Но и это, при всех изъянах, все-таки праздничная сторона жизни, для души, отдушина… А вот — рабочие будни.
25 февраля 1911 года. Дело о самовольной порубке леса. Истцы — Рославльский и Ельнинский сиротские суды. Обвиняемые — Скундин, Хазанов и Маргорин. Нанесенный ущерб — 28 тысяч рублей. Но сироты требуют взыскать с подсудимых 100 тысяч. Хазанова и Маргарина защищает помощник присяжного поверенного А. Р. Беляев. В ходе слушания дела Беляев сделал заявление для суда:
«Сейчас во время перерыва ко мне подошел один из свидетелей по делу, г-н Козьменков (ельнинский городской староста), и предложил не ставить ему во время допроса такие вопросы, какие для него неприятны, угрожая, что в противном случае он найдет способы со мной сосчитаться. Прошу слова эти, сказанные во время судебного разбирательства, занести в протокол!»
Судье Козьменков сказал, что во время допроса одного из свидетелей защитник Беляев, упоминая его, Козьменкова, фамилию, допустил замечание, тон которого он считает для себя обидным.
На вопрос судьи: что это за возможность свести счеты? — Козьменков заявил, что всего лишь имел в виду власть судьи, которому он хотел пожаловаться на обидчика[122]. Объяснения Козьменкова судью, видимо, удовлетворили, и заявлениям Беляева об отсутствии в действиях подсудимых состава преступления — они рубили и продавали свой собственный лес — не внял. И Беляев процесс проиграл — всех подсудимых суд признал виновными[123].
Хорошо хоть обидчивый Козьменков не успел с адвокатом разобраться:
«10 марта вечером в квартире г-на Козьменкова в г. Ельне по предписанию властей был произведен обыск, находящийся в связи с арестом его. <…> Между прочим, передают, что основанием к привлечению к аресту Козьменкова послужил не единичный случай, жертвою которого сделалась его воспитанница Б. Таких „случаев“ ельнинские обыватели насчитывают несколько. Воспитанница Козьменкова, 12–13-летняя девочка, имеющая отношение к аресту его, воспитывалась раньше в ельнинской гимназии, попечителем которой состоял Козьменков, но затем отношения к ней Козьменкова послужили, как говорят, поводом к переводу ее в одно из смоленских учебных заведений. <…> Живя в Смоленске, несчастная девочка рассказала о своем несчастье квартирной хозяйке. О преступлении доведено было до сведения судебных властей. Узнав об этом, Козьменков поспешил взять к себе в Ельню свою воспитанницу. Но скрыть преступление уже не удалось. В Ельне арест городского старосты произвел сенсацию»[124].
Впрочем, на судьбе беляевских подзащитных и это никак не сказалось — при вторичном (по апелляционной жалобе) слушании дела приговор был оставлен без изменений[125].
А вот и удача:
«Вчера в смоленском окружном суде слушалось интересное дело по иску смоленского отделения Государственного банка к Н. И. Верховскому 300 руб. по векселю. Николай Иванович Верховский рабочий „молотобоец“, живущий постоянно в Москве, получив повестку о предъявлении к нему иска по векселю, был очень обескуражен, так как никогда в Смоленске не бывал и векселей не выдавал. По просьбе его поверенного, пом. присяжного поверенного А. Р. Беляева, была произведена экспертиза сличения почерков его доверителя и — неизвестного векселедателя, также Николая Ивановича Верховского. Экспертизой было установлено полное различие почерков и Государственному банку в иске было отказано. Таким образом, из-за „фамильного сходства“ Н. И. Верховский отделался сравнительно легко: пришлось лишь — потратиться на дорогу в Смоленск да из-за этой поездки потерять место на заводе, где он служил»[126].
Еще одна победа:
«24 октября… <…> прослушано было дело о замышинском сельском старосте Гжатского уезда крестьянине Сергее Васильеве. Он обвиняется в том, что растратил 106 р. 97 к., собранных им общественных сумм, подделав в оправдательных документах целый ряд исправлений, так: цифру года 1905 исправил на 1906; исправил сумму расписки с 2 р. на 12 и т. д.
Подсудимый не признает себя виновным.
Свидетели все показывают не в пользу подсудимого.
Защитник, пом. присяжного поверенного А. Р. Беляев, признавая растрату, говорит, что подлог не доказан, и просит палату судить Васильева только за растрату.
Палата приговорила Васильева (за растрату) к 1 году тюрьмы»[127].
