веческая плоть всегда несовершенна, даже если прекрасна.
— И что же — спрашивает она, чуть растягивая гласные, с ленцой приоткрывая губы, от которых глаз не отвести, — ты думаешь, что публика поймет Менандра[11]без перевода?
— Кто поймет, — усмехается он, — а кто сделает вид. Всякому ведь стыдно будет признаться, что его греческий годится лишь в гавани да на рынке.
— Мне, — она взяла с тарелки сушеную смокву, нежную, чуть присыпанную мукой, чтобы не слиплась с товарками, — не стыдно.
— Ты вообще-то вовремя поняла, Делия, — он невольно следит, как ее крепкие белые зубы терзают плоть плода, — что излишняя стыдливость лишит тебя невинных удовольствий.
— И поэтому ты дружишь со мной, — уточнила она.
— А то! И даже готов для тебя переводить.
— Это пригодится, — она, наконец, закончила со смоквой, — а что же, зрителям не наскучит смотреть одно и то же из раза в раз? Ты же хочешь дать несколько представлений?
— Так они не будут смотреть одно и то же.
— Это как?
— Ну вот, к примеру…
У него с собой свиток, он разворачивает его прямо на коленях, немного перематывает, пробегая взглядом по знакомому тексту…
— Ну вот хоть это место.
Он читает выразительно, даже с ужимками, так и видишь на сцене двух актеров в масках:
— Что может быть со мной, Лахет, хорошего?
— А что с тобой?
— О, боги многочтимые!
На правом башмаке я ремешок порвал.
— Ну, так тебе и надо, бестолковщина!
Уж он давно истлел, а ты все жадничал
Купить другой…[12]
Она недовольно морщится — не все греческие слова ей понятны. И он быстро переводит, как может, на латинский. А потом продолжает:
— Но смотри, так будет на первом представлении. А кто мешает нам на другом чуть-чуть поправить текст? Ну, например, вместо правого башмака…
— О, боги многочтимые!
За левым за плечом ворона каркала.
— Да что тебе за дело, бестолковщина!
Ты б лучше замахнулся крепкой палкою —
И с глаз долой…
Или еще что-нибудь. Мало ли на что отзываются люди суеверные! И будут ходить ко мне на представление по два, по три раза — и даже спорить, угадывая, над чем будут смеяться сегодня!
Она одобрительно улыбается:
— Здорово придумано. А у меня тут, представь, своя комедия. И тоже не без суеверий. Ко мне привязался один мальчишка…
— Разве только один? Ты недооцениваешь себя!
— Не мешай рассказывать. Такой один. Воздыхатель. Довольно милый, стройный, высокий, будь он чуть поувереннее в себе — был бы похож на легионера или гладиатора, есть у него какая-то жесткость во взгляде. И ладно бы отирался у порога, как все прочие, в надежде залезть внутрь, но у него там что-то свое, что-то мешает… в общем, то ли принес богине обет безбрачия, — но тогда зачем ошиваться у моих дверей? — то ли просто нерешителен, как подросток. Хотя вполне себе носит тогу.
— Ты знаешь, кто он?
— Да нет… впрочем… мне называли имя — он нездешний. И вроде мы с ними не в родстве. Я уже забыла, как его зовут. Но если ищешь постановки — вот тебе сцена. Можешь его разыграть, я разрешаю.
— Это всегда забавно, шутить над влюбленными. Но не жестоко ли, Делия?
— Поучительно. Нечего зариться на высокий виноград, как та лисица.
— Я смотрю, ты читала Эзопа…
— Нет, у нас в городке все так говорили. А что, Эзопа[13]уже переложили на латинский?
— Боюсь, что нет, — вздыхает он, — но могу найти тебе грамматика и ритора, который наставит тебя в греческом.
— Мне пока хватает, — отмахивается она, — а когда ваше представление?
— Завтра вечером. И лучшие места, как водится — твои. Сколько вас будет?
— Всколькером? — она не стесняется не только корявого греческого, но и такой же простоватой латыни, — не знаю еще. Разве мальчишку с собой позвать? О, вот отличная мысль. Заодно и позабавимся! На это он, думаю, согласится. И заодно позлю этих…
Она не уточняет, каких именно ухажеров стремится наказать и за что именно.
— Позови, — ему уже забавно.
— Вот ты и позовешь. Он возле дверей ошивается, сказали мне служанки. Передай ему от меня привет. А впрочем, нет, без приветов. Скажи, если его там застанешь, что хотела бы познакомиться со столь юным… ну там кем-нибудь, ты сообразишь. Но только смотри не спугни. И никаких пока Купидонов, просто приятный день в театре, не более.
— А как я его опознаю?
— По блеску в глазах. Вы, театральные, сходу ловите такие штуки, разве нет?
— Пожалуй, ты права, — рассмеялся он, — позову. Кстати, и пора мне — готовимся к представлению…
— Заходи, — она без тени кокетства подставляет ему щеку для поцелуя, зная, что кто-кто, а ее верный дружочек точно обойдется без Купидонов. Это не в правилах их дружбы.
— Непременно! — и он выскальзывает наружу, под серый северный дождь.
