Однако и с романом дела обстоят совсем не просто… Потому что написан он был не в 1937 году, а гораздо раньше. Сам Беляев в этом признавался!
«Советская научная фантастика неизбежно должна была пройти стадию ученичества у западно-европейских мастеров. Естественно, мы должны были овладеть и стандартными формами. „Голова“ и отражает этот период. И наиболее печальным в анахронизме я нахожу не то, что книга в виде романа издана теперь, а то, что она только теперь издана. В свое время она сыграла бы, конечно, большую роль: ее недостатки и достоинства сослужили бы большую службу»[205].
Мало того — оказалось, что эта третья, написанная в 1928 году и никому не известная «Голова профессора Доуэля» не сгорела, не пропала, а существует!
Отчего же до сих пор она пребывала в безвестности? Ответов на этот вопрос как минимум два: во-первых, никто ее не искал, а во-вторых, никто не опознал — в 1928 году название у романа было совсем другим: «Воскресшие из мертвых».
Название это заслуживает самого пристального внимания, но не будем торопиться… Что знали о романе до того, как мы совершили наше открытие? Совсем немного, но это немногое сказано самим Александром Беляевым:
«Могу сообщить, что „Голова профессора Доуэля“ — произведение в значительной степени… автобиографическое. Болезнь уложила меня однажды на три с половиной года в гипсовую кровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины тела. И хотя руками я владел, все же моя жизнь сводилась в эти годы к жизни „головы без тела“, которого я совершенно не чувствовал: полная анестезия. Вот когда я передумал и перечувствовал все, что может испытать „голова без тела“. Когда я поправился, уже в Москве мне попалась научная статья с описанием работы Броун-Секара (1817–1894 гг.), который делал опыты, еще очень несовершенные, оживления головы собаки. Эта статья и послужила толчком, так как она к личным переживаниям „головы“ прибавила научный материал, на котором мне представилось возможным создать научно-фантастический роман»[206].
Конечно, драматизм биографических обстоятельств — три с половиной года в гипсовой кровати с параличом нижней половины тела — несколько преувеличен (как явствует из письма Вере Былинской, паралич затронул не всю нижнюю половину тела, а только ноги, да и тот через несколько месяцев прошел). Не вполне точен и рассказ о том, что мысль о самостоятельной жизни отдельно взятых частей тела осенила писателя лишь в Москве по прочтении статьи об опытах Броун-Секара… Еще 10 января 1913 года в «Смоленском вестнике» появилась анонимная заметка, в которой рассказывалось о лауреате Нобелевской премии по физиологии и медицине за 1912 год и его опытах по поддержанию жизнедеятельности отдельных органов, извлеченных из организма[207]. Вполне достаточно, чтобы направить пытливую мысль писателя в нужное русло… Но примечательно и другое: смелый экспериментатор Алексис Каррель (Alexis Carrel) назван в заметке американцем.
И действительно, в предисловии к публикации во «Всемирном следопыте» (оно озаглавлено «От редакции», но принадлежит, несомненно, Беляеву) сказано: «Целый ряд ученых работал над разрешением этой задачи: Гаскель и Эсвальд, Ашов и Тавара, в Америке — Керель и др.»[208].
На самом деле, Каррель, хоть и прожил много лет в США, все эти годы (1905–1941) был и оставался французом. А теперь обратим внимание на странную эволюцию беляевского повествования: в рассказе действие происходит в Америке, а в романе — во Франции! Видимо, приступив к написанию романа, Беляев узнал, что в заметку вкралась ошибка, и поспешил ее исправить.
Но внимание Беляева к Каррелю могло объясняться не только воспоминаниями о газетной заметке 1913 года. Ведь прославился Алексис Каррель не только Нобелевской премией… Слава его была и достаточно скандальной — например, он открыто провозглашал превосходство белой расы и биологическую необходимость уничтожения рас низших, а своим медицинским авторитетом поддержал веру в то, что в Лурде (деревне у подножия Пиренеев) действительно происходят чудодейственные исцеления, о чем объявил в специальной брошюре… Реакция французского медицинского сообщества была соответствующей, оттого-то и пришлось Каррелю оставить Францию и перебраться в США.
Подобное соединение в одном лице ученого-революционера и ярого реакционера позволило превратить одного человека в двух персонажей — ученого-новатора и ученого-преступника. Даже именами своими герои рассказа могли быть обязаны фамилии нобелевского лауреата (как ее запомнил Беляев): Доуэлю досталась вторая половина (Кер-ель), а Керну — первая (Кер-)[209]…
«Голова профессора Доуэля», напечатанная в одноименном сборнике, удостоилась и внимания критиков. Первую и весьма пренебрежительную рецензию написал бывший беляевский земляк Константин Локс (1889–1956), ученый секретарь Главнауки при Наркомпросе[210]:
«Работа над фантастическим рассказом, в основу которого положена научная гипотеза, чрезвычайно соблазнительна своей кажущейся легкостью и безграничными возможностями. Самое поверхностное знание химии или биологии ныне как будто открывает головокружительные перспективы полетов на соседние планеты, освобождения внутриатомной энергии, воскрешения мертвецов и т. п.
