Мне, тосковавшему о мире за горизонтом, было непонятно. Как дома?! Обойти бы всю планету! А здесь — чего мы не видали?
Время от времени мы возвращались к писательскому призванию.
— Почему, почему, Георгий Александрович, вы не напишете книгу о своем уникальном жизненном опыте?
— Не хочу, Сережа, обвинят в том, что полез не в свое дело. Скажут, Николаев ищет популярности... Хочется спокойствия — и так ведь немного жизни осталось. Да и какой я писатель? Настоящие писатели рано проявляются...
Однажды я взял рукопись его мемуаров, задержал под предлогом: нельзя ли постараться где-нибудь издать? По прошествии нескольких месяцев получил письмо: «Здравствуйте, Сережа, хотел бы видеть вас. Как там моя книга? Николаев». Почерк у него был крупный, резкий, размашистый, с характерной стариковской угловатостью — не всегда разборчивый, но выразительный.
Портретная галерея, которую он дал в своих мемуарах, весьма живописна: профессор Павел Аполлонович Велихов (Николаев у него учился), репрессированный и реабилитированный посмертно (с его внуком, академиком Евгением Павловичем Велиховым, Николаеву доведется тесно сотрудничать в науке); профессор Леонид Павлович Лазарев, продержавшийся на ректорском посту с 1959 по 1964 год и долго затем преподававший на кафедре, — я еще застал его, крепкого 80-летнего старика, крестьянского сына, — удивительная это была, кремневая порода рабфаковцев, веточка культуры, привитая на мощный народный корень... И многих еще отметил Николаев в своей книге. Среди виднейших — профессор Василий Петрович Никитин, ректор института в 1938—1939 годах, больше дипломат, чем ученый, по складу характера, предводитель движения сварщиков. Удивительная по своему динамизму глава «Сварщики ворвались в МВТУ» — о том, как в конце двадцатых Никитин организовал и возглавил техникум, сделал из него небольшой институт, ввел факультетом в Училище, а дальше... Через пару лет в МВТУ (в те годы — МММИ) ректор — сварщик, секретарь парткома — сварщик, в месткоме, комитете комсомола — тоже. Операция, проведенная по всем правилам воинского искусства, прямо-таки троянский конь!
Г.А. Николаев и знаменитый конструктор М.Т. Калашников. 1980 г.
Съезды, конгрессы, совещания — неотъемлемая часть жизни крупного руководителя. Г.А. Николаев в Кремлевском Дворце съездов. 1980 г.
Вечером, после заседания, можно и отдохнуть. На конгрессе сварщиков в ГДР. 1984 г.
А Ижевск! В начале войны туда из Москвы эвакуируют МММИ. Студентов обучают по сокращенной программе, готовят для фронта, но больше — для оборонных заводов. Профессор Иван Иванович Куколевский жалует свою Сталинскую премию на покупку танка и содержание койки в госпитале (в ногах раненого красноармейца висела табличка с его именем). Николаев — проректор по науке, его дело — организация создания новых вооружений. Он лично участвует в работах по сварке танков вместе со «стариком» Патоном, встречается с Дмитрием Федоровичем Устиновым, ездит в Куйбышев, где разместилось правительство. Профессура живет бедно-голодно, но все дружны. Студентам тяжелее. Николаев делит комнату со своей мамой. Процесс эвакуации из Москвы организует инженер Сергей Сергеевич Протасов, назначенный на пост ректора в 1941 году и рано умерший...
В начале войны Николаеву было 38 лет. В предвоенные и военные годы он и выработал свое правило «не волноваться попусту» (о нем я уже упоминал), которое сильно помогло ему в жизни, а ареста благодаря своей осмотрительности в высказываниях он счастливо избежал. Оборонщиков трогали меньше других, если они не совались в политику. А жаль: некоторые политики и сегодня утверждают, что страну спасут технократы. Кроме того, в Училище царил мощный корпоративный дух, у людей хребет не был сломан.
Николаев хорошо знал и ценил философов, писателей, некоторых политиков, при этом считал, что бауманцы, с их рациональным подходом и дисциплиной, могут освоить любую гуманитарную профессию, а выпускник гуманитарного вуза никогда не станет инженером. (Вероятно, он был не совсем прав: хорошим гуманитарием стать ничуть не проще, чем хорошим инженером.)
Трудно не сделаться патриотом альма-матер, когда со стен бесконечных коридоров Училища на тебя взирают великие лица — создатели инженерных школ, систем оружия, руководители государства. На ритуалы посвящения в студенты съезжалась «могучая рать» — академики, Герои Советского Союза и Социалистического Труда, генеральные конструкторы, партийные деятели, космонавты. Славное имя «бауманец» было известно на просторах необъятной Родины: в Смоленске, Уренгое, Подмосковье, Норильске, Хакасии, на БАМе и на Сахалине, — везде, где прошли стройотряды, где построены нашими руками дома, пульпопроводы, дороги... Да и последние годы — разве тому не подтверждение? Сколько новых имен, засверкавших в политике и бизнесе, принадлежат выпускникам МВТУ. Я называю его по старинке, как и многие, кому не слишком нравится название «Университет».
