Александр I — страница 7 из 15

ГЛАВА I

Бедная княжна не скоро пришла в себя. Нежданное нападение сильно на неё подействовало. Цыганов между тем гнал лошадей, что называется, вовсю… Очнувшись, Софья с удивлением увидала, что она лежит в телеге, а лошадьми правит Николай.

– Николай, это вы? – спросила она слабым голосом.

– Я, я, княжна, – полуоборачиваясь, ответил молодой человек.

– Куда вы меня везёте?

– Я и сам не знаю.

– Странно! А те злодеи, что напали на меня в лесу?

– Мне удалось вырвать вас, княжна, из рук злодеев.

– Что вы говорите?

– Извольте меня выслушать.

– Говорите, говорите. Я просто ничего не понимаю!

– А вот поймёте. Из Москвы я выехал на этих лошадях, ехал без кучера; не доезжая вёрст десять до Каменков, я увидел, как двое каких-то оборванцев везут вас в простой деревенской телеге. При взгляде на вас, княжна, у меня упало сердце. Я крикнул злодеям, чтобы они остановились, но они меня не слушали и руганью отвечали на моё требование. Тогда я выстрелил в одного негодяя и убил его наповал, другой соскочил с телеги и бросился бежать в лес… Я поспешил положить вас на своих лошадей, – не моргнув глазом, врал Цыганов.

– Стало быть, вам я обязана своим освобождением? – прерывая Николая, спросила княжна.

Софья мало верила ему; она вспомнила рассказ Глаши: дочь мельника уверяла её, что за несколько дней до нападения в лесу она видела Николая с двумя оборванцами.

– Да, княжна. Я очень счастлив, что мне удалось вас спасти.

– Вы говорите правду?

– Неужели вы мне не верите? – хватило дерзости у Николая спросить у княжны.

– Ведь вы везёте меня в Каменки?

– Нет, княжна, – сознался молодой человек.

– Почему? Я хочу ехать домой.

– Как видите, день клонится к вечеру, а до Каменков более двадцати вёрст… Я боюсь, на нас могут напасть разбойники, их много – бродяг – по этим лесам.

– Остановите лошадь, я одна пойду.

– Что вы! Разве можно! Тут близко есть в лесу хибарка, в ней живёт старуха; вот вы и переночуете в этой хибарке; а завтра утром я отвезу вас в усадьбу.

Софья не стала возражать; она хорошо знала, что угрозою не заставит Цыганова везти её домой, а одной идти, не зная дороги, ночью невозможно. Они въехали в густой, непроходимый лес. Наступил тихий тёплый вечер. Яркое солнце давно скрылось за горизонт… Стало темно.

Проехав несколько лесом, Николай остановился около маленькой, вросшей в землю избёнки, которая одиноко стояла на небольшой поляне; с проезжей лесной дороги в избушку вела узенькая извилистая дорога; на паре лошадей по такой дороге ехать было невозможно, а потому молодой человек отпряг одну лошадь, привязал её к тарантасу и поехал на одной.

– Вот, княжна, здесь найдёте на время себе пристанище, а я ночую у избёнки, в тарантасе.

Из избёнки вышла какая-то старуха с грубым, изрытым оспою лицом; седые волосы космами торчали из-под рваной головной повязки; на старухе был синий посконный[73] сарафан.

– Ну ты, лесная красавица, встречай дорогую гостью! – крикнул ей Цыганов.

– И то, вишь, встречаю, – грубо ответила старуха. – Ну, гостьюшка желанная, жалуй в мою хибарку.

Княжна с отвращением посмотрела на неё и не пошла в избу.

