— Саш, не надо, я со всеми поеду домой.
— Да нет, поехали вместе, что ты как дикий человек, поехали, по дороге поговорим. Ну тебе понравилось?
— Да.
— Я сам почувствовал, что это все в жилу. Слушай, скажи мне, пожалуйста, ну вот так, если нормально рассудить… — я похолодел. — Поминки будут? По Ульянову?
— Ну да, будут.
— И что, сантехник не придет на поминки?
— Ну ты в своем уме?
— Ну должен же сантехник приехать на поминки?
— Да, Саша, должен приехать…
— Да, придет, конечно, придет. Я приду вдвоем с товарищем на поминки к Ульянову.
Пришел Саша в новом костюме, причем с еще не срезанной биркой, даже штаны с биркой. И сыграл совершенно изумительный кусок печали сантехника на поминках Ульянова. Все закончилось, и он меня на сей раз не предлагал везти домой, что сразу мне облегчило душу.
Проходят какие-то две недели, звонит Саша:
— Слушай, а я правильно помню, ты мне тогда рассказывал в машине, что там в конце потом всех убивают?
— Да, там всех убивают.
— Так давай пусть убьют и сантехника. Ты понимаешь, это будет тогда доделанная вещь. Пусть убьют сантехника, прошу тебя! Тогда это не искусственно вставленный зуб, а это роль. Пусть убьют сантехника.
И мы снимаем, как убили сантехника. Дальше я сижу в монтажной, складываю, и вдруг, как душевнобольной, говорю сам себе: «Но если сантехника убили, то его нужно будет похоронить. А если его хоронить, то, значит, сантехника нужно положить в гроб, вокруг дети, родственники, сантехник лежит, тогда действительно получается…» Я звоню Саше и говорю: «Саш, раз сантехника убили, то его ж нужно похоронить». И вдруг Саша говорит: «А вот это уже фиг тебе! Никуда я не лягу. Забудь!» И я забыл. Так Саша вместо эпизода снялся у меня в нескольких сценах…
Может показаться так, что Саша вообще, кроме как у меня, нигде не снимался. Но это не правда, он снимался очень много. И кстати, люди знали и любили Сашу значительно больше по другим картинам, нежели по тем ролям, которые он сделал у меня.
Ну такая судьба у моих картин, они, за редким исключением вроде фильма «Асса», никогда не пользовались такой уж всенародной славой. Какие-то вещи Саша делал раз и навсегда и на века. И их тоже трудно объяснить, то ли это его фанфан-тюльпанистость, то ли генеральная мощь замысла. Для меня, например, самое народное и самое нежное его послание к зрителям — это та замечательная песня, которую они спели в фильме у Марка Захарова вместе с тоже уже ушедшим, превосходным актером Семеном Фарадой: «Уно, уно, уно бен моменто». Это на века, это знают все. И будут помнить все, и будут перепевать все. В силу чего? В силу особой мудрости текста? «Уно, уно, уно бен моменто. Уно, уно, уно комплименте»? Нет. В силу величия артистизма, которое ему в душу вложил Бог. И откуда это взялось? Эта бессмыслица и общая радость.
Марк Захаров был для Саши больше, чем главный режиссер театра, в котором он провел всю жизнь. Саша всегда и говорил, и считал, и относился к Марку Анатольевичу как ко второму отцу. А когда Сашиного настоящего отца не стало, то Марк Анатольевич стал Саше просто отцом.
И вот мы как-то встретились с Марком Анатольевичем в самолете, и он мне сказал:
— Сережа, а ты вообще в курсе дела, что Саша очень болен?
Формула любви
— Ну как уж очень. Я знаю, что у него там что-то такое с ногами, он там завязан.
— Саша очень болен…
— Что такое, Марк Анатольевич?
— Я скажу тебе, но чтобы этот разговор остался между нами. У него очень тяжелые дела с кровью. У него кровь со страшной склонностью к тромбообразованию, и в любой момент все может закончиться трагически, если Саша не прекратит вести себя так, как он себя ведет.
— А как он себя ведет?
— А ты не знаешь, как он себя ведет? Он ведет себя так же, как ведешь себя ты. Если вы не прекратите, то…
— Марк Анатольевич, но нет же никаких таких вещей, никак мы себя особенно не ведем.
— Нет, вы ведете себя неправильно!
— Марк Анатольевич, а что можно сделать?
— Ну, во-первых, для начала посмотри, что у него делается с ногами.
