Я, впечатленный, закивал — такое с руками оторвут! АК — Армия Крайова, националисты польские, которые с одинаковой лихой злобой воевали против нацистов и против советских партизан в годы немецкой оккупации. А ОУН-УПА — националисты украинские. И воевали с ними аж до 1956 года… Так что егеря эти — явно волкодавы те еще! И если Стельмах дает добро на публикацию материала про них — значит, знает, что делает. В конце концов, столько лет прошло…
Но мне срочно нужно было как-то залегендировать наводку на базу браконьеров, чтобы закинуть ее БООРовцам, и потому я сказал:
— На обратном пути заскочим в Крапивню, там есть у меня человек один, я его могу про браконьеров этих поспрошать…
Крапивня была лесной деревенькой дворов на сто, и каждый первый мужик там держал дома ружье и промышлял охотой.
— М-м-мда? Я вроде всех крапивников знаю, кто это там такой осведомленный?.. Ладно, ладно, журналистская тайна, да?
— Да… — и я не то что бы совсем блефовал.
Во время моей работы в «Маяке» в веке двадцать первом, еще до поездки в Москву, жил-был в Крапивне один вредный дядька, Василий Петрович Стрельченко. Особенно его волновали вопросы благоустройства и дорожного строительства, и ровно в 8:30 утра каждый понедельник у меня в кабинете разрывался телефон — он звонил и звонил, пока ему не отвечали, чтобы выдать пятиминутку ненависти. Злобно, кратко и четко он излагал свои претензии к коммунальщикам и дорожникам, называя имена, фамилии, адреса, пароли и явки. Так что проблем с критическими материалами, коих с нас требовали энное количество в неделю, у меня не возникало. Разве что приходилось порой и в другие забытые Богом и властями места прокатиться — не будешь же всё время писать про Крапивню?
Сейчас Стрельченке должно было быть лет четырнадцать или около того. И казалось мне, что такие натуры не меняются с возрастом — въедливость и дотошность передаются, скорее всего, генетически. Да и вообще — расспросить местную пацанву было делом неглупым. Мальчишки — они порой информированы куда лучше бабулек на лавочках. Пока бабули работают стационарно, пацаны носятся повсюду и всё видят и слышат, хотя не могут порой правильно интерпретировать то, чему стали очевидцами. В интерпретации бабулям равных нет, тут не поспоришь. Столько версий накидают, что рептилоиды и масоны покажутся серой обыденностью!
Двое пожилых мужчин в одинаковых куртках, скорее похожие на геологов или туристов, чем на смершевцев или чекистов, ожидали у колодца с журавлем. Пинчук носил роскошные моржовые усы и очки на резинке, Бышик — эдакую профессорскую бородку. Только вместо гитар у них на плечах висели чехлы с оружием и патронташи. Судя по выглядывающим из них своеобразного вида патронам — скорее всего, карабины ТОЗ-17, что-то такое я читал про этот изыск советского оружейного дела.
— Бышик, Владимир Иванович, — представился бородатенький.
— Пинчук, Дмитрий Иванович, — протянул руку усатый. — Ну что, поехали?
Стельмах только кивнул коротко, выкрутил руль, и мы снова затряслись по лесной дороге.
После долгого разговора с героическими егерями и двадцати страничек карандашных каракулей с заметками для материала меня, честно говоря, разморило: майское солнце припекало, «козлик» подпрыгивал, моя башка болталась туда-суда, грозя оторваться от тела, но дремота была сильнее, и я очнулся, только когда машина остановилась, заполошно проморгался, вытер стекающую из уголка рта слюну и украдкой огляделся — не заметил ли кто конфуза?
Охотникам было на меня наплевать. Они втроем смотрели в один бинокль и матерились.
— А принца не видать, Генрикович! И вон, гляди, важенка одна хромает!
— Твою мать! — сказал Стельмах. — Это ли не свинство — на оленя весной охотиться?
Я думал, есть всякие инспекции, которые занимаются борьбой с браконьерами… Но эти мужики явно воспринимали ситуацию очень близко к сердцу. Вон как желваки у главного БООРовца шевелятся, и костяшки пальцев побелели. Оленей на опушке было явно меньше, чем рассказывал Ян Генрикович — изящные силуэты семи животных еще некоторое время маячили на фоне дубовых стволов, а потом порскнули в чащу.
— Пошли, пройдемся, посмотрим… — они расчехлили оружие и зарядили его, взгляды стали злыми, колючими…
У меня вместо винтовки был фотоаппарат, да еще кастет в кармане, так что чувствовал я себя довольно неловко. Пробираясь вслед за Стельмахом по лесной чаще и пытаясь высмотреть тот самый след, по которому шел старший егерь, пригнувшись к земле и едва ее не нюхая, а потом вдруг сорвался на бег.
Иванычи разошлись по флангам, огибая лесной массив вдоль опушек.
— Сука! — выдохнул старый БООРовец где-то впереди, и я перешел на шаг — торопиться было некуда, он явно нашел то, что искал.
С дыхалкой и кардионагрузками у Геры тоже всё было в порядке: отмахал бодрой трусцой километра три по лесу и разве что запыхался. Будь я в себе — и половины расстояния бы не осилил в таком темпе! Стельмах скрылся где-то в высокой траве, его матерное бормотание слышалось на лесной полянке. Я остановился у могучего ствола липы и прислонился к нему, осматриваясь.
