Своя своих не познаша
Детство — подземелье сокровищ, в которое спускаешься, освещая нисходяще ступенчатый путь в прошлое фонарём любопытства. Разбитые, расколотые корабли мечтаний и надежд; парящие в стартовом огне и клубах дыма ракеты, инопланетные пейзажи и галактические фейерверки. Смуглые, душные джунгли снов, несметные богатства миров, полупрозрачных и пересекающих друг друга, как слои кальки: шаг между ними — и вселенская катастрофа, и другой шаг — полёт на огненных колесницах; и перо ангела-возницы щекочет глаз и выжигает в ладони на память черты. Или же детство всего лишь сундучок с потрёпанными куклами в чулане. В темноте которого светлым пятном горит воспоминание о каком-нибудь единственном дне — как лунная монета в глубине колодца. И ты всю жизнь бежишь, летишь, путешествуешь в погоне за этим пятнышком — а оно всё дальше и дальше.
— … и до него невозможно дотянуться, даже встав на цыпочки. Представляете, в детстве я думал, что нужно только научиться балетной стойке на носках, чтобы достать луну. Я думал, что это вроде такое испытание. Надо всего лишь научиться. Но время шло, а я так и не решился. А когда появилась возможность, я уже был взрослым и понимал, что так не бывает.
— Значит, вот эту вот луну вы хотели достать? — девушка показала на гигантские фото, развешенные по стенам большой квартиры-студии в два уровня. В панорамном окне навязчиво маячил иконический образ высотки на Котельнической.
— Именно. А вас ведь Елена зовут?
— Лена, — девушка протянула руку, поправив сумочку на левом плече.
— Елена — от Селена. Значит «Луна», — он пожал ладошку.
— Неправда, — уклончиво ответила девушка. — А вы тот самый Роджер?
— Чистая правда. Тот самый. Весёлый. Роджер. Ну, проходите, раз уж пришли. Располагайтесь, — мужчина лет сорока жестом «милости просим» показал на диван размером с вертолётную площадку, вписанный в длинный альков напротив окна. — Сейчас будет кофе. Или что-то другое? — продолжил он из кухни, отделённой стеклянной стеной с росписью «под Ван Гога».
— Нет-нет, кофе вполне подойдёт.
Луна была потрясающая. Розовая, голубая, пепельная, с опаловыми кратерами — словно следами колоссальных мыльных пузырей. В шершаво-пористом покрывале. С тёмно-фиолетовыми пигментными пятнами. Похожая то на пенисто пригоревшую сковороду, то меловой сетью радиальных полос на созревший арбуз с множеством «пупков».
Возле окна растопырился крупный, как бочонок, телескоп, рефлектор Ньютона.
Елена подошла к нему. За диваном после поворота стены виднелась ещё одна комната. Там широко, вальяжно расположилась барабанная установка. На стойках, словно в плоских креслах, несколько электрогитар. Посередине — гладко причёсанный щёголь-микрофон. Это интересовало её больше всего.
— Репетиционное отделение, — Роджер передал ей миниатюрную чашечку и присел на диван, положив свободную руку на спинку. — Удивительно, — он сделал глоток, — когда-то я думал, что все эти кратеры просто выдумка. А когда впервые посмотрел в телескоп, не поверил. Настолько они графически отчётливые, как будто специально нарисованы. Для тех, кто смотрит с Земли. Дразнит, не правда ли?
Елена сделал компромиссный кивок и демонстративно посмотрела на инструменты.
— Знакомьтесь. Это мои ассистенты, — он прошёл в комнату. — В последнее время нечасто сюда заглядываю. Вы ведь по поводу этого? — Роджер посмотрел на фото.
— Отчасти. Я из биографического журнала. Поэтому меня интересует всё.
— Я-то думал, вам нужна только моя новая исследовательская программа, — сказал он сдержанно, поставив кофе на подоконник, перебрался за барабан и, взяв палочки, стал настукивать забавный ритм.