Сычиха – так звали старуху – лет тридцать жила в избе посреди большого леса. Жила она одна, кругом вёрст на пять не было жилья. Не боялась старуха жить в лесу, она свыклась с тёмным лесом. Прежде Сычиха жила в этой избе со своим мужем – лесником; умер у неё муж, и некоторое время она справляла обязанности лесника, охраняла лес от порубок, каждое деревце стерегла, зорко следила за «господским добром»; мужики все боялись Сычихи; беда, если кого застанет она в барском лесу с топором: скрутит тому руки и к приказчику на расправу предоставит. Неумолима была Сычиха на мужицкие просьбы. А когда она стала стареть, то оставила должность лесника, а жить по-прежнему осталась в сторожке. Барин, кому принадлежал лес, в благодарность за её услугу дозволил до смерти жить в сторожке, а провизия ей шла с барского двора бесплатно. Мужики не любили Сычиху и назвали её колдуньей, хоть Сычиха никаким колдовством не занималась. Николай Цыганов, во время своего путешествия из Москвы в Каменки с Петрухой и Кузьмой избегал ехать большой дорогой, а выбирал просёлочную; проезжая ночью лесом, он случайно увидал Сычиху, спросил у неё, далеко ли до жилья. Старуха предложила ночевать у неё в избёнке. Николай с радостью согласился, так как жилья поблизости не было.

Единственное жилище Сычихи на поляне, окружённой частым вековым лесом, недоступность дороги к избёнке – всё это породило мысль у Николая припрятать княжну у Сычихи на первое время. Он посулил старухе деньги, если она будет стеречь княжну и также будет молчать. Сычиха, жадная до денег, охотно согласилась.

– Что же, сударка, стала? Входи в избу. Хоть моя избёнка и не красна углами, зато красна пирогами! – ехидно ухмыляясь, проговорила старуха.

– Я не пойду! – не трогаясь с места, сказала Софья.

– Что же, аль в лесу заночуешь? Гляди, моя сударка, как раз в зубы волку али медведю угодишь!

– Не бойтесь, княжна, входите! – сказал и Цыганов.

– Я ничего не боюсь. И если кто вздумает меня обидеть, то сумею за себя постоять!.. – резко сказала Софья.

– Избави Боже, никто, княжна, не посмеет вас обидеть, никто!

Княжна вошла в избу.

Изба Сычихи была тесная, низенькая, без пола, с одним очень маленьким оконцем, с закоптелым потолком и стенами; половину избы занимала большая печь. Передний угол украшала икона; тут стоял дубовый стол со скамьями.

– Прошу покорно, сударушка, в красный угол, на место почётное. Присаживайся. Чем угощать прикажешь?

– Мне ничего не надо, – ответила княжна.

– Что так? А ты не спесивься, откушай, яйца есть, а то молока не хочешь ли? Молоко-то свежее, хорошее. И хлеб мягкий, ноне испекла.

– Оставь меня, мне ничего не надо!

– Ох, сударка, и спесива же ты!

– Ну, а ты, старуха, пошла! Чего княжне надоедаешь? – прикрикнул на Сычиху Цыганов.

Та поспешила выйти из избы.

– Княжна, не прикажете ли чего? – заискивая, спросил он.

– Нет, мне ничего не надо.

– Позвольте, я принесу вам ковёр и постелю на скамью.

Лёгким наклонением головы княжна его поблагодарила.

– Мне можно уйти?

– Да, ступайте.

Николай вышел. Княжна слышала, как он заложил дверь снаружи засовом.

«Что же это? Я в плену, меня запирают! Теперь я уверена, что злодеи, которые на меня напали, были им подкуплены. Глаша права. Не думает ли этот жалкий подкидыш добиться моей любви? Посмотрим, что будет завтра!» – проговорила она, подошла к двери и заперла её на крючок.

В избе было душно и мрачно. Софья отворила оконце и стала жадно вдыхать лесной весенний воздух. Это несколько укрепило расстроенные нервы молодой девушки; она стала спокойнее, усердно помолилась Богу, легла на скамью и скоро крепко заснула.

ГЛАВА II

Был уже день, когда проснулась княжна. Яркие солнечные лучи весело играли на стенах избёнки; она спала долго.

– Уже день! Однако я поспала! – оглядывая своё жилище, проговорила молодая девушка; она подошла к двери, подняла крючок, но дверь была заперта снаружи; княжна стала стучать.

– Что надо? – спросила у неё Сычиха.

– Отвори дверь!

– Она заперта.

– Отопри!

– И отперла бы, да на замке, и ключ у барина.

– У какого барина?

– А у того, что тебя вчера, сударка, привёз.

– Что это значит? – крикнула молодая девушка.

– А то и значит, что попала ты, ровно птичка, в западню и сиди теперича в ней… – прехладнокровно ответила старуха.

– Отопри!.. Иначе я дверь выломаю!

