Восхождение к пауку
Я проснулся утром и понял, что опутан паутиной с ног до головы. Как туго спелёнатый младенец, вишу в центре паучьего «гамака» посреди комнаты. В углу сидит он! Чудовищных размеров, мохнатый, чёрный… о восьми лапах и глазах, — и смотрит на меня — жадно, плотоядно, не двигаясь.
С детства я не любил пауков, и тем хуже моё нынешнее положение. Что же мне теперь делать? Я не могу пошевелиться, даже чуть шевельнуть пальцем не могу! Мышцы околели, по телу озноб — загустевшая кровь, как повидло, лениво катится по венам и не греет. Мозг задыхается. Странно, что я в сознании, но уповаю, что это ненадолго…
Моя арахнофобия с возрастом поутихла, а ребёнком я мог и заорать, если вдруг откуда-то сверху опуститься на плечо это восьмилапое, шевелящееся… чудовище!
Знаете, как они это делают? Неожиданно и быстро!
Могут часами, сутками сидеть недвижимы на потолке в одной точке, словно мёртвые… Смотреть на них неприятно, но всё-таки — сидит себе и сидит, уже как будто всегда там сидит, и вроде привыкаешь — ну и чёрт с ним… А потом — раз! — и прямо тебе на плечо! …или перед лицом опускается с потолка и смотрит на тебя… Ну что ему надо? Ну зачем он это сделал? Ведь не съесть он тебя собирается! Он же маленький… Смотри, какой! А ты большой… Ну чего ты кричишь? Сейчас, сейчас! Уберу его, не плачь, не плачь… Вот, смотри: раз — и нету! (И мать хватает его худой дряблой рукой, когда он карабкается по своей невидимой паутине наверх — обратно на потолок.) Вот, видишь? Я отнесу его на кухню и выброшу в окно, — говорит мать.
— Смой его в унитаз, смой его в унитаз! Пусть он сдохнет, пусть он сдохнет! А то он вернётся! — кричу я матери.
Но она не будет убивать паука, я знаю. Она никогда не убивает ничего живого. Даже самое ничтожное насекомое — назойливую мушку, которой и не разглядеть — просто точка, мешающаяся перед глазами — хлоп в ладоши, казалось бы, и всё, — и то она отгоняет, отмахивается, но не убивает…
Пылинки, как феи, танцуют в солнечных лучах и беззаботно садятся на паутинку. Свет резкий — широкими лентами — сквозь неплотно пригнанные доски заколоченного окна. Паутинка приближается и вырастает в лохматые тенёта — они опутали всю комнату. Паук засел в самом тёмном углу, куда солнечные ленты не попадают. Я его вижу краем глаза, но больше чувствую нутром его присутствие — тяжесть его туши, какая она огромная, и… его желание.
Обморок был коротким, и кошмар продолжается. А жаль! Глубокий беспробудный обморок до самого конца — это, возможно, лучшее для меня в такой ситуации.
Эх, мама, мама! Что бы ты сказала сейчас, глядя на эту тушу в углу?! Его короткие отростки спереди головогруди, хелицеры, чуть подрагивают, он хочет жрать, и ему не терпится приступить. Меня от этого вида тошнит — тяжёлый гладкий шар в животе. Но спазмы так сдавили глотку, что я и дышу еле-еле…
А они, к слову, возвращались! Пауки, которых мать не хотела убивать. И мстили мне — опять и опять пугая до смерти. Мстили за то, что я поднял крик, и из-за меня их вышвырнули с насиженного места, из уютного тёплого дома на улицу. Я был в этом уверен. Конечно, это, скорее всего, были другие пауки, а не те, которых мать выкидывала в форточку. Но я этого не понимал. И вообще, все пауки похожи. Мы же их не различаем, понимаешь, понимаешь? Вот, смотри, этот же крупнее, чем тот, которого я выбрасывала последний раз… Убей, убей его!.. Хорошо, хорошо, я выброшу его в форточку… Нет, мама, нет! Он вернётся!
— Ну что ты паникуешь? — говорю я сам себе, подхожу и глажу себя маленького по голове, — такой уже большой — сам себе старший брат… Откуда этот «старший брат»? Откуда я взялся такой большой и взрослый, как… как…
…сейчас! Сейчас я такой большой и взрослый, и такой беспомощный, хнычущий, как младенец, туго спелёнатый в клетке-кроватке. Только я не в детской кроватке с высокими перилами, прохожими на звериную клетку в зоопарке. Я в паутине гигантского паука. Таких не бывает! Но вот же он — есть! И скоро он будет есть меня!