Художественная трактовка подобных событий должна иметь, однако, некоторый смысл, заключающийся или в целесообразно поставленной теме или в самом качестве фантазии автора.
Возможно, кто-нибудь изобрел способ оживлять отдельные части человеческого организма — что же следует из этого? По мнению Беляева — ничего. Так написан его первый рассказ „Голова профессора Доуэля“. Все сводится к тому, что изобретатель стал жертвой своего коллеги, который оживил его собственную голову и заставил ее производить новые научные открытия.
Попав в руки уголовного розыска, предприимчивый профессор, эксплоатировавший (так.) таким необычайным способом мозг своего учителя, стреляется.
По этому поводу несколько сентиментальных мотивчиков. <…>
Что же касается „научных гипотез“ Беляева, то о них можно сказать только одно: научная фантастика не освобождает от законов своеобразного правдоподобия, не менее убедительного, чем обычное, реалистическое. Достигнуть этого можно умелым развитием той или иной возможности науки, которую нужно знать. Этих знаний и этого умения у автора нет, и поэтому его собственные „опыты“ более или менее удачны в тех частях, где изложение построено только на фабуле»[211].
Вторая — чуть более снисходительная — принадлежит перу Сергея Динамова, главного в ту пору эксперта по авантюрному жанру:
«„Голова профессора Доуэля“ — первая книга А. Беляева. Составившие ее рассказы относятся к научно-фантастическому жанру.
Свои темы А. Беляев берет преимущественно из области биологии. В повести „Голова профессора Доуэля“ развивается проблема оживления трупа. <…> Все это, конечно, вещи невероятные, но в научно-фантастическом жанре невероятное кажется таковым лишь тогда, когда оно плохо доказано. Как доказывает А. Беляев свои фантастические предположения? Весьма недурно. Его смелые гипотезы — убедительны, невозможное кажется возможным.
<…> Литературный шаблон тяготеет над А. Беляевым, у него нет крепкой словесной чеканки, стиль его часто напоминает „стиль“ пинкертоновской литературы: „Он ушел взбешенный, осыпая меня тысячью проклятий. Я торжествовал победу“[212] и т. п.»[213].
Ничего более внятного не было сказано и в последующие 80 лет. Разве что с годами смелость беляевской фантазии заслужила всеобщее одобрение, а литературная сторона вообще не подвергалась обсуждению.
А сказать было что… Ну, например, что «Голова профессора Доуэля» — не просто научная фантастика, а один из редчайших в советское время образцов «литературы ужасов»[214]. И это только то, что бросается в глаза…
А вот то, что в глаза не бросилось — начало главы «Жертвы большого города». Из рассказа 1925 года оно с некоторыми добавлениями перешло в роман 1928 года, где выглядит так[215]:
«Спускались сумерки. В лаборатории было тихо. Только воздух с тихим шипеньем вылетал из горла головы. Лоран сидела, опустив свою голову на руки. Вдруг она услыхала голос головы профессора Доуэля.
— Меня преследует одно желание… безумное желание… Я хочу, чтобы вы поцеловали меня…
Лоран вздрогнула и с ужасом посмотрела на голову[216].
На лице головы появилась страдальческая улыбка.
— Вы поражены?.. Вы не ожидали встретитьтакого поклонника? Успокойтесь… Это не то… не то, что вы думаете… Я знаю, что я могу возбудить только отвращение. Ожившая голова мертвеца!.. Мое тело давно [в могиле] превращено в пепел… Но поймите меня: нельзя жить одною только мыслью, одним сознаньем… Поймите, что такое вы для меня! Вы молоды, прекрасны. Вас полюбят, и вы будете дарить любимому свои поцелуи. Но никому в мире вы не можете дать своим поцелуем того, что дадите мне! Для меня вы — не только женщина. Для меня вы — жизнь, вся жизнь во всей ее [широте] полноте. Целуя вас, я прикоснусь к жизни, ко всему тому, что доступно вам, ко всему, о чем я могу только безнадежно тосковать. Если вы отшатнетесь от меня, я буду несчастен… Ведь это же не поцелуй страсти! Какая страсть может быть у головы, лишенной тела? Смотрите: мое сердце спокойно бьется в стеклянном сосуде. Оно не может любить. Это — поцелуй-символ. Поцелуй жизни, сияющей, торжествующей, которая пожалела и эту маленькую, гаснущую искорку, что еще теплится во мне… Не дайте мне до конца почувствовать, что я только труп… Сжальтесь надо мной… Поцелуйте меня!..