– Ох, сударка, не выломать тебе двери: крепка она, засов-то железный, а замок большущий.

– Что же это, зачем он меня запер, зачем?

Молодая девушка заплакала.

– А ты полно! Чего убиваешься! Слезами не пособишь.

– Слушай, старуха, выпусти меня, выпусти!

– И выпустила бы, да не могу! Выпусти – барин убьёт меня, а избёнку сожжёт.

– Какой он барин! Он жалкий подкидыш, негодяй презренный… Мой отец и брат были его благодетели. Хорошо отблагодарил их!.. – с горечью и со слезами говорила княжна. – Моё несчастие ему даром не пройдёт! Мой отец сумеет его наказать…

– А кто твой отец будет? – спросила Сычиха.

– Зачем тебе? Кто бы он ни был.

– Что же, не говори, пожалуй, тебе же хуже.

– Мой отец – князь Гарин.

– Как Гарин! Это что живёт в Каменках? – с удивлением воскликнула старуха.

– Ну да, Каменки наша усадьба. Ты отпусти меня, старуха, мой отец за это даст тебе много денег.

– Да, да, надо подумать – держать тебя взаперти не приходится. Я не знала, что ты княжья дочка. Хоть и называл тебя барин-то княжною, да я думала, что он так тебя зовёт. Не знала я!..

– Ну и выпусти.

– А ты, голубка, потерпи немного, выпущу, держать княжую дочь взаперти не буду – в большом ответе за тебя, пожалуй, будешь…

– Ты только говоришь, а не выпускаешь, – упрекнула княжна старуху.

– Говорю, погоди!.. Сейчас нельзя.

– Почему?..

– А потому, твой недруг-то здесь бродит, и кони его здесь в овраге припрятаны. Пойдёшь – опять ему попадёшься. А ты, княжья дочь, погоди до ночи, ночью-то и подумаем, что делать.

– Ты говоришь, ключ от замка у него? – спросила Софья.

– У него, у него, с собою унёс. Да замок что!.. Стукну раза два топором – и замок сшиблен!..

– Так ты меня ночью выпустишь? – радостным голосом спросила княжна.

– Помалкивай, мы барина-то надуем. А ты вот поешь ситничка да яичек, ещё вот крынка молока.

Сычиха подала в оконце молодой девушке ситного, яиц и молока.

Обещание старухи успокоило княжну; она стала с нетерпением дожидаться ночи.

Спустя немного Цыганов вёл вполголоса разговор с Сычихою.

– Что, проснулась? – спрашивал он.

– Давно, – ответила старуха.

– Говорила с тобой?

– Нет, ничего не говорила, только жаловалась на свою хворость, – приврала Сычиха.

– Как, разве она нездорова? – испуганно спросил молодой человек.

– Головы не поднимает, лежит. Я ей и яиц, и ситного – ничего не ест, сердечная! Наказывала её не беспокоить.

– Ну, так я к ней не пойду – обеспокоишь.

– Не ходи, барин, отложи – пусть отдохнёт.

– Да, да, пусть. Я пойду поброжу по лесу.

– Что ж, барин, поди прогуляйся! Погодушка хорошая!..

Прошёл долгий весенний день, настал вечер, а там и ночь.

Уже совсем стемнело, когда к избе Сычихи подошёл измученный, усталый Цыганов; он заблудился в большом лесу и несколько часов подряд путался и едва вышел на поляну, где находилась Сычихина изба; ему страшно хотелось есть. Утолив свой голод молоком и яйцами, он растянулся на траве под деревом, в нескольких шагах от хибарки, предварительно наказав старухе снести корма и питья его лошадям, которые стояли в неглубоком овраге привязанными к дереву; там находилась и телега с кибиткою.

Цыганов не спешил объясняться с княжною, он избегал или медлил с объяснением. Честь в нём была ещё не совсем потеряна, ему совестно было взглянуть в глаза Софье, с ней заговорить. Николай сознавал большую вину перед нею. Он раскаивался в своём бесчестном поступке и, услышав от Сычихи о мнимой болезни княжны, хотел уже отвезти её обратно в Каменки. Но страсть его не допустила до этого.

