после того злополучного покушения.
— … Один выстрел, один выстрел этого ополоумевшего от ненависти пшека, и все… Черт, все, что сделано, просто развалится. Раз, и все снова откатится назад, полетит в тартарары… Они же с радостью все отмотают назад, как воронье все раздергают.
И не важно, что уже многое сделано, многое изменено до неузнаваемости. «Они» — этот неназванный враг из смеси нашей лени, зависти, жадности, воровства и жестокости — все равно придут и сметут все хорошее, правильное, что он успел сделать.
— … Крестьяне? Отпустить на волю? На еще двадцать лет никто даже не почешется! Плевать власть хотела на все предупреждения, на все мои слова. Сто процентов, и война в пятьдесят третьем начнется и закончится точно также, как и тогда — черноморский флот на дне, Севастополь в руинах и сотня тысяч солдатиков в земле! Еще через пару лет революционеры доморощенные из всех щелей полезут, будут простых городовых, как зайцев, отстреливать! Вот оно будущее, чертово будущее, которое я так и не предотвратил.
Получалось, он оставался простым винтиком, который так ни на что и не повлиял. Все его потуги являлись лишь суетой, пшиком, которая через несколько лет после его смерти растает, как туман на рассвете.
— Медленно, очень медленно… все происходит слишком медленно. Я песчинка, чертова песчинка…
Он — крошечная песчинка среди биллионов точно таких же песчинок, совершенно одинаковых по цвету, весу и составу, но точно также совершенно ничего не решающих. И этот образ рождал в его душе жуткое ощущение безысходности и особенно беспомощности, на которые накладывалась физическая боль в груди после неудавшегося покушения.
— … А плевать — на них, на всех, и на себя, если такой слабак! Ни хрена я не песчинка, я камешек, с которого начнется камнепад, настоящая лавина.
Перед глазами встала страшная картина грохочущего каменного обвала, которые едва не похоронил его в горах Абхазии еще в той жизни. Как и тогда, в ушах застыл жуткий грохот падающих валунов, свист летевших осколков. Тело сковал страх, а из груди рвали крик ужаса.
— Именно так и надо… Чтобы было громко, сильно, страшно… Чтобы всех и всё вокруг трясло! Вот тогда будет толк, тогда можно что-то поменять… надеюсь.
С этого дня время для Пушкина словно спрессовалось, превратив его жизнь в стремительный полет метеора. Он совсем забыл о милых сердцу слабостях, которые позволял себе раньше — подолгу нежиться в кровати, любуясь сопевшей ему в плечо Ташей; многочасовых ночных посиделках с чаепитием, беседами, чтением любимых книг, игрой в настольные игры; долгих прогулках по набережной, с задумчивым любованием вечерними видами любимого города. Забросил физкультуру, которой прежде увлекся.
Весь день теперь был буквально расписан по часам, ни минуты покоя — ни присесть, ни прилечь. Но не жаловался, не бурчал, ведь сам выбрал свою судьбу.
— Все, отсчет пошел… И сколько мне отмерено, столько и буду грызть всё и всех.
Санкт-Петербург, ул. Зодчего России, ⅓.
Здание Министерства просвещения
В последнее время каждое утро у Пушкина начиналось одинаково — ровно в восемь утра поэт стоял у кафедры в самой большой комнате своей школы для одаренных детей перед десятками разновозрастных ребятишек и проводил урок. Это был эдакий гибрид из русского языка, русской и зарубежной литературы с доброй примесью обществознания и права, где он занимался одновременно простыми и очень сложными вещами — рассказывал о родине, о власти и народе, об истории страны, о силе родного языке и о множестве других вещей, которые делают человека гражданином. Очень сложный разговор, когда приходилось отвечать на непростые вопросы, обходить острые углы и, в конце концов, находить истину.
Но сегодня он выбрал другое — начать со своего главного места работы, Министерства просвещения Российской империи. Александр в последние дни много времени проводил в разъездах по губернским училищам, церковно-приходским школам — изучал учебный процесс, развозил новые учебники, назначал целевые выплаты для талантливых педагогов и многое другое, поэтому и был здесь не частым гостем.
— Маленько и этих тунеядцев погоняю. В регионе нагнал на них страху, теперь очередь этих пришла, а то расслабились, чиновнички… — остановившись у широкой лестницы, ведущей в здание, Пушкин оценивающе прищурился. Ему бы сейчас винтовку с оптическим прицелом в руки, был бы вылитый снайпер перед боем. — Ну, Сема… Хм.