Сначала подумал, что мне показалось, и даже моргнул. Но соломенная шляпа — «капялюш» по-белорусски — действительно медленно двигалась чуть слева от меня. Это был мужик с красным небритым лицом, в жилетке с карманами и двустволкой-вертикалкой в руках.
— Руки в гору! — сказал он. — Допрыгался, Янчик?
— Чорба, сукин ты сын! — Стельмах встал во весь рост с поднятыми руками. — Твои дела, а? Всё тебе мало? Никак не нажрешься?
Клацнул взводимый курок. Я отлепился, наконец, от дерева, и, моля Бога, чтобы не хрустнула никакая веточка, стал приближаться к браконьеру со спины.
— А я тебя зараз здесь положу, Янчик, и прикопаю. И красноперые твои не допомогут — далёко им бежать досюдова… Давай, умоляй меня о пощаде!
Ян Генрикович умолять не собирался. Он только смотрел на этого Чорбу с чистой ненавистью и ни единым движением лица не выдал ему, что за его спиной кто-то есть. Кто-то большой, сильный и с кастетом в правой руке.
Мне ничего лучшего в голову не пришло: я размахнулся, свистнул, Чорба обернулся — и дац! Голова его мотнулась из стороны в сторону, ружье выстрелило дуплетом и отлетело в одну сторону, капялюш — в другую, а сам неудавшийся убийца грянулся наземь рядом с оленьей тушей, которая, как оказалось, лежала тут же, у ног Стельмаха.
Стельмах стоял со стеклянными глазами и ковырялся пальцем в правом ухе.
— Чуть не убил, — сказал он. — Пуля мне аж прическу поправила. Теперь полдня в голове звенеть будет.
Глава 5,в которой есть место гонзо-журналистике
Допрашивали нас по очереди. Как раз — в Крапивне, в участке. Стельмах со всеми сельскими участковыми района имел вась-вась, и поэтому стражи порядка склонны были верить ему, а не мутному Чорбе. Честно говоря, я сильно боялся, что убил горе-браконьера насмерть. Всё-таки организм Германа Викторовича Белозора был покрепче моего, да и кастетами я раньше никогда не пользовался, так что вломил будь здоров!
Ан нет — сидит, болезный, за перебинтованную морду держится. Местный фельдшер из ФАПа травму обработал, сказал, что, скорее всего, имеет место сотрясение мозга. Ну и кожу я ему рассадил будь здоров. А нечего в людей двустволкой тыкать! От кастета я предусмотрительно избавился — спрятал в машине. На вопрос чем бил — ответил, что какой-то железякой. Взял из «козлика» хреновину потяжелее — ей и двинул. Обыск в автомобиле БООРа никто делать не стал. Судя по лицам присутствующих милиционеров и улыбке Стельмаха — для нас всё должно было окончиться неплохо, а для Чорбы — наоборот. Браконьерство — серьезное преступление!
— Ну что ж, товарищ Белозор! — подтянутый светловолосый капитан протянул мне паспорт и пожал руку, а потом процитировал по памяти: — Право на необходимую оборону является одной из важных гарантий реализации конституционных прав и обязанностей граждан по защите от общественно опасных посягательств интересов Советского государства и общества, социалистической собственности, общественного порядка, жизни, здоровья, чести и достоинства советских людей. И вы это право реализовали, выручили товарища Стельмаха. Как с вами связаться, мы знаем, не уезжайте никуда из района в ближайшую неделю… Можете быть свободны.
Я забрал документы и сказал Яну Генри ковичу:
— Пройдусь по Крапивне, пообщаюсь с народом. Журналист я или не журналист?
Тот прищурился и кивнул.
— Встретимся у сельпо через пару часов, потом в Гагали вернемся.
Хлопнула дверь участка, я вышел на крыльцо и потянулся. Неудобные у них тут стулья!
Гогоча, пробежала стая гусей, которую погонял прутиком какой-то пацаненок лет пяти — в трусах и кепке по самые уши. На небе собирались тучки, ласточки заполошно верещали и сновали туда-сюда в режиме бреющего полета. На крыльце сельского клуба кучковался местный истеблишмент: мальчишки лет двенадцати-четырнадцати совершенно безбашенной наружности. Уроки в школе уже кончились, а расходиться по домам им явно не хотелось — родители запрягут на хозяйстве. Мне это чувство было хорошо знакомо.
Я пересек песчаную улицу и, приблизившись к юным джентльменам, сказал:
— Кто-то хочет заработать рубль?
Пацаны зашушукались. Приехал, понимаешь, городской. Рубль предлагает! Мутное дело, сразу видно!
— А что надо? За самогон спрашивать будете? — уточнил один из них, конопатый и голубоглазый проходимец.
— А хоть бы и так… На Смычке у мужиков купить еще можно?
Джентльмены снова собрались в кучку и пошептались. На сей раз речь держал смуглый и поджарый товарищ в штанах с оттянутыми коленками:
— На Смычке нынче только проблем огрести можно, не совались бы вы туда, если не местный…
— А если местный? Положим, я предлагаю рубль, а вы мне к вечеру бутыль литра на два…
— Нет уж, — ответил смуглый. Он тут был явным лидером. — Ешьте сами с волосами, дядя. В сельпо сходите, там портвейн продается, за гроши. А в Смычок — это яким туебнем нужно быть, чтоб переть? Да и не было там горелки на продажу… Может, они себе что и гонят, но чтоб продавать? А если уж так первача захотелось, так это можно у Пырха спросить, у него вчора такой водар над хатой стоял, с ног шибало!