— Саша, ты что? Почему ты даешь мой телефон?
— Ты что, Тань? Там такая роль. Я когда посмотрел, только ты можешь ее сыграть, только ты!
— Саша, если я и буду когда-нибудь сниматься просто так, где могу сниматься, а могу и не сниматься, то это только с тобой.
И вот сразу после картины «О любви» был очень странный такой разговор, который черт знает чем закончился. Саша говорит:
— Слушай, Танька, вот ты после этой самой «О любви» что делаешь в кино?
— Ничего не делаю. У меня столько дел по жизни, по дому…
— Пойдем, снимемся в одной картине. Колоссальная картина!
— Какая картина?
— Ну ты Улицкую уважаешь?
— Ну Улицкая — выдающийся писатель.
— Пойдем, пойдем вместе снимемся! Это колоссальная будет парная история. Я поставлю условием, что или с тобой или…
— А что за история там?
— Ну Улицкая…
— Ну замечательно, что Улицкая. А что за история?
Саша так не хотел говорить, а потом выдал:
— «Веселые похороны»…
— Саша, ты в своем уме? Ну как ты можешь сниматься в картине с названием «Веселые похороны»? У тебя там что? Главная роль?
— Ну, конечно, главная. Но в ней есть одна исключительно ценная вещь.
— Какая?
— Танька, я там всю картину вот просто лежу. Во-первых, это очень хорошо, я хоть отдохну от всех этих моих мучительных перебежек по жизни. А во-вторых, Тань, это же Улицкая, пойдем!
— Саша, в картине с таким названием я даже с тобой сниматься не буду… Понимаешь? Не буду…
— Тань, так нельзя. Знаешь, так и Гамлета играть нельзя. Потому что Гамлета в конце выносят ногами вперед.
— Ну и Гамлета, значит, играть не нужно…
У Тани есть своя, неартистическая точка зрения на это. Тогда Саша сказал: «Ну как знаешь». И снялся сам, очень хорошо снялся в картине по прекрасному произведению прекрасного писателя Людмилы Улицкой «Веселые похороны».
У Саши была очень непростая жизнь. Со стороны кажется, что это жизнь — как песня во время забега на Олимпийских играх на пять тысяч метров. Причем он бежит первый и еще поет. Такое было ощущение у всех. Жерар Филип, Фанфан-Тюльпан бежит на пять тысяч метров в одних трусах и еще поет! Как-то так все и представляли Сашину жизнь. Нет. Я могу сказать, что я довольно хорошо знал Сашу и ничего этого не было. И когда произошли все эти невероятные и страшные события, встал вопрос. Я никогда не думал, что доживу до той поры, когда будут говорить об увековечивании памяти Саши. Во-первых, смешно, как это можно увековечить память? Но среди множества всяких предложений: хороших, безумных, ярких, нелепых, было два предложения, которые я очень хорошо помню, и я надеюсь, что моей жизни хватит на то, чтобы они воплотились в жизнь.
Тайны мадам Вонг
Саша был арт-директором, вице-президентом нашего фестиваля «Дух огня» — большого фестиваля дебютного, молодого кино в городе Ханты-Мансийске. И он очень много сделал для того, чтобы этот фестиваль стал таким, какой он есть сейчас. Очень много туда вложил энергии и сердца. Я очень хорошо знаю все любимые места Саши, но одно из самых любимых и Сашиных, и моих мест был и остается город Ханты-Мансийск. И то время, в которое ежегодно происходит наш фестиваль. Это конец зимы, последняя неделя февраля. И мы уезжали отсюда из Москвы туда, где стояли морозы -22, -25 С°, которых, правда, не чувствуешь, потому что там абсолютно сухой здоровый таежный воздух, и возвращаемся обратно, когда уже весна. И вот на этом перепутье зимы и весны стоит наш фестиваль, к которому мы, когда работали вместе, относились с огромнейшей нежностью и любовью.
И вот там, в Ханты-Мансийске, было принято решение обязательно назвать одну из улиц именем Саши. Замечательно, если такая улица появится в Ханты-Мансийске! Еще замечательнее было бы, если бы такая улица появилась в Москве. И тогда же пришла идея сделать постоянно действующую ежегодную премию за лучшую мужскую и женскую роль в дебютных фильмах имени Александра Гавриловича Абдулова. И премия эта, по-моему, уже четыре года присужадется. И очень талантливый скульптор Алексей Благовестнов сделал прекрасный бронзовый бюст Александра Гавриловича. Тогда же мы обратились к нему с просьбой подумать о памятнике Александру Абдулову, который по решению правительства Ханты-Мансийского округа — Югра должен был быть поставлен в городе Ханты-Мансийске.
Сошедшие с небес
Храни меня, мой талисман
И когда Алеша Благовестнов принес свой первый скульптурный проект, там, в этом памятнике, была замечена и обнаружена одна из самых главных вещей, которые составляли существо Сашиной жизни. Вот этот блестящий бег в трусах на пять тысяч метров, распевая песни. Это общий облик Саши. Стадион свистит в дудки, бьет в ладоши и приветствует победителя, когда он грудью разрывает ленточку. А на самом деле Саша был иногда очень одиноким человеком, как правильно почувствовал Благовестнов, стоящим на ветру. Вот мне, когда я вспоминаю Сашу, самым правильным, нежным и сущностным кажется вот это трехмерное изображение, которое сделал Алексей Благовестнов. Я думаю, он будет еще работать, потому что мне страшно хотелось бы, как одному из людей, которые близко знали Сашу и очень любили. Мне страшно бы хотелось подлинности во всех тончайших деталях, в чертах лица, в прическе. «Всесильный Бог любви, всесильный Бог деталей», — писал Борис Леонидович Пастернак. Вот и Леша Благовестнов именно это и сделал.
