лядит со стороны? Спящая курица парит в воздухе? Странно, но мир устроен так, что пройди кто мимо — не заметит. Учитель называет это полосой движения: мол, у призраков — одна, у людей — другая, и редко они пересекаются. Козырь призраков — мы видим, но не причиняем ощутимый вред. Козырь людей — не видят, но причиняют.
Нутро жжёт веселье — чуть придерживаю курицу за крылья, и она будто летит. Вдали одобрительно воет собака. Знаю лохматого персонажа, ещё щенком видел. Тогда мы играли, теперь — боится. Так было с его матерью, бабушкой и всей их собачьей семейкой.
В деревне пятнадцать домов. Улица прямая, как мысли озабоченного. Хм, надо спросить Учителя, что значит это слово. Соседка старика — одинокая дама, в чьём доме правят турецкие сериалы, говорила так об одном герое. Иду дальше: окна подсвечены синеватыми отсветами телевизоров, на одной крыше — российский флаг. Собака тоскливо воет в такт тающему апрелю. Хм, а по чём горевать мне? Друг Учитель — горюет о книгах, другой сосед — Ловкач-Два-Пальца — о зарытом на Урале мешке денег, новая соседка — Певичка — об «Айфоне». Ей кто-то приказал повеситься. Группы смерти, Интернет. Я в этом не разбираюсь, но, думаю, вешаться плохо. Особенно в тринадцать лет. В земле, если что, холодновато. Пару раз лежал в Учительском в гробу — чуть теплее, но спина затекает — жуть.
— Лети!
Я толкаю курицу к залитому звёздами небу. Чувствую, как лениво текут миллилитры крови в тёплом тельце. Птица просыпается, крылья вспарывают ночь.
— Лети!
Пару секунд она парит и кудахчет, после — падает.
— Почему вы не улетаете?
Птица что-то кудахчет.
— Он плохой. Я знаю.
Она молчит.
Зачем я балуюсь? Что только не воровал: ключи, пульты, носки. Весело, но со временем надоедает. Знаю: старик плохой, поэтому докучаю, как могу. Помогаю курам бежать, а они не хотят. Вот чудной птичий народ!
Совсем забыл: сегодня Вороний день. По-людски — Пасха. С утра на могилах появятся куличи, конфеты, яйца. Знаете, какой потом бардак? Спасают бродяги и вороны: со временем дары исчезают. Кстати, надо придумать, что за желание загадать Учителю. Каждый год мы спорим, и он продувает. Странный человек: с годами не теряет надежду, что получит от родственников книгу Есенина. Всё время говорит, что слал знаки: стирал пыль с брошенных в подвал стихов, ронял на телевизор фотографию с книгой, но без толку. Куличи, конфеты, яйца. Так сегодня, так всегда.
Лес, поле, мышки, чьи крошечные сердца выстукивают ритм подземелья. Я всё слышу и многое вижу. Но что за тайна тянет к старику? Почему боюсь? И что знает кот?
До кургана — секунды. Есть два способа умереть: дождаться рассвета или Зова. Пару раз ждал рассвет: невыносимая боль, я убежал в могилу. А Зов… Я слышу, но не ухожу. Это просто: рай, ад, или как там это называется, всегда тянет, будто крючок рыбку.
Мы не уходим, пока нас помнят.
Кто помнит меня? Худого, взъерошенного оборванца? Мать умерла при родах, отец — на Курской дуге. Так сказала воспиталка — та царица манной каши. Источник не лучший, но Учитель говорит, что взрослые не врут детям.
Слышу крик: это Семнадцать. Она живёт в другой части кладбища, иначе я бы оглох. На День Рождения плавала и не рассчитала силы. По ночам кричит, как чокнутая. В преддверии Вороньего дня крик достигает пика. Для учителя визит родных — отдушина: книги не несут, но он не теряет надежды. Для неё — боль.
Три года назад её похороны собрали толпу. Даже сейчас мать не трогает её вещи, готовит дочке завтраки и дарит подарки. Всё потому, что Семнадцать явилась во сне. Сложный трюк, но она смогла. И теперь страдает.
Мертвеца не воскресят ритуалы.
Но хуже всех — её друзья. Их визиты жалят, как укусы змей. В первый раз пришли, потому что так сделали все. Во второй — по той же причине. Чуть меньше людей пришло в третий и четвёртый раз. Те, кто пришли, переминались с ноги на ногу и гипнотизировали часы. Учитель сказал: «Радуются, что не на её месте. Она — байка, рассказанная в кругу знакомых. Мол, была у меня подруга…»
— Бу!
Падаю, встаю, по привычке отряхиваю майку и брючки. Всё забываю, что майка не пачкается, и пятна на ней старше Учителя. На брюках — отпечатки листвы, ботинки ещё чавкают.
— Испугался! Испугался!
— Дурында! — рявкаю я.
Это Певичка. Та, из группы смерти. Учитель подолгу с ней говорит, а после запирается в гробу. Грустит? Хм, наверное. Она повесилась. А, я уже говорил? Да, та девочка из Интернета. Ну и дурацкое название у её деревни!
— Заткнись, Лебетун!
Такое у меня имя. Нет, звали-то меня по-другому, Может, Федя или Ваня, не помню. Старшаки заставляли сказать «Ребята», а я не выговаривал «Р». Лебята — Лебетун. С таким именем живу шестьдесят четыре года.
— Куда намылилась, Певичка? — перевожу тему.
Возраст здесь — не главное. Формально я — старик, но её воплощение крепче и выше. Пиджачок, юбочка, портфель — набор отличницы при ней. Сидела дома, вступила в группу смерти. Результат: повесилась после соль-фед-жи-о. Да, после такого и я бы умер.