«Моя или ничья! – думал Цыганов, лёжа под деревам. – Попала в руки, моею и будет! Во что бы то ни стало, а её любви я добьюсь! Пусть немного поживёт у Сычихи, а там уговорю со мною ехать в какой-нибудь отдалённый город. Не поедет – силою увезу, там и повенчаемся. Волей или неволей, а сиятельные князь и княгиня зятем меня должны назвать. Что же, теперь я не простой, сам в дворянстве состою!»

Наконец сон стал одолевать Николая и он скоро заснул крепким, богатырским сном.

Глубокая полночь; тишина в лесу могильная, вся природа как будто тоже погрузилась в тихий сон. Высокие деревья стоят не колышутся, и только один соловей нарушает лесное безмолвие, его музыкальные трели несутся в ночной тишине раскатистым эхом по густому лесу и замирают где-то далеко-далеко…

Старая Сычиха осторожно, оглядываясь по сторонам, подошла к своей избе и, тихо стукнув в оконце, спросила:

– Не спишь, княжна?

– Нет! До сна ли? Я жду тебя.

– Опасно нам бежать-то: твой недруг здесь.

– Ведь он спит?

– Крепко спит, а всё же боязно. Ну проснётся? беда!

– Как же нам быть?

– Боюсь, начну замок сшибать, услышит Ах, постой, может, я достану ключ. Ключ-то у него на кушаке привязан, срежу – он крепко спит, не услышит.

Сычиха осторожно подкралась к спавшему Цыганову; на нём надет был суконный казакин,[74] подпоясанный красным кушаком; на кушаке висел ключ.

В руках у старухи был острый ножик. Она очень ловко срезала ключ и поспешила с ним к двери; замок был отперт, и княжна очутилась на свободе.

– Скорей к оврагу, там стоят кони.

– Так темно, я ничего не вижу.

– Давай, сударка, руку, я поведу.

Они скоро добрались до оврага. Сычиха привычною рукою впрягла одну лошадь, а другую привязала позади телеги.

– Ты садись, а я выведу лошадей.

Софья села в кибитку. Она дрожала, как в лихорадке. Старуха повела под уздцы лошадь. Дорога из оврага была глинистая, плохая.

Наконец они выбрались из оврага и выехали на широкую лесную дорогу; по такой дороге свободно было ехать парою. Сычиха впрягла и другую лошадь, села на облучке, взмахнула вожжами, и сытые кони быстро понеслись.

– Ну, прощай, барин! Счастливо оставаться, домовничай в моей избёнке! – весело сказала Сычиха.

– Как мне благодарить тебя, добрая женщина! Ты спасла меня! – проговорила книжна.

– А ты погоди, сударка: вот предоставлю тебя в Каменки – тогда и отблагодаришь.

– А как звать тебя?

– Зови Сычихой.

– Таких имён я не слыхала.

– Да это не имя, а прозвище, а звать меня Аксиньей.

– Господа, как я, Аксинья, рада! Я на свободе…

– Ещё бы не радоваться! Всяк человек свободе радуется.

– Далеко до Каменков? – спросила княжна.

– Десятка два вёрст будет, – ответила старуха, погоняя лошадей.

– Господи, как далеко!

– А ты, княжна, не бойся, дорога мне известна, скоро доедем.

– Страшно ночью в лесу!

– Чего бояться? В нашем лесу тихо, и злых людей в нём не водится.

Между тем Цыганов спал часов пять подряд, и когда проснулся, было уже совершенно светло; он с удивлением посмотрел на свой перерезанный кушак, валявшийся на траве; Николай хватился ключа – его не было; нетрудно было догадаться, что ключ срезали. Он вскочил и вне себя от гнева и злобы бросился к избёнке: дверь отворена, в избе никого не было.

– Проклятие! Убегла, верно, подговорила старую чертовку – вместе и убегли. О, если бы мне их поймать!..

Цыганов побежал к оврагу за лошадьми – ни лошадей, ни кибитки не было.

– Всё, всё пропало! Обманули, провели! И я, дурак, церемонился с этой куклой! А ты, проклятая хрычовка, за всё ответишь мне. Попадись, я задушу тебя, гадину! – кричал Цыганов, посылая проклятия и княжне, и Сычихе.

Он поджёг хибарку старухи и любовался, как огонь пожирал ветхое жилище и убогое добришко старухи; через час и следа не осталось от избы; только печной остов одиноко стоял на поляне.