Елена сразу оживилась.
— Даже не знаю, с чего начать, — он разогревался, делая дроби и сбивки, останавливался, настраивал, подкручивал пластики. Потом нашёл игривый ритм вразвалочку, ироничный, — походка враскачку, — и стал говорить под него. Размеривая дыхание, словно на ходу. — Можно начать с наводящих вопросов.
— Расскажите, с чего всё началось?
— Знаете, я провёл столько интервью… по поводу того, «с чего всё началось»… вы же, честное слово, читали про это мильон раз…
— Верно… — Елена сделала поворот, тоже ставя чашку на подоконник, и судорожно, молниеносно перебирая в голове темы и подходы. — В одном из них вы даже говорите, что музыка для вас — не главное.
— Вот именно, вот именно… мои эксперименты, моя музыка… закончилась на альбоме «Дофамин»…
— Это самый лучший, самый потрясающий ваш альбом! Расскажите, как сформировались…
— Чёрт возьми! — Роджер швырнул палочки, выскочил из-за установки. — Вы что, одна из тех дурочек, которые тащатся от волосатых музыкантов?! Вы пришли, чтобы воткнуть очередную писульку в какой-нибудь туалетный журнал? Идите к чёрту, в таком случае… — он допил кофе, подобрал палочки и, осторожно поправляя, уложил их на диаметр чувствительного пластика. — Извините, сеанс окончен. До свидания.
Елена, нервно отвернувшись, пряча лицо, вытянув, скривив губы, пошла к двери.
— Извините ещё раз, — Роджер вздохнул. Хлопнул по карману, достал сигареты. — Вы знаете, что такое апофения?
— Нет, не знаю, — Елена удивлённо остановилась, рассеянно размышляя, повернуться и начать интервью заново или уйти. Выглядеть «дурочкой, которая тащится от волосатых музыкантов», ей не хотелось. Сносить нервные вспышки избалованной рок-звезды — это, пожалуй, совсем не её работа. — Вы тоже меня извините, Роджер… я не знаю, как там вас на самом деле зовут… Я плохо знакома с музыкой, — достала из сумочки книгу. — Вот ваша авторизованная биография. По-моему, не очень. — Елена повернулась, иронично посмотрела. — Я вообще-то, скорее, научный сотрудник. Мне сказали, мол, он сам всё, что нужно, расскажет.
— Хорошо-хорошо, простите меня, — примиряюще сказал он, прикоснулся к её рукаву. — Присаживайтесь, пожалуйста.
— Скажите, что такое эта ваша апофа… апофе…
— Апофения… это когда игре случайных совпадений придаётся целенаправленный смысл… у меня так постоянно… А вы давно в журнале?
— Вторую неделю, — выдохнула напряжённо Елена, присела.
— Тогда всё правильно. Начнём сначала.
Вначале ничего не было. Потом в Ничто взорвалось Извне. И стало Здесь. Чего тут непонятного? Об этом написано во всех самоновейших учебниках по астрономии. Когда в до-нашии дни была свобода недомыслия, учёные-фантасты ещё придумывали новые теории. Целое меню теорий предоставлялось тем, кто сам не мог выдумать, откуда же и отчего произошла Вселенная. До этого главенствовало представление о Большом Взрыве Мозга. А ещё до этого — что наша Вселенная существует специально в противовес другой, идеальной, симметричной и прекрасной, к тому же — абсолютно стерильной, уравновешивая её своим несовершенством, хаосом и непредсказуемостью. Главным космогоническим доказательством было то, что, пытаясь заглянуть в будущее, всё равно видишь настоящее.