Она стряхивает несуществующую гтылинку с лацкана пиджака и небрежно отвечает:
— Зов.
— Так быстро?! Ты только пришла!
— Тут скучно. Даже «ВКонтакте» нет.
Делаю вид вроде «Ага, понял» и киваю. Она хохочет. Стая ворон улетает с насиженных мест. Вдали — через поле, сквозь мышиные сердца и сны стариковского кота, где исчадие ада пожирает синиц, какой-то водитель давит на клаксон.
— Эй! — Певичка пинается. Боли нет, но чувство унижения — словно после того, как стар ша кг г пихали за шкирку снег, остаётся. Где-то внутри поднимается ком злости Или не поднимается. Мы не очень чувствительны.
— Тебя не могли забыть так быстро, — шепчу я.
— Ха! — Она вихрем взмывает в небо. Ох, новички: так рады всяким возможностям. Первый год только и делают, что летают и врут, что они — Князи. — Меня не забудут! У меня есть мать! Не то, что у тебя, Лебетун!
Я не обижаюсь. Что тут обидного? Она права.
Певичка с размаху пролетает сквозь сосну. Обитатели кладбища бурчат, но ей по боку. Я завидую — она уходит. Может в никуда, но уходит.
— Ты не понял, Лебетун?
Певичка скалой зависает надо мной. Как маятник качаю головой.
— Я победила! Мать напилась снотворного. Мы вместе! Они правы!
— Кто они?
— Кураторы. Те, кто обучили г г показали глупость жизни.
— А почему они сами живы?
Новый пинок, и фурия растворяется в звёздном небе. Еле видные облака, словно выведенные на трафарете, стыдливо кочуют под луной. Я плетусь к кургану, поглощённый завистью.
Зов — это боль, а воспоминания — якорь. Учитель, чтобы отвлечься, мечтает о книгах. Другие — узнать, кто Князь: хранитель кладбища, наделённый особыми способностями. Его боятся, потомучто никакие приёмы призраков не помогут, если он разозлится. Говорят, такой есть на каждом кладбище. Цель Князя — порядок; за годы он разве что наказал Семнадцать: она кричит от боли по ночам. Или не наказал. Учитель думает, что Князя не существует.
А мне всё равно. Важна лишь тайна старика. Ну, и наступить на хвост плешивому коту.
Но главная мечта о другом. Каждый день грею одно и тоже воспоминание, о котором даже Учитель не знает. Порой не знаю и я. Оно — марево в летний день.
И всё же, настоящее.
Ко мне по снегу бежал мальчик. Я играл один — с наступлением ноября старшаки грелись в котельной. Воспиталка их не трогала: один старшак в детстве задушил немца. Думаю, он врал, но котельную она обходила.
Снеговик рос, Снежные дни сменялись тёплыми, будто природа играла в орла и решку. Солнце поливало сугробы, залитый бликами снег напоминал лимонный пирог. Воздух струйками вырывался изо рта, тело вспотело под тяжестью фуфайки. Шапку скинул — больно велика, но я надеялся, что подрасту.
Мальчик был крупнее и старше меня: на год или два. Он не смеялся над тем, что не выговариваю «Р», а я не смеялся над его заячьей губой. Дружба, основанная на недостатках — такими были мы годы назад.
Мальчишка рухнул в снег. Наст хрустнул, словно мальчик сломал все кости сразу. На щеке отпечатался синяк. Зелёные глаза искрились — улыбка распирала подпорченное жуткой губой лицо.
— Принёс? — спросил я.
А радость уже лилась по венам. Хлебушек. Как-то мой друг украл краюху, и мы умяли её в туалете. Желудок сжался в предвкушении, рот заполнила слюна. Даже снеговик с погрызенным но сом-морковкой улыбался веточкой рта.
— Неа, — затряслась кучерявая голова. — Хлеб кончился. Добрый дядя угостил другим.
Я сделал ладони лодочкой. Мальчик высыпал полукруглые бусинки.
— Что это?
— Не просыпь! — Мой друг задумался, капли пота стекали лбу.
— Ну? — переспросил я, недоверчиво вертя бусинки меж обгрызенных ногтей.
— Ми-н-даль, — растягивая буквы, произнёс он.
— Миндал?
— Да, только с мягким знаком. Орехи.
— Никогда не ел. Думал, их белочки кушают.
Заразительный смех мальчишки согрел лучше фуфайки:
— Потому что белки умные! Ешь давай.
И мы ели. Я доверился другу и через минуту очутился в раю. Ми — н — даль. С мягким знаком. Орешки хрустели на зубах, я жадно глотал один за другим. Воспиталка, старшаки — всё далеко. Мы — в миндальной стране.
До сих пор я попадаю в мир таинственного миндаля каждый рассвет.
Я продрых полдня, пока жалобы Учителя, что он проиграл спор, не стали слишком громкими. На этот Вороний день родные принесли ему конфеты, яйца и пачку печенья. Как всегда, призраки затевают спор, кому приволокли самый уродливый венок. Как всегда, они морщатся, когда пары краски обволакивают могилы. Наконец ботинки живых прекращают калечить землю: люди приходят и уходят до наступления обеда. За годы курган оброс бурьяном, поэтому никто не мешает вынашивать план «Как достать старика».
— Здесь?
В землю воткнулась лопата. Я опешил от неожиданности: ещё метр и лезвие достанет до трухлявых костей. Нет, нет, нет! Или да… Я так долго жду Зов. Кто пришёл в гости на старые кости?