Самое удивительное, что никто в той школе ничего страшного в этом не видел. Наоборот, они совершенно искренне радовались тому, что у них оказался в руках этот самый учебник. Ведь, ничего другого просто не было.
— Ты понимаешь, я ведь только четыре наших учебника встретил. Только четыре — по физике, естествознанию, логике и арифметике! Все! Это же катастрофа, приговор всем этим мордастым жуликам, что расселись здесь в кабинетах! Ладно, хватит болтать! Давай начнем с председателя Ученого комитета…
Кабинет господина Голицына, председатель Ученого комитета и главное лицо, ответственное за разработку и утверждение учебников в России, находился к ним ближе всего — буквально десяток шагов. Собственно, туда они и направились.
— Так… — Александр схватился за роскошную витую бронзовую ручку и решительно толкнул дверь, но та к его удивлению не поддалась. Решив, что толкнул дверь не достаточно сильно, он толкнул сильнее. — Что это такое? Хм, закрыто, — поэт вытащил из кармана часы, внимательно посмотрел на циферблат. Ошибки не было никакой — рабочий день уже начался. — Может господин Голицын отлучился в уборную? Сёма, чего раскашлялся? Есть что сказать, говори.
Его помощник, и правда, все это время выразительно покашливал, давая понять, что кое-что знает.
— Ваше Высокопревосходительство, так он еще не пришел.
— Что? — Пушкин недоуменно вскинул голову.
— Его Превосходительство, никогда так рано не изволит приходить. Вот ближе к полудню должен подойти.
Пушкин «на автомате» еще пару раз дернул за ручку двери, словно надеялся, что ему откроют.
— А когда он работает-то?
— Вот пополдничает, немного вздремнет, а после и начнет. У нас все знают, что с бумагами сюда до полудня лучше совсем не приходить. Вон, в любой кабинет зайди, дверь закрыта.
Не поверив этому, Александр метнулся к следующему кабинету, где располагался очередной начальник. Дернул за ручку, но с тем же результатом — дверь не открылась. Он прошел по коридору дальше, проверяя на своем пути каждый кабинет.
— Никого… Председателя Ученого комитета нет, его замов тоже нет. Заместитель председателя Главного правления училищ, глава департамента народного просвещения отсутствуют… Не пойму, а кто же тогда на месте?
Пушкин вопросительно посмотрел на вздыхающего Кикина, потом на мелькнувшего в конце коридора худого мужчину в мундире коллежского асессора и все понял.
— Значит, как всегда, верхи спят до обеда, а низы пашут с утра и до темна. Некрасиво получается…
Кикин сразу же оживился. Точно, хорошо хлебнул здесь. Тоже был на самой низшей должности, целыми днями по загривку получал, сначала свою, а потом и чужую работу делал.
— А давай-ка, Сёма, мы этих хозяев жизни на улицу переселим за прогулы? Чего рот разинул? Я министр, или так, погулять вышел? — Пушкин угрожающе ухмыльнулся. Мысль об особенном наказании прогульщиков показалась ему особенно интересной. — Живо собери людей, вскрывай кабинеты тех, кого нет на рабочем месте, и выноси все их барахло прямо на улицу! Понял меня? Тогда бегом, бегом!
Парнишка с вытянутым от удивления лицом медленно шел по коридору, не переставая при этом оглядываться назад. Видно, что все еще надеялся, что начальник вот-вот отменит свое «дикое» распоряжение. Однако Александр всякий раз кивал ему и тянул в его сторону указательный палец.
Санкт-Петербург.
Потом весь Петербург, от мала и до велика, от князей до нищих с паперти, судачил о том, что произошло этим утром у здания Министерства просвещения. Рассказывали, что привлеченные странным грохотом и толпами хохочущих людей со всего города набежали городовые с околоточными. Думали, видно, что какая-то буза поднялась и мастеровые бунтовать начали. Когда же все узнали и подивились на дорогущие кресла со столами прямо на мостовой, то тоже начали в усы и бороды посмеиваться.