– Куда теперь идти? Надо подальше скрыться из здешних мест: теперь искать меня будут. Не везёт мне в жизни… Пойду куда-нибудь. Деньги у меня водятся. Э, как ни жить, лишь бы жить…

И, успокоившись от душившего гнева и злобы, Цыганов быстро замаршировал по дороге к Москве.

ГЛАВА III

– Что это, Пётр Петрович: я замечаю большую перемену в твоём обращении с Дуровым, что это значит? – как-то раз спросил князь Сергей у своего приятеля.

Тот как-то поморщился и тихо ответил:

– Тебе так кажется: никакой перемены. Я с Дуровым хорош по-прежнему.

– Не говори! Ты даже, как я заметил, нередко говоришь с ним на «вы», называешь его не Дуровым, а господином офицером. Скажи, Пётр Петрович, ты чем-нибудь им недоволен?

– С чего, князь, взял? Я очень, очень доволен молодым офицером! Он исправен по службе, храбр, старателен – единственный пример для всех.

– Уж и единственный! Ты преувеличиваешь, друг сердечный!

– Я преувеличиваю? Нисколько. Она, то есть он, удивительный человек!

– Опять-таки преувеличиваешь!

– Молодая женщина оставляет всё дорогое, любящее и решается сражаться в рядах нашей армии! Своим геройством и отвагою служит примером всем нам… – с жаром говорил Пётр Петрович. Он в своём увлечении забыл данное слово Дуровой никому не открывать, что она женщина. – Это идеальная, беспримерная женщина! В сражении кругом ад кромешный, кровь рекою льётся, от стонов и криков голова кружится, а она и бровью не моргнёт

– Постой, постой! Про кого это, приятель, ты с таким увлечением рассказываешь? Кто эта идеальная женщина? Я не понимаю. Ведь я с тобою говорю про Дурова! – с удивлением посматривая на Зарницкого, сказал Гарин.

– И я говорю… то есть нет, – я сам не знаю, что болтаю, чёрт возьми!

Пётр Петрович растерялся и не знал, как вывернуться.

– Я говорю про Дурова.

– Ну, и я про неё.

– Про неё? Кто это «она»?

– Тьфу, чёрт! Опять спутал. Князь, чего ты меня сбиваешь? – рассердился Зарницкий.

– Помилуй, я и не думаю.

– Ну чего ты лезешь ко мне с этим Дуровым!

– Послушай, Пётр Петрович, этот Дуров – не Дуров, а Дурова?.. не мужчина, а женщина?

– Что ты ещё выдумал? – Зарницкий покраснел и опустил голову.

– Ты сам себя выдал, приятель!

– Я, я? – переспросил бедный Пётр Петрович.

– Да, ты. Проговорился, голубчик!

– Ну, ну, проговорился, что же из этого?

– Ничего особенного. Я и сам подозревал в этом молодом человеке женщину.

– Подозревал – и только? По нежному сложению он точно напоминал женщину, но по своему мужеству и геройству – твёрдого, закалённого в битвах воина. Да что! – и не одни мы с тобою, а вся армия, все приняли её за мужчину!

– Ну, были исключения. Твой денщик Щетина первый не хотел признать Дурову за Дурова.

– Да, братец, он оказался дальновиднее нас.

– Расскажи, пожалуйста, Пётр Петрович, как ты проник в эту тайну? Ведь Дурова так хорошо себя замаскировала.

И едва только полковник Зарницкий окончил свой рассказ, как ему удалось открыть, что храбрый молодой офицер не мужчина, – дверь в барак отворилась, и вошла Надежда Андреевна Дурова.

– Я не помешал? – спросила она, посматривая на растерявшихся друзей.

– Нисколько, нисколько, очень рады! – вставая и кланяясь, проговорил князь Гарин.

– Вы легки на помине: мы только что с князем про вас говорили. Прошу садиться.

Водворилось молчание; Зарницкий и Гарин не знали, о чём заговорить с Дуровой; она тоже молчала. Наконец Пётр Петрович откашлянулся и заговорил:

– Видите ли, милая барынька, я… я проговорился и открыл князю, кто вы. Вы на меня не сердитесь. Сделал это я, право, без всякого умысла, но это ничего: князь – мой, как вы знаете, искренний друг. Он вас не выдаст, ведь так?