И когда я сейчас это рассказываю, я на самом деле озабочен точно теми же проблемами, которые есть у Леши, — чтобы памятник остался… Я абсолютно не хотел бы, чтобы это был христоматийный исчерпывающий образ трагически ушедшего из жизни артиста. Я бы хотел, чтобы у всех осталась чуточка моего личного чувства от памяти Саши — драгоценной для меня памяти. Памяти одинокого человека, человека, стоящего на ветру.
А что касается веселья — бега на пять тысяч метров и разрывания ленточки, — то оно, конечно, было. Очень мы жили бездумно и весело, и это даже смешно звучит, если говорить о каком-то комплексе одиночества, что ли.
Ну вот хотя бы вспомню одну такую историю. Были люди, которых Саша необыкновенно высоко ценил, необыкновенно сильно любил, и это его дочка Женя, хотя она осталась без отца, еще будучи младенцем. И это его последняя жена Юля, и это Ирина Алферова, которую, ну по моим соображениям, Саша очень преданно и нежно любил всю жизнь, от начала и до конца. И всегда, когда он говорил о ней, он говорил о ней только в превосходных и превосходнейших тонах. Я не слышал от него ни одного даже слегка раздражительного или слегка пренебрежительного слова об Ире.
Но больше всех он любил, даже я бы сказал боялся, — маму. Мама у него была и есть — дай бог ей здоровья и долгих лет жизни, — очень сильная и очень властная женщина. И Саша, который в жизни не боялся вообще ничего, ужасно боялся маму. И однажды мы с Сашей, скрашивая наше безумное одинокое «стояние на ветру», образовали довольно большое сообщество, которое состояло из нас двоих, еще двух наших приятелей и очень большого количества разнообразных девушек, среди которых были не девушки легкого поведения, а большинство даже «тяжелого» поведения. Но, тем не менее, это были девушки, и их было очень много и мы их усадили в машину «Рафик» и, по указанию Саши, повезли на дачу.
Ехали мы туда весело хохоча, предполагая, как мы сейчас приедем, как начнем жарить картошку, как будем запивать картошку красным вином, и все было совершенно замечательно. Вдруг Саша как-то затих, позвал меня в темный угол автобуса и сказал: «Значит так, старик, мы сейчас приедем на дачу, а там наверняка мама еще не спит». А это был период холостого проживания Саши. Мы были не связаны вообще никакими обязательствами с женщинами, ну просто никакими, кроме как нежного расположения к ним. И он говорит: «Вот мы сейчас их привезем на дачу, мама не спит наверняка, и что бы я ей ни объяснял на тему, почему мы в два часа ночи привезли целый автобус девушек, — она мне не поверит. Поэтому к ней пойдешь ты». Я говорю: «Я? Ты что? Я не очень сильно знаком с твоей мамой…» Он говорит: «Пойдешь ты и скажешь ей, что они все — артистки Бостонского академического театра драмы». Я говорю: «Саша, а почему Бостонского театра драмы?» Он говорит: «Ну так гораздо непонятнее, и мама сразу подумает, что это что-то такое очень серьезное». Я замолчал, потом говорю: «Саша, а ничего если она услышит краем уха, издали, сквозь смех, который может относиться к артисткам Бостонского драматического театра, русскую речь, иногда редко перемежаемую ненормативной лексикой? Вот как это соединится с идеей труппы Бостонского драматического театра?» Саша задумался, говорит: «Действительно, давай ты тогда лучше скажи, что они музыкантки из Бостонского симфонического оркестра». Я говорю: «Саша, а где же их скрипки?» На что мне Саша сказал: «Прекрати! Мама до таких глупостей, как ты, не додумается. Никогда. Тебе сказали, что сказать, скажешь и придешь есть картошку и пить вино». Так мы и поступили. Мама действительно ничего не спросила про скрипки. Она только очень внимательно посмотрела в мои лживые глаза. Очень внимательно! «Ну что ж, симфоническая музыка это очень красиво. Он очень любит симфоническую музыку», — сказала мама, и в это время раздался тот самый смех, о котором я говорил, та самая далекая-далекая русская речь, с теми самыми едва слышными ненормативными оборотами. Но маму это уже не интересовало. Мама усвоила информацию, что так ведет себя по ночам женская часть Бостонского симфонического оркестра. Вот такое было одиночество. Со стоянием на осеннем промозглом ветру.
Убить дракона
Были моменты, когда Саша вдруг, с какой-то прямо истовостью ругался со всеми. Это на него что-то такое иногда находило. И вот в один из таких моментов, когда он особенно успешно переругался со всеми, он появился у меня дома часов в десять вечера. Абсолютно трезвый.
— Сереж! Вот у меня такая история… Вот так вот раз — и все! Можно я у тебя поживу день или два?