Услышав свое имя, перед ним вытянулся по стойку смирна Семен Кикин. Молодой парнишка, которого Пушкин еще месяц назад сделал в министерстве своим личным помощником, до сих пор еще не привык к своему особому положению, оттого всякий раз и тянулся перед начальником, да не забывал при этом «пожирать» его восторженным взглядом.
— Хотя, какой ты теперь Сёма. Нет, теперь ты Семен Петрович, мой личный помощник, моя правая рука! Понял⁈ — Александр от души хлопнул парня по плечу, отчего тот едва не пригнулся. — Расслабились тут, пока я по регионам катался, так? Читал я, читал твои письма про местный беспредел. Ну, готов чистить авгиевы конюшни? Давай начнем с Ученого комитета. Больно хочется посмотреть на тех умников, что утверждают местные учебники. Черт, даже кулаки чешутся…
И с такой злостью произнес это, что бедняга Кикин едва не шарахнулся от него в сторону. Дернулся, и быстро-быстро стал подниматься по лестнице, настороженно косясь при этом в сторону начальника. Точно, испугался.
— Я вот был одном уездном училище и листал там прелюбопытнейший учебник по русской истории, написанный еще в 1768 г. каким-то непонятным Дильтеем. И знаешь, чему там учат?
Пушкин, поднявшись по лестнице, застыл у двери с задумчивым видом.
— Представляешь, этот самый Дильтей утверждает, что первым правителем русских земель был какой-то Отин и его соправитель Борг. И они, мол, воевали и даже побеждали знаменитые легионы Римской империи! Ты понимаешь, славянские племена в 3 — 4 веке громили «железную» римскую пехоту⁈ Как? Чем громили? Ссаными тряпками? Может и черное море славяне выкопали? Кстати, нужно будет повнимательнее этот учебник почитать. А вдруг там, и правда, про Черное море написано? Ведь, откуда-то этот бред появился…
Кикин в ответ пробормотал что-то неопределенное, услужливо открывая перед начальником дверь. И судя по железобетонному лицу помощника в этот момент, он был не просто далек от переживаний по поводу фэнтезийных учебников по русской истории, а неимоверно далек.
— Вот тебе и учебник по истории Отечества. Хотя… Хотя по истории хоть, вообще, учебник есть. А по другим предметам⁈ Шиш, да маленько! Где остальные учебники⁈ — слыша в голосе Пушкина острое недовольство, Кикин прибавил шаг. При этом всем своим видом демонстрировал первостепенную исполнительность и готовность выполнить любое распоряжение начальства. Опытный, оттого и знал, что только такой вид может спасти от гнева вышестоящего чина. — Насколько я слышал, император этот самый Ученый комитет учредил еще в 26-ом году как раз для подготовки учебников по самым разным учебным дисциплинам. Двенадцать лет прошло, а воз и ныне там!
Пушкин прекрасно знал о чем говорил. Инспекционные поездки по уездным и губернским училищам, церковно-приходским школам и университетам показали, что с учебниками и любыми другими методическими пособиями дело обстояло самым катастрофическим образом. Какие-никакие учебники, главным образом переводные с немецкого языка, имелись в университетах, где пользовались ими, прежде всего, преподаватели. Студенты должны были довольствоваться собственноручно написанными конспектами лекций, который им читал педагог. Если же студент желал заниматься дополнительно, то добыть нужный научный труд получалось лишь через весьма и весьма трудные мытарства. Учебники, особенно переведенные с других языков, издавались настолько мизерными тиражами, что сразу же становились библиографической редкостью.
Об достаточной обеспеченности учебниками или их подобием училищ, а в особенности церковно-приходских школ, и говорить не приходилось. В губернских училищах, как то открытых в крупных и богатых уездных центрах, «жизнь еще теплилась». Местные попечители здесь — часто богатые купцы, вдовые генеральши или дворяне-филантропы — нередко жертвовали в библиотеки училищ труды иностранных просветителей, ученых, выписывали целые подборки естественнонаучных журналов.
А вот в церковно-приходских школах главным учебников уже полвека оставались библия и псалтырь. Иногда набор был чуть шире, включая в себя не только библию и псалтырь, но и жития святых. Правда, в одной из школ во время своей инспекции Пушкин все же увидел один учебник. Причем его принес сам директор школы с таким видом, словно нес в руках невиданное сокровище.
— И знаешь, что это был за учебник, Сема? — замешкавшись в коридоре, Пушкин стал искать взглядом своего помощника. — Семен Петрович? А вот ты где! Я вот тут вспоминал, что пару дней назад в одной из церковно-приходских школ нашел учебник Магницкого «Арифметика» аж за 1721 год! Сема, это была книжка, которую возможно держал в руках сам Петр Великий!