Проработав с самой юности «покорителем бытия», Терлень ещё не оставлял надежду открыть что-нибудь новое, действительно огромное. Себя он считал странным и загадочным даже по местным меркам. Всё человеческое, думал он, есть интуитивное. Это нисколько не противоречило официальной человеческой доктрине, согласно которой мышление в ходе познания должно было двигаться исключительно метафорическим путём, случайно и по наитию. Интуитивная наука. Вообразительное искусство. Загадочная эволюция, учившая, что разные типы людей произошли от разных видов животных, птиц, рыб и насекомых. Основной её принцип — удачная неожиданность. Местная логика безупречно доказывала, что всё — именно такое, каким кажется. Даже если абсурдно. А преподаватели-роботы, интегрировавшие в себе все самые лучшие черты великих исторических деятелей, ничему конкретному не учили, но бережно прививали только принцип самостоятельного мышления, фантазирования и придумывания.
О себе Терлень был того мнения, что ещё в детстве сошёл сума и имел различные расстройства личности на почве гениальности. Что он человек подсознательный, сиюсекундный. Что он чокнутоватый, да к тому ещё и сумасшедший. И сумасшедший вполне, чтобы изменить мир. Во время посещения лекций по принципам синхронного мышления и даже когда предавался числовым галлюцинациям, он вспоминал о свой подружке, девушке совершенно необыкновенной. У неё были отлично, прекрасно артикулированные части тела. Членораздельная женщина! Если у других девушек груди были мелкие, то её груди — как необитаемые острова. Перлово-белые зубы. Целомудрено голубой цвет глаз. На лице по два щекастых пирожка, между которыми кротко приючивался дефис рта. В общем, она была по-настоящему плодородной женщиной. Хотя и вела себя, как стыдливая нехочуха.
И даже тогда, когда он, оттягивая вверх, подбривал усики под той мягкой, длинноватой частью своего носа, которая похожа на небольшой упругий хвостик над задом какого-нибудь странного животного из местных средневековых хроник, — даже в этот момент он о чём-нибудь да думал. Например, высокопренебрежительно о своих сожителях, с которыми делил общую человеческую казарму и к которым обращался исключительно на «-те». Об их горюче-смазочном оптимизме. Или о том, что «ах, почему, когда умножают число карманов на число пальто, то в итоге получают увеличение карманов, а не пальто». Или о том, что неужели он создан только лишь для того, чтобы всю жизнь зарабатывать свои жалкие пипидастры. Что живёт он на полставки. А побрившись, улёгшись в гамак, слушая, как спят его коллеги-космолётчики, сотрясая воздух колючим или перепончатым храпом, думал, что счастье не в накоплении вещей, не в обладании и даже не в манипулировании ими. Но, напротив, в том, что их как будто вовсе не существует. И тогда, — хотя из подмышек его соседа пахло гороховым супом, — он чувствовал, несмотря ни на что, что жизнь на самом-то деле гладит тебя своей массажной расчёской.
Ему было достаточно своего великолепного мозга на три тысячи кубиков и того, что из каждого глаза глядели совершенно разные личности. Тогда как у других были всего лишь чёрные, безжалостные пунктуационные точки зрачков. Которые смотрели так, как будто выворачивали наизнанку. В свободные часы и даже во время полётов Терлень сочинял кибер-поэтические трёхстишия, играл в стихигры или наново перераспределял свои знания по полушариям мозга. Из западного полушария часто дул ветер и приходило гомеостатическое настроение. В восточном же транслировался иллюзион снов. Когда его хотели вывести из задумчивости или просто спрашивали о чём-нибудь совсем невинном или постороннем, он почему-то обижался: «И чего они так воспеклись обо мне!». На любое случайно ляпнутое словцо он отвечал внешней медленностью и произносимыми внутри себя нервоуспокаивающими словесными формулами, что у него вообще впечатление от всего окружающего коллектива, как будто попал на праздник дураков.
В тот четверг к Терленю подошёл его начальник Эмиль Дустович Эрфольг, черногривый, квадрозадый кобылец, которого подозревали в бытовом эксгибиционизме. Он спросил:
— Не хочешь ли совместить приятное с необходимым?
Это означало снова отправиться в геометрически прохладную пустоту космоса, слетать в космологический заповедник.
