— Торговля… э-э-э хорошо идет, слава Богу. Покупатели есть, товары разбираются. Ткань ведь очень добрая, такой у нас нигде не найдешь.
… Этот день Ерофей Федорович на всю жизнь запомнил, и до самой смерти снова и снова рассказывал о встречи с самим цесаревичем, который позже получил в народе характерные прозвания «Константин Великий», «Константин Благословенный», «Константин Освободитель».
Глава 33Точка
Зимний дворец, малый императорский кабинет
В приемной перед императорским кабинетом было непривычно тихо, скучал секретарь, считая кружащих мух и время от времени отчаянно зевая. В последние дни Его Величество часто пребывал в отвратительное расположение духа, отчего поток просителей сильно иссяк.
Николай Павлович, и правда, позавчера, вчера, да и сегодня то же, имел весьма скверное настроение. Много и заковыристо ругался, на посетителей с просьбами смотрел так, что у них тут же язык отнимался. Пару раз даже кинул в сторону просителей тяжёлое мраморное пресс-папье, только чудом никого не задев.
— … Навалилось, изрядно все навалилось, — несколько раз повторил император, застыв у окна. — Все один к одному, словно специально…
Вокруг, действительно, творилось такое, что поневоле задаешься вопросом, а не в сумасшедший ли дом я угодил? Вокруг империи все, если не горело, то тлело точно. На востоке полным ходом бушевали опиумные войны: Китай пылал, англичане во славу британской короны бомбили из орудий дворец китайского императора. На юге хитрили османы, пытаясь за спиной России договориться с французами и закрыть русским кораблям проход через проливы. Французский король Луи-Филипп угрожал разорвать союзный договор, выпрашивая торговых преференций.
Да и внутри, до спокойствия и порядка было весьма далеко. На западных границах империи в австрийских и германских землях началось мощное восстание польских крестьян, грозившее перекинуться и на русские пограничные территории. В Варшаве, по донесениям генерал-губернатора, уже было неспокойно: в открытую ругали русских, нападали на имперских чиновников, поджигали дома. Центральные губернии вдобавок охватили картофельные бунты, сотни тысяч крестьян восстали против насильственной посадки картофеля на своих землях. В леса уходили целыми селами, не желая слушать увещевания царских чиновников. Кое-где уже пришлось вводить войска.
На востоке империи продолжал «гореть» Кавказ. Длившаяся уже больше двух десятилетий война мощным насосом выкачивала из страны финансы, оружие, людей. Многочисленные горские отряды почти каждый месяц нападали на крепости, раскинутые по Кавказской оборонительной линии. Только на этой неделе случилось два крупных сражения, в которых участвовало более сорока тысяч горцев.
— Горячее получается лето, чересчур горячее, — не отходя от окна, продолжал бормотать император. — Такое просто так не затушишь… Ладно, хватит бездельничать, пора и поработать.
Он развернулся и со вздохом окинул взглядом письменный стол, заваленный бумагами. Дел, требующих его личного внимания, и правда накопилось.
— Так…
Ближе к нему на столе лежала пухлая серая папка с документами, куда секретарь складывал донесения, адресованные лично императору. Скажем просто, это были доносы, нередко даже на очень известных лиц, которые император всегда рассматривал особенно внимательно.
— Ого-го, довольно много за неделю набралось, — удивился он, оценив значительную толщину папки. За всеми заботами на границе и внутри империи Николай Павлович давно уже не заглядывал сюда. — Слишком даже много. Обычно ведь гораздо меньше получается.
И правда, в другое время за неделю и десятка доносов и доношений не набиралось, а тут, даже на первый взгляд, их было больше пяти десятков. Слишком много.
— Посмотрим, посмотрим, и кто же у нас тут главный возмутитель спокойствия.
Открыл папку, взял первый лист с большим двуглавым орлом на макушке.
— Хм, на Пушкина…
Отложив бумагу в сторону, взял следующую.
— Тоже на Пушкина.
Третья ничему не отличалась от предыдущих.
— Та-а-ак, — протянул он голосом, не предвещающим ничего хорошего. — Получается, наш пострел — везде поспел.
Перебрав всю папку с доносами, Николай Павлович удивленно покачал головой. Все пятьдесят шесть доносов за исключением одного на какого-то Анисимова, Костромского помещика, касались персоны Александра Сергеевича Пушкина.
— Давно такого не бывало. Хм, пожалуй, никогда не бывало. Так, посмотрим, что же там пишут.
Вновь вернулся к первому доносу, отложил остальные в сторону и погрузился в чтение.
— … Оскорбил честь дамы, прочитав скабрезный стишок, и поработать посмотрев на неё… Бабник, значит. Ну, и так было известно, к чему на это гербовую бумагу изводить?
Второй донос был тоже об этом. Мол, Пушкин писал замужней даме письма очень фривольного содержания, и та ушла из семьи.
— Бабник, — со вздохом опять приговорил император и взялся за третье. — А что тут у нас?