– Разумеется, разумеется, – поспешил ответить Гарин.

– Благодарю вас, князь! – вся вспыхнув, тихо сказала Надежда Андреевна.

– Да, да, вы можете на меня рассчитывать, на мою скромность.

– Я прошу вас, князь! Скоро, говорят, последует мир с Наполеоном, и тогда я прощусь с вами, господа. А теперь пусть для всех по-прежнему я буду мужчина.

– Я, право, не знаю, Надежда Андреевна, зачем вы скрываете?.. Вы героиня, вторая Жанна д'Арк!.. Вы единственная из женщин. Перед вашею храбростью и отвагой должны преклониться, – опять увлёкся Зарницкий.

– Что вы, что вы?.. Я такая же, как и все, – скромно проговорила Дурова.

– Ну, нет, это вы оставьте! Вы необыкновенная женщина.

Князь Гарин с глубоким уважением смотрел на эту эксцентричную женщину; он дал ей слово, что будет молчать.

Чиновник Чернов – муж Дуровой, а также её отец с матерью так и решили, что их дочь утонула в реке Каме. Поплакали по ней родные, погоревали; не одну панихиду отслужили за упокой «утопленницы». Вдруг, недуманно-негаданно, отставной ротмистр Андрей Васильевич Дуров получает от дочери письмо, в котором она пишет любимому отцу, что жива и здорова и служит в уланском полку, в который поступила под именем Александра Дурова. Отец приходит в страшное беспокойство – и рад, и испуган, сам не знает, что делать! Оказывается, что дочь жива; он хотел поделиться своею радостью с женою Марфой Тимофеевной, которая в то время была больна. Но письмо дочери было для матери роковым: узнав, где и что её дочь, она так этим поразилась, что, прочитав письмо, тут же скончалась.

Похоронив жену, Дуров остался с большой семьёй на руках без хозяйки. Он стал повсюду разыскивать свою дочь и подал прошение на высочайшее имя в 1807 году о возвращении ему «несчастной дочери Надежды, по мужу Черновой, которая по семейным несогласиям принуждена была скрыться из дома».

Государь повелел навести справки о Дуровой и если таковая окажется в действующей армии, то вытребовать её в Петербург.

В силу этого повеления Надежде Андреевне нельзя было скрывать тайну, что она женщина. Да теперь уже эта тайна была открыта: все знали, что в рядах армии в гусарском мундире скрывается женщина. Князь Сергей Гарин по приказу главнокомандующего потребовал к себе Дурову для объяснения.

– Надежда Андреевна, тайна ваша открыта, и вам придётся немедленно ехать в Петербург, – встретил он кавалериста-женщину.

– Как? Зачем? – испугалась и удивилась она.

– По высочайшему приказанию: государь пожелал вас видеть.

– Боже, но как узнали?

– По прошению вашего отца, поданному на высочайшее имя, – ответил князь. – Но вы успокойтесь, Надежда Андреевна, худого вам ничего не будет: наш император справедлив и милостив.

– Я виновата, я! Зачем было мне писать письмо отцу? Зачем? Пусть бы думали, что я утонула в Каме. Разнежилась, соскучилась по семье – вот теперь и кайся! – взволнованным голосом говорила Дурова. – Зачем я им? Довольно мытарили! Только отца жалко, один он меня любил. На него бы я взглянуть желала!..

– Поезжайте в Петербург: может, там и увидитесь, – сказал Гарин.

К князю вошёл Пётр Петрович. Он был мрачен.

– Едете? – спросил он у кавалериста-девицы.

– Еду, Пётр Петрович, принуждена ехать.

– Государь требует… А всё ваш отец настроил!

– Он хочет вернуть меня в семью, в дом…

– А вы, Надежда Андреевна, лучше к нам скорее вернитесь. Мы… мы к вам привыкли, – взволнованным голосом говорил Зарницкий. Как видно, нелегко было ему расстаться с ней.

– Я буду просить у государя, как милости, чтобы он мне разрешил вернуться в армию. Здесь, между вами, мои друзья, и мой дом, и моя семья! – пожимая руки и князю, и Петру Петровичу, чуть не со слезами сказала она.