Нет необходимости говорить, что и там, в бесконечной пустоте, люди передвигались тоже интуитивно. На орбиту их поднимал лифт. А вниз они, выполнив необходимое, просто медленно опускались под собственной тяжестью. Как в воздухе оседает пыль или капля стекает по стеклу. Атмосфера на их планете была очень разреженной. Гравитация — слабой. Себя они называли «людьми» — точно так же, как и любая цивилизация считала себя «человеческой», а все остальные — инопланетными. Поэтому утром в пятницу, зацепившись за промышленно произведённый луч света, корабль «покорителей бытия» в составе пяти человек числом нырнул в белую мглу космоса, отправился в заповедник. Полёт проходил в штатном режиме. Терлень, как обычно, находился на посту возле тонковизора. Сочинял. И вышло у него в этот раз неплохо.
Сочти звёзды.
Назови их число.
Это имя бесконечности.
— «Дофамин» в действительности был последний альбом. До. Фа. Ми, — продолжил Роджер через некоторое время.
— Но это же десять лет назад…
— Кстати, ваши слова насчёт «не очень», — словно не услышав, несколько сконфуженно проговорил он. — Вы сказали, что моя авторизованная биография — «не очень». Это касается книги или именно биографии? «Не очень».
— Ну… — уклончиво ответила Лена.
— Знаете, я сейчас должен ехать по делам… Впрочем, вы можете составить компанию. Вам будет интересно. Это как раз касается продолжения интервью.
— Я не против, — пожала плечами Лена.
Через пять минут красный «феррари» нёс их в потоке по Третьему кольцу.
— Я не собирался быть музыкантом… — Роджер сосредоточенно смотрел на дорогу, лавируя между автомобилями с искусством геймера. — Сразу же после школы я приехал в Питер. Денег у меня было на два месяца. Я страстно желал поступить на математико-механический факультет. Жить было практически негде. Знакомых не было. Отец сказал, что аккурат через три месяца меня загребут в армию. Лучше бы поступал в местный пед. Я никого не слушал. С математикой у меня был полный завал. С физикой лучше. Но… как бы это объяснить. Я понимал её интуитивно.
— Физику? Интуитивно? — Елена посмотрела, как позади остался неуклюжий «Геландваген» размером с небольшую квартирку. Ей, кандидату физико-математических наук, всякая лирика и метафизика относительно точных знаний казалась абсурдной.
— Меня интересовала астрономия… Понимаете? Звёзды. Туманности. Сверхновые. Чёрные-пречёрные дыры. Тёмная материя. Но чисто поэтически. Художественно, так сказать.
— Интересно знать, как это вы чисто поэтически поймёте закон сохранения энергии? Законы термодинамики? Или энтропию?
— Не знаю, не знаю! На уроке физики я мог объяснить это на пальцах. Формулы мне не давались. Но чисто интуитивно — я уверен! — я всё понимал.
— Ну и дальше что было? — Елена оглядела его чуть ли не с жалостью. — Осторожно, ой…
— Ну, астрономия меня, конечно, интересовала больше всего… — чопорный «вольво», казалось, исказился и очень ловко, словно расплавленное масло от ножа, ушёл прямо под колёса «феррари».
— Как это вы так? — выдохнула Елена.