У пауков внешнее пищеварение. Они вводят в жертву парализующий яд, который выполняет ещё и функцию желудочного сока. Под действием яда ткани жертвы начинают размягчаться и доходят до нужной кондиции. Затем паук поедает уже переварившуюся нежную плоть. Примерно так я помню из школьных уроков биологии.
Не знаю, как долго муха остаётся жива, после того как паук в неё вводит свой яд. Что она при этом чувствует, пока заживо переваривается, а потом её начинают есть? В конце концов, муха тупая, у неё нет воображения, и поэтому ей везёт. У меня же есть воображение, и — о, боже! — как оно разыгралось!
Пока что я жив, и, к моему несчастью, сознание периодически возвращается ко мне, чтобы отчётливо, в красочных деталях показать, что меня ждёт. Что меня жрёт… Как меня будет жрать это чудовище, а я буду вынужден на это смотреть! Меня тошнит от одной мысли, а я не могу даже сблевать… Он будет жадно колупаться во мне своими жвалами, высасывать меня, как консервированный помидор — до шкурки — только медленно — по капле — высасывать мою жизнь, чтобы продлить свою, стать ещё жирнее… Я так сойду с ума!
Уже вечер. В комнате сумерки… Я почти не чувствую своего тела, боли не будет, но… я буду всё видеть!
Эх, мама-мама! Почему-то у нас в доме всегда было полно пауков… Вот, что случается, если их не убивать. Дурная была идея — остаться здесь ночевать. Ведь знал же, что в доме всегда полно пауков… Зачем я сюда приехал? По совету психолога, ах да!
«Ваше прошлое вас не отпускает, — сказал психолог. — Ваша мать… висит над вами. Вы не можете её простить за то, что она сделала с вами, это понятно. Но вы должны вернуться назад, в начало, чтобы расставить точки над „i“… Встретиться со своим прошлым, лицом к лицу, так сказать… в символическом смысле, и похоронить его. Вы ведь не были на похоронах матери? Вы не были дома с тех пор, как…»
Я не был в родительском доме с тех пор, как моя хиппующая мамаша отравила меня галлюциногенами. ЛСД, или на чём она тогда висела… Мне исполнилось тринадцать лет. И она сделала мне подарок — «широкий взгляд».
Мир не такой, каким кажется, сказала она. Люди видят только одну грань реальности, и думают, что видели всё, и всё знают. От того в мире так много зла — от нехватки взаимопонимания, от узости взглядов. Если бы люди понимали, насколько мир многогранен, насколько он не такой, каким кажется… Это всё — наши иллюзии и заблуждения. Но лучше один раз увидеть! И тогда у тебя появится широкий взгляд! Однажды, поверь, тебе это поможет… И она дала мне стакан молока. Вкусного молока с мёдом. И с чём-то ещё.
В глазах темнеет, или солнце скрылось… Это всё ещё тот самый день? Я постоянно теряю сознание, но уверен, что сутки ещё не прошли. Помощи ждать неоткуда. Паук меня съест, или я сойду с ума. Лучше сначала сойти с ума.
Он уже приступил к моему бедру… Жрёт и смотрит… Жрёт и смотрит… И я начинаю сходить…
От левой ноги уже мало осталось. Краем глаза вижу — торчит кость. Это моя кость! Боли я не ощущаю, и крови почти нет — видимо, из-за яда. Чувствую только лёгкое копошение в бедре, вибрацию в кости — паук резво работает своими жвалами… Жрёт и смотрит… жрёт и смотрит…
Карма, мантры, стакан портвейна… Моя мать была хиппи и вегетарианкой. Все детство я ел капусту и рис. Я топил их в соевом соусе, чтобы у еды появился хоть какой-то вкус. Мясо — нельзя! Мясо — это убийство. И паучка надо отпустить, ведь он тоже хочет жить, и у него есть детки, которые его ждут, понимаешь, сынок? А ничего, что он ест мясо, мама?! Моё мясо!
Я различаю его контуры и глаза — их бессмысленный синий блеск в рассеянном по комнате лунном свете. Значит, наступила ночь. Кажется, он уже орудует у меня внизу живота… сладко копошится в потрохах… Любишь потрошки, да? Любишь печёнку, паучок?
Почему я не умираю? Зачем? Тварь! Тварь! Проклятое чудовище! Иногда победа над чудовищем стоит того, чтобы самому стать чудовищем — кто это сказал? Что он имел в виду? Думай об этом, думай об этом — о чём угодно, но не думай о пауке!