И вот как раз тогда, когда Саша остался у меня переночевать на одну или две ночи, я в течение семи месяцев имел возможность видеть эту картину своими глазами. У него обе ноги были как у Маресьева, темно-коричневые, почти черного цвета от пятки до голени. И он каждый день смазывал и завязывал бинтами, а я ему на этих бинтах вязал бантики. Я уже так насобачился вязать эти бантики, что он даже уже не звал меня, а просто свистел, и я приходил. И я бы так и вязал ему их до сих пор, но время от времени страшные звоночки раздавались…
И однажды он лег в кардиологический центр, которым руководит великий врач, профессор Чазов. Лег туда, чтобы ему там что-то сделали с кровью. Стали обследовать кровь и пришли к выводу, что положение его очень тяжелое и нужна сложнейшая операция на главные артерии. В эти артерии все нужно поставить по тромбоулавливающей сетке. Это была очень тяжелая операция, которая происходила, как ни странно, под местным наркозом. Потому что эти места, не тромбы, а артерии, отслеживали и взрезали их. И во время этой операции произошла страшная вещь. Вдруг они коснулись какой-то артерии, из которой со страшной силой хлынула кровь, и, как мне рассказывали потом врачи, эта кровь была потом даже на потолке. Кровь не могли долго остановить, и врачи поняли, что кровопотеря такая, что надо заменять чем-то. Стали заменять эту кровь донорской кровью, и пошла какая-то страшная белиберда. Врач, который вел операцию, сказал: «Саша, вы знаете, мы не знаем, чем кончится операция, поэтому просто обращаемся к вам на всякий случай. Конечно, мы сделаем все, что возможно, но на всякий случай позвоните родственникам или нам скажите, чтобы вы хотели, чтобы мы успели все сделать, на всякий случай… Эти минуты могут оказаться последними в вашей жизни». Саша сказал: «Честно? Мне бы очень хотелось стакан виски». И они принесли ему стакан виски. И кто-то промокал кровь на потолке, кто-то что-то продолжал вводить в вены, а Саня выпил стакан виски, и, как он мне потом рассказывал, на душе ему стало исключительно хорошо. И врачи видели, что с ним происходит. У всех врачей исчез этот ужас возможного ухода человека, которого знает вся страна. И как ни странно, на душе врачей стало исключительно хорошо. После чего я дал себе зарок не делать ничего из того, что мне советовал Марк Анатольевич Захаров, любя Сашу как родного сына. Потому что я понимал, что все, что нужно сделать для собственной жизни и собственного счастья, Саша сам знает лучше всех.
«Бременские музыканты» сыграли в Сашиной судьбе весьма драматическую роль. Попробовав этого страшного зелья кинорежиссуры, он уже не мог успокоиться. Его не интересовал успех или неуспех его картины. Не интересовали зрительские и, самое главное, отзывы критики. Зрительские еще интересовали, отзывы критики — никогда. Его не интересовало отношение к его картине даже близких людей. Он помнил то чувство необыкновенного счастья, которое он испытывал на съемочной площадке, когда снимал свой фильм. И все последние годы он все время с абсолютно неодолимой мощью попавшего в зависимость человека шел к тому, чтобы снова начать снимать. Многие считают, что именно это и стало одной из самых серьезных побудительных причин к его последней страшной болезни. И я несколько раз пытался Саше сказать: «Саш, ты понимаешь, ты взял уж очень немыслимо тяжелую постановочную вещь — „Гиперболоид инженера Гарина“ Толстого». А он задумывал картину так, чтобы всем этим мощным голливудским картинам с их невероятными техническими компьютерными эффектами и комбинированными съемками был победно противопоставлен русский вариант благороднейшего сочинения Алексея Толстого.
И Саша стал, как обезумивший, снимать эту картину, которая стала последним его актерским и режиссерским трудом. Он уехал в экспедицию. Где он был, не помню, под Севастополем они что-то снимали. Время от времени он позванивал, а потом вдруг позвонила мне Таня Друбич и говорит: «Сереж, я прочитала тут какую-то чушь в Интернете, что как бы Саша очень и очень болен». Я говорю: «В Интернете такую чушь пишут, ты не знаешь Интернет?» Таня говорит: «Просто нужно срочно позвонить Саше. Может, ему нужна какая-либо помощь или что-нибудь надо сделать? Может, какие-нибудь медицинские дела?» Я дозвонился до Саши. Саша говорил еле слышным голосом… Он сказал: «Нашлись врачи, не побоялись меня прооперировать, все хорошо. Но ты меня можешь поздравить, я выиграл миллион долларов. В один вечер».
А Саша был невероятный игрок. И это тоже связано с его артистической профессией. Вот он мне сказал: «Я выиграл, я выиграл эту сумму». После чего Саша приехал в Москву, а после всего этого началось то, что вы и без меня превосходно знаете, и мне не хотелось бы это повторять. Я просто думаю, нельзя ли что-нибудь сделать с этой последней Сашиной работой, на которую он возлагал свои такие колоссальные душевные надежды? Но нет. Нет, понимаю я. Сделать с ней уже ничего нельзя. Потому что для того, чтобы с ней что-нибудь сделать, нужна только одна вещь. Одна-единственная вещь, которой уже никогда не будет, — нужен живой Саша Абдулов.
Кинодраматург Анатолий Степанов как-то рассказал мне одну очень забавную историю. Я ее почему-то очень запомнил, потом пересказал Саше. И он тоже запомнил эту историю — мы ее взяли на жизненное вооружение. История такая. Сразу после войны в Москве было трудно со специальными детскими спектаклями. А заботиться о детях было вечным правилом города Москвы. И в Театре оперетты делали детский утренник. Набивался полный зал послевоенных детей. И в этом зале в двенадцать часов дня в качестве детского спектакля давали… оперетту «Сильва». И перед тем как начать оперетту «Сильва» выходил конферансье перед занавесом и долго успокаивал детей: «Тихо-тихо!» Дети успокаивались с трудом. После чего конферансье говорил совершенно гениальную вещь: «Дети, сейчас вы увидите очень интересную оперетку под названием „Сильва“, смотрите ее внимательно, дети, очень внимательно, потому что в этой оперетке есть над чем посмеяться, а есть над чем и призадуматься».