— Астрономия? А, вы про «вольво». Не знаю, я езжу чисто интуитивно, у меня даже прав нет. Шутка. — И они будто поднырнули под солидный «мерседес», похожий на чиновника в пиджаке. — Я был уверен, что должен стать астрофизиком, разбираться в небесной механике, как часовщик в часах, проникать сквозь толщу пространств при помощи инструментов теоретической физики, проходить сквозь игольное ушко материи, как дельфин — через цирковое кольцо. Чтобы хоть как-то продержаться, я пришёл на одно прослушивание. Искали гитариста. Я сбацал несколько песен. Можете не верить, но игра на музыкальных инструментах мне давалась без всяких проблем. Мне сказали: «окей, парень, мы тебе позвоним». Я тут же пересел за барабанную установку и слабал сначала «Отель Калифорния», — с вокалом, конечно же, — потом длиннющее барабанное соло. «Моби Дик», так сказать. Меня никто не останавливал, я играл на пределе, как только мог. Перед глазами так и мерещилась табличка математического факультета. Когда треснула палочка, они переглянулись и сказали: «Ты принят! Репетиция завтра». Сначала меня взяли во второй состав. Запасной игрок. Я играл на всём подряд, заменяя тех, кто не приходил на репетицию. Через месяц я был штатным ударником, играя в разы лучше предыдущего, которого они выгнали. Через полгода я стал фронтменом.
— У-у-у… — покачала головой Елена. — Круто.
— Считаете, да? Для меня это была временная подработка. Теперь я жил у продюсера. Занял деньги и поступил на платное. Репетиции отнимали практически всё время. Вторую сессию я завалил по всем предметам. Препод по квантовой механике, довольно испуганно глядя на мой рокерский прикид, сказал на экзамене: «Юноша, вы похожи на лосося, который идёт против течения. Вы ничего не знаете. Вы абсолютный ноль». Я перевёлся на заочное. И за остальные пару лет основательно похерил все школьные знания. Я уже был знаменит. Если бы кто-нибудь увидел, как я после репетиции или концерта ставлю учебник на пюпитр и вожу по строчкам барабанной палочкой, он бы точно сказал: «Чувак, брось это! На гитаре у тебя получается гораздо лучше. А как вокалист ты звучишь вообще бесподобно».
— Вы правда думаете, что вам бы так и сказали?
— Ну, чисто гипотетически. На самом деле мне однажды так и сказали. Почти так.
— Скажите, а вот чисто по-человечески, вам что, плохо быть рок-звездой?
— А вам лучше быть высокооплачиваемым журналистом, чем заниматься наукой, да? — Роджер изобразил сардоническую улыбочку.
«Феррари» мягко подкатил к зданию в глубине парка. Лаборатория дальнего космоса. Тихий, полузаброшенный подъезд. Немытые, туманные окна. Большая, в толстом деревянном окладе дверь. Метрополитеновская.
Внутри Елену встретил знакомый советский антураж. Любопытные, пламенные лаборанты, очкастые старшие сотрудники, премудрые мировые светила с выражением лица «всё есть тлен». Как ни странно, Роджер вписывался в эту конфигурацию довольно неожиданно и правдоподобно: словно бойко трепещущий, весёлый флаг на макушке основательного, хотя и потрёпанного галеона. Весёлый Роджер, одним словом.
Как только он вошёл, его сразу же окружила шумная лаборантская стайка. Бочком подплыл степенный мэтр.
— Что-нибудь новенькое? — спросил Роджер, при виде его делая серьёзное лицо.
— Очень даже, — ответил тот, покусывая дужку очков. — Сигнал повторился. В этом же частотном диапазоне. Но уже значительно ближе.
— Один раз?
— Нет, не один, — мэтр скрыл деланное удивление, — три раза. С уменьшающейся частотой. Буквально так. — Он запрокинул голову, просиял просветлённым взглядом и пропел: Пи, пи-пик, пи-пик.
— О! — Роджер поднял указательный палец и посмотрел на Елену. — Это оно! Это то самое!
— Что «то самое»? — ей показалось, что её разыгрывают. Или, быть может, разыгрывали Роджера?
Он отвёл её в сторону, усадил.
— Это пока тайна. Секрет. Не должно попасть к массовому читателю. Понимаете? — Он присел, улыбаясь, так что её колени оказались на уровне его груди. — Мы на пороге фантастического открытия, — он волновался. — Понимаете, внеземной сигнал, инопланетная цивилизация.
— Ааа… — она прищурилась, кивая, делая вид, что понимает и что присоединяется к заговору. — Инопланетная цивилизация. Ага. Ну-ну.