Для нас, сейчас уже пятидесятилетних выпускников, а тогда студентов, Николаев был неотъемлемой принадлежностью Училища. Вот он — невысокий сутулый человек с шаркающей походкой, который идет, помахивая правой рукой. Редкие седые волосы коротко пострижены. На лацкане заношенного пиджака круглый значок члена Академии наук и звезда Героя Социалистического Труда. Если вы остановите его, он повернется к вам всем корпусом и будет внимательно слушать, доброжелательно кивая наклоненной вбок головой. При этом он может прикрывать глаза и подпирать щеку рукой. На трибуне держится прекрасно — говорит бодро, с необычными, ему одному присущими, оборотами речи: «комсомольская дача» — это он о стройотрядах. Рядом с цветущей молодежью он выглядит полузасохшим вековым деревом... Немыслимо представить «технилище» без ГАНа.
Николаев писал, что главным богатством своей жизни он считает коллектив МВТУ, его партийную организацию. И я был дитя коллектива Училища, который многому научил меня и дал путевку в жизнь. Теперь я ощутил всплеск индивидуализма. Я мечтал о личных достижениях, славе. Отрицал растворенность в общем труде. Все, что было сделано до тридцати, считал лишь подготовительной ступенью к великому поприщу. Хотелось непременно оставить о себе благодарную память. Форма приложения сил? Я точно не знал. Мне хотелось парить в разреженных высотах теории.
Николаев это тонко подметил. Он тактично подрезал корни моего честолюбия: хорошо делать работу — одно, а сильно желать успеха — совсем другое. Короткими репликами возвращал внимание к тому, от чего я бежал — к практическому делу. Передо мной был старый человек, гуманитарий по духу, обладающий энциклопедичными знаниями, который всю жизнь занимался инженерной работой, о чем, судя по всему, ничуть не сожалел. Стена, которой я окружил себя, дала трещину...
Почему меня так тянуло к нему? После той школы, которую я прошел в МВТУ, у меня сложилась своя система работы. Я был, казалось, организованнее, мощнее Николаева. К тому же не был сварщиком — у меня была совсем иная специальность.
Я тянулся к его мудрости. К широкому взгляду на вещи, выработанному долгой жизнью и той культурой, которая не прививалась системой советского образования. Старик светился миролюбием и терпимостью. Он отучал меня от фанатизма, неизбежного спутника узости мышления. Когда я приходил к Николаеву, ждал, естественно, его внимания. Я тянул на себя. Не помню, чтобы мы обсуждали его проблемы. Старый человек хочет передать, молодой — принять. «Ален был моим учителем; мне не нужно было от него ничего, кроме идей, ему не нужно было от меня ничего, кроме понимания», — мог повторить я вслед за Андре Моруа. Не могу сказать, что его уроки действовали сразу. Некоторые из семян, брошенных им, прорастают только теперь, спустя годы после наших бесед.
Мир и комфорт царили в его душе, и это привлекало к нему окружающих. Равновесие — вот ключевое слово его жизни. Во всяком случае, на завершающем этапе, который я застал. В моменты тревоги, сомнений хорошо было прийти к этому человеку, столь здоровому душой, полному разума и светлой радости, необидной иронии и тонкого юмора. Он всегда старался найти компромисс. «Жить-то среди людей, а не среди степей», — сказал он мне однажды на резкое высказывание о ком-то.
17-18 ноября 1987 года
— В общественных дисциплинах, Сережа, в том числе в экономике, фундаментальная наука уже сделана. Остались частности, процветает пережевывание. Всякая наука имеет свой конец. Я как человек объективный должен признать, например, что в науке о сварке все главное уже открыто... Новые науки не те, по которым идут массовые публикации.
Николаев только что вернулся из Чехии. Правит какую-то статью; в глубине шкафа, выполненного по заказу и занимающего всю правую стену кабинета, шипит самовар.
— Я рад, Сережа, что вы возвращаетесь к технике, значит, думали, взвешивали.
Деду присуща особая деликатность. Это от глубокой внутренней культуры и человеческого великодушия.
— Хочу привести вам пример для сравнения. Огромный конкурс в театральные вузы. В балетные школы! В цирковые училища! Каждый уверен в своем таланте. Считает, что покорит мир. И начинается путь с множеством ступеней.
Первая ступень — это конкурс в училище. Можешь попасть совсем не туда, куда надеялся. Вторая — распределение. То ли окажешься на центральной сцене, то ли отправят в глубинку. Третья ступень — получение главной роли. Сколько тех, которые могли бы, но роли им не дают! Четвертая — получишь или не получишь звание народного артиста? Все это связано с переживаниями; народным становится один из ста, а может быть, один из трехсот... И дальше мы говорим, что народных артистов у нас пруд пруди. Но многие ли из них действительно покорили мир?
То же самое в науке. Куда бы вы ни пошли, везде стоят контролеры и спрашивают пропуск: «Ваш пропуск на рецензию парткома...», «Ваш пропуск на печатание книги...», «Ваш пропуск на степень, на звание, на премию...» и так далее. Пропуск — образно, конечно.