— … Его Высокопревосходительство так и сказал. Мол, коли честно трудиться не хотите, то с сегодняшнего дня будете прямо у крыльца сидеть и свои бумажки перебирать, — пересказывал народ происходящее, всякий раз на новый лад, добавляя одно, меняя другое. Постепенно, истинные причины случившегося оказались похоронены под совершенно дикими предположениями и фантазиями, где лихой правдолюбец Пушкин гнал богатеев в хвост и гриву. — Кто же рот на него раскрывал, тем всю харю кровянил. Истинный крест, кровянил! Прямо своими белыми ручками сначала одному в толстую харю дал, потом другому…
— Да ты что⁈ Разве кто может господ в харю бить⁈ — естественно в толпе не верили, даже плевались, оттого и брань звучала, и драки вспыхивали. — Яго же на дэль вызовут за такое поругание чести! Стреляться же будут…
— И шта⁈ Подумаешь, стреляться. То для него невелика беда, раз плюнуть! Он же, почитай, кажный день на дуэли стреляется, и всегда победу держит! Заговоренный, его ни одна пуля не берет, то в образок попадет, то мимо пролетит, — народ уже легенды приплетать начал, добавляя в свои рассказы такие подробности, что уши в трубочку скручивались. — Его сам Господь своей благодатью отметил за великое дело. Слышал, чай, что в Петербурх привезли копье того латинянина, что Христа в живот поранил? Так Пушкин это привез. Сказывают, что десять, а то и пятнадцать возов серебра за то копье отдал…
Ничего не поделаешь, такова человеческая потребность — в своей серой тяжелой и безрадостной жизни всегда искать что-то большое, доброе и светлое, овеянное божественной благодатью. Вот Пушкин и стал выразителем этих народных чаяний, сначала незаметно, мягко, исподволь, а потом все более явно, сильнее и выразительнее. Все, что о нем слышали, люди тут же естественно вплетали в легенду о великом герое, почти святом бессребренике, который отринул материальное и встал за правду. А слышали они немало подходящего — и о выкупе за огромные деньги того самого копья римского сотника Лонгина, и о народных лотереях с настоящими призами, и об особой школе для детей всех сословий, и о частых дуэлях, из которых он удивительным образом выходил победителем…
Глава 28Еще один шажок к светлому будущему
Санкт-Петербург
Июньское утро. Несмотря на ранее время, уже начало припекать. Совершавшие утренний променад дамы обзавелись белоснежными кружевными зонтиками, лукаво стреляя из-под них любопытствующими взглядами по сторонам. Господа, затянутые в мундиры и сюртуки, не могли себе позволить такой роскоши, как зонт, поэтому лишь вздыхали, стараясь держаться в тени домов. Мастеровые с подмастерьями, уже принявшиеся за работу, напротив, щеголяли в одних рубахах с открытым воротом.
Донимала занимавшаяся жара и Пушкина, бодро вышагивавшего по проспекту. День был рабочий, поэтому пришлось облачиться в министерский мундир, плотное сукно которого грело не хуже шубы. Приходилось то и дело утирать платком пот, обильно выступавший на лице. Только он почти не обращал на это — действительно, несущественные мелочи, в сравнении с недавними событиями.
Поэтому он шел и улыбался. Конечно, улыбался не во весь рот, как загулявший работяга, а в меру, немного — ровно столько, сколько нужно было.
— А все-таки меняется все вокруг… Понемногу, но меняется, вертятся колесики, пусть не шибко, но вертятся…
В последние дни поэт довольно часто думал о том, что останется после него, о своем «наследстве». И дело было не столько в его вкладе в русскую культуру, литературу, стихотворное искусство и тому подобное, сколько в его влиянии на развитие всей страны. Естественно, он не мифический атлант, державший на своих плечах мир, и уж тем более не Господь Бог, но в его силах было многое изменить в окружающей его действительности. Собственно, в последние месяцы именно этим он и занимался, решив, что больше нельзя, как и раньше, оставаться в стороне. Нельзя было оставаться просто хорошим человеком и добрым семьянином, и не замечать жутких вещей, которые творились вокруг.
— Зря я плакался, что это Сизифов труд, что все обязательно откатится назад, — бормотал он на ходу, то ли споря сам с собой, то ли просто ведя разговор. Причем, неспециально, но все выглядело так, словно очень занятый министр репетировал что-то очень серьезное, важное. Оттого во взглядах прохожих, попадавшихся на встречу, сквозило, уважение. Вот, мол, его высокопревосходительство идет, о важном думает, не то что мы–одни жареные рябчики с подливой, да котлеты на пару на уме. — Все меняется, меняется и сейчас этого уже никому не скрыть…
Конечно же, не все обращали внимание на эти не всегда заметные ростки нового, и вроде бы как не должные еще появиться вещи, явления, события. Но Пушкин при встрече с чем-то эдаким невольно обращали на это внимание. Выразительнее всего это проявлялось с журналами и газетами, буквально заполонившими уличные лотки.
— Лёва, братишка, конечно, развернулся… Такими темпами скоро бумагу из-за границы ввозить станет.
Полиграфии, и в самом деле, в последнее время стало столько, что фраза «СССР — самая читающая страна в мире», похоже, появиться гораздо раньше своего часа.
— Хм, к сожалению, до самой читающей нам еще далеко, а вот до самой смотрящей, пожалуй, уже очень близко… Очень уж сильно Лёва на комиксы для простого люда нажал…
Пушкин, конечно, в свое время, много раз встречал в литературе упоминания о том, что так называемые лубочные картинки очень нравились простому люду. Однако только здесь и сейчас он понял, насколько гигантский у них потенциал. Лубочная картина, лубок по-простому, представлял собой яркую красочную картинку, обычно на бытовую тему с простенькой «мудрой» надписью. Например, крестьянская или купеческая семья сидит за богатым столом у самовара и пьет чай, а по низу картинки написано — «жить богато, значит, иметь жену, детей, да хату». Или на картинке юнец в красном кафтане играет с собакой на поляне, подпись же под всем этим гласит: «Нет друга — так ищи, а нашел — так береги». Народ просто дуром, по-другому и не скажешь, раскупал эти комиксы с народными мудростями. Яркие картинки обязательно вешали в красном углу, рядом с иконами и любовались, как за стол садились.