Всплывали и делали пробу космоса, зачёрпывая квантовый субстрат. Анализатор показывал наличие питательных радиоволн. Тёплая, потенциально жизнедостаточная среда кормила планктоновые элементарные частицы. Терлень знал, что это только снаружи космос похож на пустую консервную банку. Внутри таились настоящие залежи микрочастиц. Если капнуть флюоресцентным пятипроцентным раствором проявителя, на поверхности материализовывались тысячи потенциальных обитателей вакуума. В учебке у Терленя был товарищ, который постоянно ощущал их присутствие.
«Как это ты чувствуешь? Кожей?» — спрашивали его.
«Чешуёй!» — язвил он.
Эрфлольг подплыл незаметно, зыркнул в тонковизор, осведомился, сколько раз выходили на перископную глубину и какой сигнал отражения бросали.
— Трижды, — процедил сквозь зубы Терлень. — Делали вот так: пи, пи-пик, пи-пик…
— И что?
— Нечисто. Анализатор однозначно выдаёт вот это, — сделал рукой жест «неопределённости, помноженной на высокопотенциальную возможность странности».
— Да-да, именно так, — Эрфольг потёр ладони. — Это моя любимая планетка. Я писал по ней кандидатскую. Сейчас в процессе докторская. Если мои предсказания оправдаются, светит присуждение академической. Постарайтесь по полной программе. В разведку пойдёте вы с мастером поиска Яндыхом.
— Есть.
Приземление было мягким. Как обычно, они завалились набок, долго скользили, кувыркались, пока не упёрлись во что-то большое. Терлень чертыхнулся, отстегнулся и пошёл собирать инвентарь и наборный скафандр. Снаружи было пасмурно. Не темно, но и свет был каким-то неясным, словно они находились в тени. Планета оказалась чертовски огромной. Гравитация неприятно сдавливала желудок и то, что пониже. Он частенько припоминал свою подружку. Яндых семенил сзади, восхищённо останавливаясь на всякой чепухе. Поисковик из него был никудышный. Придётся всё делать самому. Терлень пощёлкал многочастотный определитель жизни. Тот тонко, пронзительно запищал. Батарейка была наполовину разряжена. Выругался: идём в заповедник, а обслуживающий персонал не может как следует подготовиться. С кем он работает? За какие пипидастры? Кто его окружает? Импозантный хлыщ Эрфольг, искатель сенсаций? Растяпа Яндых? Даже ещё не бакалукр, а всё туда же — в поисковики. Определитель замер, завис и нежно, хрустально прокурлыкал. Стало жарко. Терлень стоял как вкопанный. Капли пота медленно, нерешительно выделялись на шее. Он чуть обернулся. Напарник шастал по каким-то кустам. Впереди нависала мягкая, огромная скала. Определитель трепетно звал за неё. Он включил отбрасыватель опасности, потом записыватель событий. Подумав, отключил его. Если что, скажет: кнопка заела. И приседающим шагом пошёл вперёд.
Скала шевелилась и вздрагивала, как живая. Под ней пряталась тень. Только приблизившись вплотную, Терлень понял, живое — там, наверху. Потея, он полез по круглым, пружинящим выступам. Взобрался. Свет здесь мерещился яснее. Его ударило вбок и оттеснило почти на край скалы. Он встал и обошёл предмет вокруг. На него из обширного, модного и чрезвычайно продуманного скафандра смотрело существо. Сквозь переднюю форсунку с фильтром-шестернёй, видимо, осуществлялось дыхание. Четыре пары лап оканчивались цепкими коготками. Переминаясь с боку на бок, оно производило впечатление очень милого доброжелательного медвежонка.
Терлень включил записыватель событий.