А вот другое дело — судят фальшивомонетчиков. Слово имеет защитник крестьянина Карла Юмика, А. Р. Беляев, который:
«Не отрицая того большого вреда, который приносит государству фабрикация фальшивой монеты, в то же время считает, что положенное за это наказание слишком велико. Прокурор сказал, говорит защитник, что за подделку фальшивых денег полагается каторга, а я добавлю, что от 8 до 12 лет. Такое же наказание грозит и за убийство. И неужели вы, гг. присяжные заседатели, оцените человеческую кровь фальшивой 3-рублевкой? Во времена Алексея Михайловича за подделку монеты виновному в горло вливали расплавленный металл. Представьте, если бы у вас потребовали этого теперь. Я уверен, что вы этого не сделали бы. Жизнь идет вперед, и от влития в рот расплавленного металла законодатель перешел к каторге, а завтра, быть может, перейдет к еще более легкому наказанию. Защитник полагает, что уж не такой большой вред нашему государственному бюджету принес Юмик, распространив 50 штук фальшивых 3-рублевок. Останавливаясь на указанных прокурором нравственных мучениях, перенесенных лицами, у которых были отобраны фальшивые деньги, защитник опять предлагает присяжным заседателям положить на чашу весов нравственное мучение и наказание, равное каре за убийство. Затем защитник переходит к разбору фактических данных. Заканчивая речь, он говорит: Я полагаю, что факт привлечения к суду по обвинению в каком-либо преступлении еще никому не дает права оскорблять привлекаемого.
Здесь же, из уст г-на прокурора, я слышу, что он не верит тому, что обвиняемым могли принадлежать процентные бумаги, рассказывает о разбойных нападениях на имение Бауфало, на контору Заикина. Но дело о Бауфало уже прекращено, и мой подзащитный по нему больше не привлекался, за недостаточностью улик. Если же он и был привлечен, то это была ошибка правосудия, как бывают иногда ошибочными и смертные казни. Указывая затем на бедственное положение своего подзащитного, А. Р. Беляев просит облегчить его участь».
Встает товарищ прокурора Л. А. Зубелевич и попрекает защитника молодостью и незнанием жизни:
«Да что такое каторга? Это только одно слово. Раньше каторга была на острове Сахалине, а теперь выйдите за Молоховские ворота [Смоленского кремля]— вот вам и каторга. Разница лишь та, что из этой каторги люди посылаются в Сибирь, где они приписываются к крестьянским обществам и живут там очень хорошо. В Сибирь теперь направляются тысячи переселенцев. Затем прокурор опять поддерживает обвинение против всех обвиняемых».
Суд выносит Карлу Юмику приговор: четыре года в исправительных арестантских отделениях с зачетом полутора лет предварительного заключения. И это вместо двенадцати лет каторги![128] Красноречие Беляева одержало верх над прокурорскими попреками.
А вот сразу три дела в один день.
Крестьянина К. М. Степанова обвинили в краже сапог ценой три рубля с полтиной. Суда он дожидался 13 месяцев, сидя в предварительном заключении.
«В своей защитительной речи присяжный поверенный А. Р. Беляев обратил внимание присяжных заседателей на то, что большинство рецидивов совершается в нетрезвом состоянии. „Если вы по окончании сессии заявите чрез председателя ходатайство о закрытии винных лавок навсегда, то этим и для Степанова, и для других рецидивистов вы сделаете больше, чем если даже оправдаете их“.
Присяжные заседатели вынесли Степанову оправдательный вердикт»[129].
Мало того, присяжные откликнулись на призыв и подали председателю суда прошение, под которым все и расписались:
«Убедившись из рассмотренных нами в текущую сессию уголовных дел в том, что подавляющее число преступлений, в особенности среди рецидивистов, совершается под влиянием алкоголя, мы, присяжные заседатели, люди различных общественных положений, считаем своим нравственным долгом и гражданской обязанностью обратиться к вашему превосходительству с покорнейшей просьбой представить через г-на министра юстиции г-ну министру финансов наше ходатайство, в целях уничтожения пьянства среди массы населения России о закрытии казенных винных лавок в империи навсегда».[130]
Винная торговля и так, по случаю войны, была запрещена повсеместно, но разносословные присяжные уже радели о послевоенном обустройстве России.
Другое дело — Терехова и Иващенкова — кража по предварительному сговору. Терехов вину признал, Иващенков нет. С Терехова сняли только обвинение в предварительном сговоре, а Иващенкова оправдали вчистую. Мораль — не признавайся.
И, наконец, перед судом предстал Иван Поляков, обвиненный в краже с воза ящика со спичками. Девять месяцев в предварительном заключении он уже отсидел.
Беляев считает факт похищения ящика недоказанным и просит Полякова оправдать. Вердикт присяжных — оправдать[131].
Но фортуна переменчива. Госпожа Киселева во время таинства крещения чихнула, а священник решил, что она хихикает. И приказал церковному сторожу прихожанку из церкви вывести. Сторож приказ исполнил, но при этом, как заявила Киселева, столкнул ее с лестницы, да так, что потерпевшая ушиблась. Защитник Беляев счел факт самоуправства доказанным. А городской судья с ним не согласился: церковного сторожа оправдал за недоказанностью обвинения, а дело в отношении священника прекратил, признав его неподсудным гражданскому суду