В третьем доносе было иное. Помещик Троекуров, сосед Пушкина по поместью, жаловался, что его крестьяне совсем распоясались, все поголовно стали обзаводиться ремёслами, вести торговлю, отчего в их местности теперь не пройти от купцов.
— Так что же в этом плохого? — не понял император. — Доходы растут, налоги множатся. Странно… Жалуется, и денег на гербовую бумагу не жалко.
Улыбнулся. Откровенная глупость, недалекость помещика не могла не веселить.
Но взяв следующий лист, нахмурился. Написанное здесь уже совсем не напоминало баловство, чем грешили многие молодые и не очень повесы.
— Церковь хулить совсем не хорошо. Если это правда…
Пушкин обвинялся в написании хулительных стишков, в которых насмехался и над православием и над главой Синода. Верилось в это, конечно, не очень, но кто знает. Раньше ведь он позволял себе и не такое. Император прекрасно помнил его стихи про самодержавный гнёт и бесплатный народ.
— Надо в этом разобраться, как следует разобраться, чтобы другим неповадно было.
Отвернувшись в сторону окна, Николай Павлович некоторое время бездумно смотрел на площадь. Как успокоился, подкинул папку с доносами ближе. Ведь ещё и половины не разобрал.
— Так и это про церковь, про стишки.
Схватился за новый лист, в котором тоже кто-то жаловался на вольности поэта по отношению церкви.
— Один может соврать, двое ошибиться, но сразу пятеро? Вряд ли. Дыма без огня не бывает… Хм, в этих наверное тоже про церковь?
Но первый же, брошенный на оставшиеся бумаги взгляд, показал, что император ошибся. Последние семь листов доносили о ещё более страшном преступлении, чем оскорбление церкви и веры.
— Что! В якобинца решил поиграть?
Подогретый предыдущими доносами, он моментально «вспыхнул». Обвинение в оскорблении царствующей фамилии было для него, словно красная тряпка для быка.
— … Сомневался в правильности монарших решений, называл размер ежегодного денежного содержания членов монаршей фамилии слишком большим, и призвал его, вообще, отменить…
И как вишенка на торте: в последнем доносе Пушкина обвинили в том, что плохо влияет на цесаревича. Мол, его система воспитания делает из наследника престола откровенного неуча, бездаря. Говорится, что все педагоги из санкт-петербургского университета выражают недоумением, как такому человеку было доверено воспитание наследника престола. В конце документа, и правда, располагалось чуть больше десятка подписей, по-видимому, преподавателей из вуза.
— Так, значит.
Императору сразу же вспомнились свои собственные сомнения, когда Пушкин рассказывал ему о новой системе воспитания.
— А я ведь говорил…
Тревога и неудовольствие уже переросло в откровенную злость. У мужчины играли желваки на лице — первейший признак того, что император вот-вот начнет «метать гром и молнии».
И он уже не видел ненормальность всей этой ситуации, когда всего лишь за несколько недель появилось невероятное количество доносов на одного человека. В любое другое время это обстоятельство непременно бы заинтересовало императора. Но в такой сложной обстановке все, напротив, казалось совершенно верным.
Санкт-Петербург
Александр стукнул тростью по стенке экипажа, давая вознице сигнал остановиться. Они как раз проезжали по набережной, из окошка экипажа уже были видны мачты кораблей у причала, слышался шум прибоя. У него это было излюбленное место, где Пушкин мог часами прогуливаться, сочиняя очередное стихотворение или обдумывая сюжет поэмы.
— Держи, — он кинул вознице несколько монет, который тут же исчезли у того за пазухой. — Меня не жди, я здесь надолго.
В последнее время поэт старался почаще выбираться набережную, где прогуливался, пока окончательно не продрогнет или не заноют от усталости ноги.
— … Ох, не нравится мне все это спокойствие, — задумчиво проговорил Александр, облокотившись на каменные перила. — Слишком все хорошо.
Последнее время он остро чувствовал, что вокруг него постепенно затягивается петля. Ощущение было прямо физическим, аж холодком потянуло у шеи.
— Слишком хорошо…
За какие-то полгода Пушкин взлетел так, как никому не снилось. Казалось бы, еще немного он был всего лишь камер-юнкером и опальным поэтом. Сегодня же Александр не просто обласкан обществом, как великий поэт, но и осыпан многочисленными милостями от государства. Пушкин стал бароном, получил богатое поместье, множество торговых привилегий, стал наставником цесаревича, наследника престола Российского. Его разве только с Александром Даниловичем Меньшиковым сравнить можно, стремительно взлетевшего от босоного коробейника и до светлейшего князя, а после и до соправителя Российского государства.
— Слишком хорошо — то же плохо.
Александр лишь недавно осознал, что из-за своего высокого положения и большого богатства стал восприниматься угрозой для многих «сильных мира сего». Раньше для высшей аристократии он был всего лишь жалким поэтишкой и бабником, имевшим к тому же красавицу-жену. Сейчас же Пушкин — жирная добыча, богатству которой можно было лишь позавидовать.