«Несомненно, это разумное существо, — он щёлкнул диктофоном. — Оно облачено в прекрасный скафандр. Лапы очень мощные. Движения скоординированы и скупы. Там, где, возможно, находится ротовое отверстие, виден крупный фильтрационный блок. Вероятно, совмещённый с речевым усилителем. База, база, — обратился Терлень по рации, — у меня есть живой объект. Передаю картинку». Послышались суетливые помехи и радостный голос Эрфольга:
— Делайте приветственные движения. Передайте ментальную морзянку. Если почувствуете угрозу, немедленно отступайте к базе. Поняли меня? Отступайте к базе в случае угрозы.
— Вас понял. Попытаюсь установить контакт, — это был звёздный час самого терпеливого и опытного звёздопроходчика среди людей, капитана второго ранга Терленя Вялоуста. Кто будет помнить Эрфольга, если контакт с разумным объектом наладит именно он? Его имя войдёт во все документальные учебники.
Он выполнил контактоустанавливающий танец. Он сгенерировал ментальную морзянку на ста двадцати умственных диалектах галактики. И даже как можно шире растягивал улыбку, пока густо не запотело стекло в шлеме. Наконец, он потрогал аборигена планеты за бока. Тот сначала оживился, потом замер. И вдруг начал сжиматься. Когда завеса пара сошла со стекла, Терлень к своему ужасу и невыносимой жалости к себе увидел только помятый кожистый бочонок.
— База-база, — плачущим голосом сообщал он, — объект скукожился. Повторяю, скукожился. Ничего не могу понять. Ничего… ничего…
— Держите себя в руках, капитан, — строго наставлял Эрфольг, — помощь идёт.
Через несколько часов Терлень сидел у себя в каюте. Мрачный. Нехотя жевал сушёный абсент. Существо оказалось неразумным. Целое стадо подобных было обнаружено неподалёку. Похоже, они паслись на подножном корме. При всяком тактильном контакте неизбежно сжимались. С пару десятков таких бочонков закатили в грузовой отсек корабля. Для дальнейших исследований. Надежда, замаячившая было так близко и ярко, угасла. Эрфольг был в исключительнейшем ненастроении. Ещё через пару часов они покинули космологический заповедник, отказавшись от всяких поисков.
Как только стартовали, Терлень, нажевавшись абсента, задумался глубоким теоретическим полусном. Он вспоминал, что когда-то читал о том, что на этой планете обитают ещё и другие существа. Типичные неразумные гиганты. Более того, делалось предположение, что они даже не живые, а нечто вроде биологических механизмов, носителей глубоко встроенных в них программирующих сущностей. Эти последние и управляют ими. Собственно, вся эволюция гигантов спровоцирована как раз этими микроскопическими элементами. Также он вспомнил об интереснейшей гипотезе, что Вселенная возникла из взрыва космического корабля, который неудачно вышел в гиперпространство. Наша Вселенная для того корабля оказалась катастрофическим гиперпространством. Каким, должно быть, огромным был этот корабль, раз его вещества хватило на весь Универсум. Последнее, что он увидел перед сном, — большая необитаемая планета, спутница той, на которой они побывали. Она улетала бархатисто-пыльным шаром, буквально облепленная следами древних метеоритных атак.
Роджер вышел из здания. Закурил. Потёр переносицу. Вслед за ним выкатились лаборанты, переговариваясь вполголоса. Незаметно, отдельно ото всех появилась Елена. Роджер смотрел на огромную новорождённую луну, всходившую над деревьями парка, изрешечённую следами падений древних астероидов и метеоритов.
— Не расстраивайтесь… Роджер, — Елене сейчас это имя показалось неуместным, глупым, издевательским. Он почувствовал то же самое.
— Никакой я не Роджер… Николай… — он повернулся к ней, протянул ладонь. — Коля Веселенко.
— Ну вот, уже лучше, — сказала она, пожав руку, и зябко поёжилась: всё-таки осень. — Но вы в самом деле не расстраивайтесь, Коля. Установить инопланетный контакт ещё никому не удавалось. Вы — не исключение. Много вы потратили средств на эту программу?