Не думай о себе! Не думай, как твоего размягчённого, как тушёная капуста, тела становится всё меньше с каждым причмокиванием… с каждым нервным содроганием волосатых отростков, которые отрывают от твоего живого ещё тела кусочки!
Если от меня к утру останется хотя бы половина, я ещё буду жив? Меня можно будет спасти? Утром заявится психолог. Он обещал. Он сказал, что поможет мне. Поможет разделаться с прошлым. Пусть лучше разделается с этим пауком!
Мама говорила, что нужно иметь широкий взгляд — уметь смотреть на любую ситуацию глазами другого. Мир — это иллюзия. Тот, кто её смотрит целиком, смотрит глазами тысяч, миллионов людей. Интересно, это Бог? Или некое Верховное Существо, которое воображает себя нами — каждым по очереди и всеми сразу? Или великое Ничто? Большая, огромная светящаяся хреновина, которая меняет точки сборки, словно щёлкает пультом телевизора? У матери всегда была такая каша в голове из разномастной эзотерической дребедени!
Когда она накачивалась чем-нибудь, и на неё «снисходило просветление», она начинала сыпать «откровениями». Поначалу меня это пугало — у неё становилось чересчур счастливое «просветлённое» лицо, и она несла всякую околёсицу — для ребёнка это было слишком. Но потом я привык. Я научился отстраняться — смотреть на себя, на неё и на всё окружающее со стороны.
Это не я играю с солдатиками, а мать кричит, что война — это отвратительно, и выбрасывает мои (нет, не мои!) игрушки в окно (туда — к паукам!). Это происходит с каким-то другим мальчиком, это его игрушки. А я смотрю это, как по телевизору, глазами другого.
Это не я ем безвкусный завтрак… Это скоро закончится. Просто такая дурацкая серия, неинтересный эпизод…
Отстраняться я умел ещё до маминого эксперимента с расширением моего сознания. После мне это здорово помогло в детском доме, когда я не мог дать сдачи и… в каком-нибудь кафельном туалете с потрескавшимися стенами и полами какие-то злые мальчишки — дураки! — купали в унитазе какого-то мальчика… смой его в унитаз! смой его в унитаз!.. Теперь ты понимаешь, как было бы плохо паучку?
Отстранись!
Огромная светящаяся штука в форме шара меняет точки сборки — яркая точка перемещается по ней, переключая каналы, как паук рыщет по паутине… Он ищет себе добычу — ищет пожрать!
Отстранись! — говорит «старший брат», похожий на меня маленького (но я всё равно знаю, что он старший, умнее и опытнее меня!).
Отстранись, вспомни, как это помогает сделать стакан тёплого молока, говорит мама… Мама, твой стакан молока не помог мне отстраниться, он обрушил на меня всех пауков сразу!
Погоди… Хватит говорить с матерью, её здесь нет. Посмотри на происходящее, как на интересный, необычный феномен. Ты везунчик! Тебе довелось увидеть, узнать, что-то уникальное. Во-первых — такая смерть… Такой опыт! У тебя есть возможность умереть прекрасной насильственной смертью! Во-вторых — ты мог бы себе представить что-то подобное? Ты же не Ганс Гигер, а тебе перепало наблюдать вживую!.. вживую… живьём… Он ест меня живьём!!!
Ну и ладно, ладно! Чего ты так расстроился?
Это только с твоей точки зрения происходит нечто невообразимое, нечто за гранью порога восприятия. Посмотри на это иначе, абстрагируйся! Муха — она тупая. Она просто умирает. Биологический механизм. Постепенно, пока паук её поедает, её функции отключаются, и она — все меньше муха, пока её не остаётся совсем. И паук. Он тоже тупой. Он просто ест! И его становится больше. Потому что такова его природа. Таков механизм его пищеварения…
Ты бы мог быть мухой. Ты бы мог быть и пауком! Может, ты — и есть?.. И как бы тебе понравилось, если бы я убила тебя? — ласково говорит мне мама, и склоняется надо мной. Её лицо огромно, оно заняло весь угол обзора, на периферии зрения — туман, как пепел в молоке, молочно-серого цвета.
Откуда ты знаешь, что ты — это ты? Это всего лишь слова, игра сознания, иллюзия эго… Ты — не твоё эго. Мы все, и даже паук — эманации единого космоса, единого Ничто, продолжает maman, и голос её становится далёкий, гулкий, словно она читает лекцию с кафедры — как какой-нибудь «просветлённый» гуру поучает своих… паучат!