Как отвратительно долго тянутся местные зимы — по три месяца! То ли дело на Востоке, мудром и теплом, где он бывал прежде… Но что поделать, что поделать, от таких денег, как в Аквилее, ему будет трудно отказаться. Да ведь жизнь и в непогоду скрашивают мелкие открытия — например, вот этот паренек, что с деланным безразличием прохаживается неподалеку от дверей Делии: вылитый персонаж новоаттической комедии, неудачливый любовник…
Впрочем, в те годы комедии Менандра еще не называют новыми и аттическими.
Когда с Феликсом заговорил этот человек — из тех, кого не выделишь в толпе, но встретив, уже не забудешь, — его обдало жаркой волной. Неужели его привязанность, его страсть — недолжная, если верить Константу, страсть! — настолько заметна окружающим, что уже незнакомцы к нему подходят? Тем паче, незнакомцы, вышедшие из ее дверей… И чего было в этом стыде больше — страха Божьего или опаски людской молвы? Правильный ли то был стыд?
И вот теперь он расспрашивал Паулину.
— Мне нужен твой совет… Она приглашает меня на представление сегодня под вечер.
— Представление?
— В городском театре дают комедию Менандра.
— И ты хочешь пойти?
— Я не знаю.
— Отчего бы тебе не спросить совета у епископа?
— Я уверен, что он скажет «не ходи».
— Так и не ходи. Или сначала спроси его, а потом не ходи уже по его, а не своей воле.
— Я… я так не готов.
Он и самом себе, пожалуй, не мог объяснить, почему. Он безмерно уважал Константа, он старался быть хорошим членом общины, — а значит, повиноваться ему как отцу. Но бывает ведь так, что отец чего-то не понимает, не чувствует, — и тогда нужен кто-то вроде мамы.
— И как тебе могу помочь я? Никогда не давала советов молодым людям…
Она улыбается чуточку печально и чуточку задорно. Ну что, мальчишка, ты не слушаешь свою маму — а чего пришел ко мне? Думаешь, я тебе ее заменю, стану правильной, настоящей? Я не та, кто тебя родила.
И память о том, что ее сын уже не нуждается в советах — и от памяти никуда не деться.
— Наверное, твоя собственная жизнь похожа на трагедию, — отвечает Феликс невпопад, с уважением глядя на шрам на лице.
— Да нет, скорее комедия вышла. Слишком уж часто все вели себя как полные дураки.
Феликс не верит. Но не хочет спорить и переспрашивает:
— А ты читала комедии?
Он и не смеет предположить, что она могла ходить в театр.
— Аристофана, — кивает она, — там, где я жила раньше, откуда-то взялся Аристофан[14]. Надо же. Очень смешно и хорошо пишет, такой сочный, свежий язык…
— Его уже не ставят. Слишком сложно.
— Так и жизнь сложна, — соглашается она. — Пролог ее — он где-то не здесь… Содержание комедии определяем не мы. Но от парода до эксода, от выхода хора на сцену до его ухода, это вот наше. Тут уж мы носим маски. И еще вот эти стасидии, — когда все остаются на месте, а движется только действие. И парабаса, когда хор обращается к зрителям, учит их жизни, спорит с кем-то. Это у нас всегда, мы без этого не можем. И, конечно же, агон, борьба двух главных персонажей. И забавные поучительные эписодии[15]— самое интересное в них, череда происшествий. Только в жизни идут эти части в произвольном порядке, а не как у комедиографов.
— Они ставят Менандра, — мрачно ответил Феликс, — у него нет этих частей. Ничего нет, кроме забавных историй. Просто какие-то дураки ругаются друг с другом, потом тот, кто хитрее, обводит вокруг пальца тех, кто попроще, и поступает, как ему выгодно и удобно.
— Жизненно, — согласилась она.
— Так мне не ходить?
— А еще у жизни бывает свой коммос[16], свой плач, похороны собственных надежд. Ведь если никто пока не умер, это же не значит, что некого оплакивать, верно? В комедиях не бывает коммоса, впрочем, ты говоришь, что в нынешних комедиях не бывает и всего остального.
— Идти ли мне? — Феликс настойчив.
— Не знаю, друг мой, — улыбается она, — как захочется. Не думаю, что смеяться — грех.
— Но театр — языческий!
— Как и весь наш город. Если совесть не пускает — не ходи. А если сомневаешься…
Она хотела бы сказать «спроси епископа», но он уже не спросил. Видимо, по той простой причине, что знал ответ заранее.
— Не пойду! — спешно отвечает Феликс, словно предупреждая этот самый вопрос, — а к тебе вернусь завтра, заберу священный сосуд.
— Заходи, поболтаем. Мне скучно одной, я помогаю Филоксену с хозяйством, а иногда и немного с ремеслом, но знаешь, работать уже трудно, больше наощупь приходится. К тому же он совсем неразговорчив, а старость порой болтлива…
— Обязательно приду! — в ответе Феликса звучит скрытая радость, — маран-ата!
Торжественное приветствие, возвещающее приход Господа — не слишком ли пафосно для обычного прощания? Но он такой, горячий неофит… новообращенный.