— Много. Хуже другое. Теперь возбудятся недоброжелатели: полез астроном-недоучка куда не надо. Волосатый музыкантик.
— Может быть, вы не музыкантик, а даже хороший музыкантище. «Дофамин», как-никак…
— Забудьте это… У меня с детства навязчивая идея про астрономию. И апофения. Помните? — Он затянулся и снова посмотрел на луну.
— Коллеги-коллеги! — звонко привлекал внимание одни из лаборантов, худенький, губастенький «майонез» — младший научный сотрудник. — У меня возникла невероятно продуктивная идея! Что если мы приняли на самом деле не три отдельных, а один сигнал! Представьте, что Вселенная имеет несколько уровней вложенности. Да что там несколько! Сколько угодно! Вселенная множества уровней вложенностей. Одна входит в другую, а эта — в ту, как капуста. Сигнал на самом деле мог прорваться из какой-нибудь глубинной вселенной и создать в ней дубль. Так что мы услышали трижды продублированный сигнал. Слишком уж они были похожи друг на друга.
— Есть идея, что мультиверсум, — подхватил другой лаборант, — это на самом деле одна вселенная, но в ней единовременно существует настоящее, прошлое и будущее. Поэтому повторено трижды.
— Однако ж это не объясняет природу сигнала. И почему он повторялся всё ближе и ближе к нам, как будто его передавал двигавшийся к Земле объект искусственного происхождения, — печально возразил обоим мэтр, покусывая дужку очков.
— Пойдёмте, — прошептал Николай, — это очень надолго. Похоже, начинается заседание ночного научного клуба.
Когда они садились в автомобиль, всеобщим вниманием завладел губастенький, выдвинувший и доказывавший какую-то совсем уж невероятную гипотезу, что инопланетяне, вообще-то говоря, могут быть микроскопическими. Что если они на самом деле уже давно прилетают к нам? Но встречают только сопоставимые по размерам микроорганизмы. Например, тихоходок.
— Вы знаете, кто такие тихоходки? Это уникальнейшие существа! На Земле у них нет родственников. Они выживают в открытом космосе. Они выносят радиацию и кипячение. Они способны восстанавливать повреждённую структуру своей ДНК! Может быть, они и есть потомки микроскопических инопланетных существ!
Мэтр слушал его заворожённо, с зачарованной, небесной улыбкой.
— Едем ко мне. Я хочу вам показать кое-что интересное. А потом подброшу вас до дома. Вам куда?
— Юго-Западная.
В квартире Николай сразу пошёл на второй уровень, куда, ступенчато следуя лестнице, продолжалась лунная фотогалерея.
— Здесь у меня чулан.
— Ну и что?
— Это необычный чулан. Это чуланчик из моего детства.
— Вы выросли в чулане? — усмехнулась Елена.
Они заглянули в комнату, похожую на детскую. Тут была детская кровать. Детский шкафчик с книгами и полками, на которых спали игрушки и конструкторы. Потолок и стены вручную разрисованы звёздами и светилами. Огромная овальная, неумело выведенная чёрной гуашью луна, засела в верхнем углу.
— Это копия моей детской комнаты. Я собрал её по памяти буквально по частям. Иногда я ночую здесь. Когда хочется свободы и чего-то… иррационального, интуитивного… Ведь наверняка есть другие миры, в которых всё познаётся интуитивно. И тем, кто очень хочет стать астрономом, там никто не мешает. Говорят: ну хочешь, брат, так чёрт с тобой, будь им, астрономом.
Тёплый свет бра прятался подобно гаснущей комете. Нарисованные звёзды мерцали оловянистым серебром. И даже казалось, тонко доносился травный сухостой и вечерний сверчок несмело вступал в ночь. Было, как в детстве, спокойно и хорошо.
— Коля, а поедем в кафе? — спрятав улыбку, предложила Лена. — Обсудим вашу интуитивность.