Лицо матери отстраняется, уступая пространство пепельно-чёрному Ничто, становится жёстким, напряжённым, скулы резко выделяются на побелевшей коже, бешено играют желваки; они бугрятся под кожей всё быстрее и сильнее, пока, наконец, она не рвётся, и я вижу — что под лохмотьями её лица нервно шевелятся паучьи жвалы — волосатые, чёрные, лоснящиеся, они вытягиваются из тьмы Ничто под лохмотьями кожи на скулах лица моей матери. Она улыбается, а глаза её горят оранжевыми сигаретными угольками.
Я фокусирую зрение, и два тлеющих сигаретных кончика сходятся в один. Сигарета торчит изо рта психиатра. Он навис надо мной и держит меня за плечи, а я — на влажном от пота матрасе — привязан к койке. Он говорит: «Успокойся, твои фантазии не имеют ничего общего с реальностью. У тебя диссоциативное расстройство — трудности с определением границ собственной личности».
Когда он говорит, волосатая бородавка на его носу смешно подрагивает.
Ах, вот как? Я в психушке? Я всего лишь в психушке, и весь этот ужас мне померещился! Слава богу! Слава богу! Это мать меня отравила — и я всё ещё в психушке… Но волосатая бородавка психиатра становится грубее, темнее, она разрастается и покрывается жёсткими чёрными волосами, чёртовой паучьей щетиной… Нет! Вот реальность — паук! Кошмар продолжается. Он добрался до солнечного сплетения и жрёт меня под рёбрами. Что делать? Что же делать? Отстранись!
Иначе умрёшь!
Вместо того, чтобы попусту суетиться, смотри! Смотри во все глаза! Смотри в паука как в бескрайнюю бездну новых уникальных впечатлений, недоступных никому, кроме тебя. Постигай этот опыт, пока есть возможность. Есть возможность? ЕСТЬ возможность? Ты шутишь, да? Ну хватит истерить! Ты меня понял! Это единственный способ избежать кошмара и обрести смысл… Жизнь — это просто смысл.
Если подумать, то ведь паука даже жалко. У него нет смысла. И нет жизни. Он не понимает, что делает. И неспособен насладиться этим! Какой первобытный ужас, какую чудовищную смерть он несёт несчастному беспомощному человеку, и даже не понимает, насколько он сам… велик! Насколько он велик в этом своём проявлении! Насколько безупречен! Архетипичен! Арахнотипичен, ха-ха…
— Да, ты прав!
— Я же говорил, у всего есть две стороны медали, главное разглядеть третью — наиболее интересную.
— А давай поможем пауку, сделаем это за него!
— Что сделаем?
— Осознаем за него!
— Осознаем что?
— Величие ужаса!
— Как?
— Представим себя пауком. Только так можно спастись — нужно осмыслить…
— Что он носитель величия ужаса?
— Что мы — носитель величия ужаса. Что мы — этот ужас и есть! Мы — паук! Мы пожираем этого несчастного человека, впитываем его жизнь с каждым кусочком сладкой размягчённой плоти! И он бессилен нам противостоять.
Я чувствую его отчаяние, его напряжённый страх… Он сам даже не в состоянии объять его до конца! — всего лишь человек! — со всем своим, на самом деле, примитивным, воображением! Жалкий кусок мяса, дрожащий от любой тени. Чего стоила его жизнь? Как многого он боялся! Он был запутан и несвободен, завяз в своих страхах крепче, чем в моей паутине! Но теперь это в прошлом. Я освобождаю его! Потерпи человечек — этот ужас исчерпаем, скоро всё кончится, я обещаю, и тебе больше никогда не будет страшно…
Как часто он просыпался по ночам в холодном поту, а сердце его учащённо билось… Сейчас я ем его сердце! И он шёл на кухню пить ржавую воду из-под крана пересохшим ртом… М-мм… какое вкусное сердце!
— Что ты делаешь?! Это же мы! Это наше сердце!
— Ха-ха-ха! Глупости!
Какая нелепая фантазия! Пока я ел, я вообразил себя на месте этого человека. Словно бы взглянул на происходящее его глазами. Как если бы меня ели. Ух, и жуть же это! Аж не по себе. Не хотел бы я оказаться на его месте. Но… слава богу, я на своём. Я — паук!
Maman была права, главное — иметь широкое зрение. О, у меня очень широкое зрение — восемь глаз!
И я всё ещё голоден. Скоро, едва наступит утро, сюда заявится психолог. И я подарю ему величественную бездну ужаса, всю красоту кошмара.