В доме Нарышкиных летом вставали рано. Наталья Федоровна на балконе разбирала полученную накануне почту.
Гайвазовский поклонился.
— Поднимитесь ко мне, mon cher, я должна вас поздравить с большой удачей…
У юноши заколотилось сердце, когда она поднесла к своим глазам лист белой почтовой бумаги.
— Ну вот, mon ami, судьба к вам благосклонна. Благодарите бога и добрейшего Тончи. Он сообщает, что президент Академии художеств Алексей Николаевич Оленин находит у вас большие способности к живописи и высказался за ваше определение в Академию казенным пенсионером.
Значит, не обманули его солнце и птицы в саду, сулившие ему нынче счастье! Счастье!.. Разве можно точно определить, как оно приходит и наполняет все существо человека! Оно уже приходило к нему, когда он получил в подарок скрипку или когда феодосийский градоначальник подарил ему настоящие краски и рисовальную бумагу. Но разве можно сравнить то ощущение счастья с тем, которым он переполнен сейчас! «Казенный пенсионер…», «президент Академии художеств Алексей Николаевич Оленин находит у вас большие способности к живописи…». Эти слова вихрем проносятся в его голове и заставляют снова радостно трепетать сердце юноши. Академия художеств! Сейчас можно уже не бояться мечтать, можно вслух произносить эти два таинственных, манящих слова. Как будто вся музыка, какую он слышал, звучит для него в этих двух словах…
… — Пади, пади!..
Окрик кучера прерывает воспоминания Казначеева и Вани Гайвазовского.
Экипаж уже мчится по улицам Феодосии.
Всего один день пробудет Ваня Гайвазовский в родительском доме. Давняя знакомая Казначеева — Варвара Аркадьевна Башмакова собралась в Петербург. Она любезно изъявила готовность отвезти юношу в столицу.
Часть первая
Первый день в Петербурге
Под вечер 21 августа 1833 года Гайвазовский прибыл в Петербург.
А сегодня ни свет ни заря он поспешил на улицы, по-летнему залитые солнцем.
Восторг охватил юношу, когда он увидел прямые, как луч, проспекты, улицы, набережные оправленной в гранит Невы, корабли со свернутыми парусами, легко скользящие лодки, великолепные дворцы…
И тут же в памяти возникла родная скромная Феодосия. В эти минуты Гайвазовский ясно понял, что отныне его привязанность будет разделена между городом детства Феодосией и величественным Санкт-Петербургом, где начинается его юность.
Юноша не замечал, сколько времени бродит он уже по этому чудесному городу. Порой он возвращался на одни и те же улицы и в который раз снова останавливался перед уже знакомой колоннадой.
В жизни Гайвазовского это был такой счастливый день, когда от избытка светлых, радостных впечатлений смутно припоминается его начало и еще так далеко до его конца.
В свои шестнадцать лет Гайвазовский воспринимал мир как художник, умел не только глядеть, но и видеть его. И сегодня он видел красоту Петербурга, видел впервые и понимал, что именно таким сохранит его в своей памяти на всю жизнь.
Гайвазовский заметил, что не один он любуется городом. Подобно ему, многие мечтатели прогуливались вдоль Невы, внезапно останавливались и долго неподвижно глядели вдаль. Были среди этих задумчивых, одиноких фигур не только молодые, но и пожилые и совсем старые люди.
Один такой мечтатель с седыми висками и грустным, несколько замкнутым лицом привлек внимание Гайвазовского. Он стоял на Исаакиевском мосту и глядел то на серебристую с сизыми и палевыми бликами воду Невы, то на светлую бирюзу высокого северного неба.
Незнакомец почувствовал на себе внимательный взгляд юноши и обернулся.
— Подойдите сюда, — произнес он приятным, немного глуховатым голосом. — Отсюда лучше видно.
Гайвазовский смутился, но незнакомец уже шел навстречу и, взяв под руку, повел на свое место. Он указал на строящийся Исаакиевский собор и предложил послушать, как ясно доносятся оттуда голоса каменщиков. Несмотря на расстояние, было слышно чуть ли не каждое слово. Голоса сливались иногда с дробным стуком молотков. Изредка на несколько мгновений наступала тишина. И вдруг ее нарушал звонкий смех молодой прачки, полощущей в Неве белье…
— Хорошо как! — вырвалось у незнакомца, и его строгое лицо стало таким приятным, простодушным, что чем-то напомнило Гайвазовскому лицо старого Коха.
— Это все можно на скрипке сыграть, — тихо заметил юноша.
— Вы музыкант? — живо спросил незнакомец.
— Нет, но я с малолетства играю на скрипке.
— Бог мой, какая удача! Позвольте пригласить вас к себе. Я живу здесь поблизости, и вы усладите мой слух. У меня есть отличная скрипка.
Но Гайвазовский ответил, что он с детства привык только к своей скрипке, что он лишь вчера прибыл в Петербург и остановился в доме госпожи Башмаковой, урожденной графини Суворовой-Рымникской. Там сейчас находятся все его вещи, в том числе и скрипка.
Незнакомец, по-видимому, был страстным любителем музыки. Он тут же убедил Гайвазовского поехать за скрипкой в наемном экипаже.
…Через час они вышли из экипажа у большого здания с колоннами и сфинксами у подъезда.
Гайвазовского подмывало спросить, где они, что за здание, но незнакомец оживленно рассказывал о последнем музыкальном вечере у графа Виельгорского.
Они вошли в квартиру. Кроме старого слуги, никого не было. Хозяин оставил гостя на несколько минут одного в большой комнате, увешанной картинами. Почти на всех были виды Петербурга, Нева с отраженными в ее воде домами, набережной и несколько морских видов. Гайвазовского сразу привлекла картина, изображающая осенний шторм на море. Он закрыл глаза и явственно увидел осеннюю Феодосию, несущиеся по небу серые облака, услышал рокот гневного осеннего моря…
Хозяин вернулся в комнату. Ему не терпелось услышать игру юноши. А Гайвазовскому хотелось расспросить о картине, кем, где и давно ли она написана. Однако, уступая просьбам, он начал играть, не спуская глаз с марины. Вид моря вдохновлял его. На память пришли мелодии, которые он узнал от бродячего музыканта в Феодосии.
Неторопливые пепельные петербургские сумерки медленно вползали в комнату и уже начали скрывать от глаз предметы, стоящие в углах, а Гайвазовский все продолжал играть. Хозяин сидел в кресле у окна; с его лица не сходила строгая, торжественная сосредоточенность. Звуки скрипки обволакивали комнату; казалось, что они проникали не только в сердце этого человека, но и в каждую вещь. Портьеры на дверях и те как бы внимали музыке. Когда скрипка звучала особенно трогательно и нежно, они шевелились. Хозяин не догадывался, что за портьерами стоит и вздыхает старый слуга.
Едва Гайвазовский кончил играть, незнакомец спросил:
— У кого вы намерены обучаться музыке?
— Музыке я отдаю досуг, — ответил юноша. — Я уроженец Тавриды и прибыл сюда обучаться живописи.
— Позвольте! — вскочил хозяин. — Не вы ли юноша из Феодосии Иван Гайвазовский?
Гайвазовский от удивления чуть не выронил скрипку. Десятки вопросов сразу пронеслись в его голове: кто этот странный, но добрый человек, откуда он осведомлен о нем и даже знает его имя? А тот тем временем успел успокоиться, громко позвал слугу и велел принести свечи. Когда в комнате стало светло, он сказал юноше:
— Я о вас наслышан давно. В Академии мне показывали ваши рисунки, и я с радостью узнал, что уже есть повеление о зачислении вас в класс, в коем я состою профессором.
Гайвазовскому все казалось похожим на сон: долгий, безмятежный голубой день, встреча с этим необыкновенным человеком и то, что незнакомец вдруг оказался его будущим учителем. Профессор, понимая, что происходит в душе юноши, с доброй улыбкой произнес:
— Не удивляйтесь ничему. Все это явь — и наша встреча на мосту, и игра на скрипке, и то, что меня зовут Максим Никифорович Воробьев, и что вы теперь мой ученик…
Профессор Воробьев
Профессор Воробьев был солдатским сыном. Отца его после производства в унтер-офицеры перевели на службу в Академию художеств смотреть за холстами, красками и прочими материалами. Он отдал своего сына в воспитанники Академии, когда тому исполнилось десять лет.
Максим Воробьев стал художником. Когда грянула Отечественная война 1812 года, молодой художник присоединился к армии, был свидетелем многих сражений, видел, как русские войска заняли Париж.
После войны, в 1815 году, Максим Воробьев был определен преподавателем в Академию художеств. Ему минуло тогда двадцать восемь лет. Он обучал академистов живописи с большим знанием дела. Его речи, обращенные к ним, всегда были проникнуты благоговейной любовью к искусству. Ученики любили Максима Никифоровича. Скоро он стал профессором. Иногда художник на время оставлял Академию, учеников и отправлялся в далекие странствия. Он посетил Палестину, Малую Азию, Турцию и всюду писал картины.
Во время русско-турецкой войны 1828–1829 годов художник находился на военных кораблях Черноморского флота и присутствовал при взятии турецкой крепости Варна. Он посвятил этому событию несколько картин. На обратном пути в Одессу военный корабль, на котором был Воробьев, попал в бурю и чуть не погиб.
Буря покорила воображение художника, и он написал картину «Буря на Черном море». Этой картиной и любовался Гайвазовский, когда впервые очутился у Воробьева.
В последние годы Воробьев больше всего полюбил Неву. Он изображал любимую реку и днем, и в сумерки, и в лунные ночи. Максим Никифорович часто повторял своим ученикам:
— У нас Нева — красавица, вот мы и должны ее на холстах воспевать. На тона ее смотрите, на тона!
Воробьев помимо живописи страстно любил поэзию и музыку. Среди его друзей были писатели — Крылов, Жуковский, Гнедич. В беседах с ними он вдохновлялся новыми замыслами. Но музыку он предпочитал поэзии. Художник сам прекрасно играл на скрипке. Его друзья и ученики рассказывали, что однажды какой-то иностранец, восхищаясь его картиной, спросил, как ему удалось написать такие легкие, почти ажурные волны. Вместо ответа Воробьев достал скрипку и сыграл своему гостю пьесу Моцарта. Иностранец был потрясен: он не подозревал такой глубокой связи между музыкой и жи