На другой день Дурова выехала из армии в Петербург. Зарницкий и Гарин далеко проводили её; она сердечно с ними простилась.

– Приезжайте скорее, ждём! – крикнул ей вслед подполковник Зарницкий.

– Только бы отпустили – приеду!

С тоской покинула она армию.

«Неужели меня домой отправят? – думала она. – Что я буду делать дома? Так рано осудить меня на монотонные занятия хозяйством? Надобно сказать всему прости – и светлому мечу, и доброму коню… друзьям… весёлой жизни… скачке, рубке, всему конец! Всё затихнет, как не бывало, и одни только незабвенные воспоминания будут сопровождать меня, где бы я ни была. Минутное счастье, слава, опасности!.. Шум!.. Клик!.. Жизнь, кипящая деятельностью!.. Прощайте!»

Так печально думала кавалерист-девица, отъезжая из армии в Петербург.

ГЛАВА IV

В Петербурге Надежду Андреевну ожидал отец её, Андрей Васильевич. Свидание его с дочерью после долгой разлуки было трогательно. Отставной ротмистр плакал как ребёнок, обнимая свою дочь.

– Мы с тобой, Надинька, теперь никогда не расстанемся! Ведь так? Ты, моя голубка, поедешь со мною домой? Да как ты переменилась, возмужала!.. Тебя не узнаешь! – говорил он дочери, с восторгом глядя на неё.

– А ты похудел, отец, состарился.

– Плохие дела хоть кого состарят!

– Разве твои дела так плохи? – спросила у отца кавалерист-девица.

– На что хуже, Надинька! Совсем расстроился… Ещё при матери был хоть порядок в дому, а как она умерла – и пошло: дети малые, хозяйство вести некому. Ты, Надинька, заменишь мать, на тебя все надежды.

– Нет, отец, на меня не рассчитывай.

– Как?! Что ты сказала? – меняясь в лице, спросил Андрей Васильевич.

– Хоть мне и больно сказать тебе, но домой, на Каму, я не поеду.

– Как не поедешь?

– Я буду просить государя, чтобы он разрешил мне остаться при армии.

– Что ты, Надя! А зачем же мы хлопотали? Ведь я нарочно в Петербург приехал… прошение подавал…

– Я сама не знаю, зачем ты это сделал.

– Как зачем? Чтобы вернуть тебя. Не забывай, что у тебя есть муж.

– Я забыла про него, навсегда забыла…

– Ах, Надинька, Надинька! Подумай, что ты говоришь, – с лёгким упрёком проговорил Андрей Васильевич.

– Вы насильно выдали меня за Чернова. Я никогда не любила его.

– А Василий Степанович так тебя любит! Как он, сердечный, убивался и плакал, когда твою одежду нашли на берегу Камы. Да и все мы тогда от слёз глаза не осушали. Думали – утонула! И хитрая же ты, дочка, право, хитрая, ловко нас обманула!

– Вспомни, отец, мою жизнь дома… Легко ли мне было? От нелюбимого мужа я ушла, потому что жизнь с ним казалась хуже каторги… Не выдержала, домой ушла – и дома было мне не легче… Мать с утра до ночи пилила меня, грозила силою отправить к постылому мужу. Кто меня в семье любил? Только один ты, мой добрый!.. У тебя с матерью происходили частые сцены, и причиною ссоры была я…

– Ну, Надинька, оставь! Что вспоминать про старое!

– Ты с малолетства заставил меня полюбить военную службу. Я спала и видела быть в полку. Представился случай – и я очутилась в рядах армии. Там у меня явилась новая семья – меня полюбили, как храброго, отважного товарища.

– Ещё бы, ещё бы! Ты у меня герой, храбрая, неустрашимая кавалерист-девица… – проговорил отставной ротмистр, обнимая свою дочь. – А всё-таки домой ты поедешь. Упрошу – и поедешь.

– Нет, отец, не поеду. Теперь у меня есть другой дом – это мой полк; там ждут меня.

– Эх, Надя! Не забывай, говорю, у тебя есть муж: он имеет право против твоего желания вытребовать тебя к себе.

– Не поеду к нему я, не поеду! Я буду просить у государя. Наш обожаемый государь правдив и милостив – он позволит мне вернуться в полк.

– Не думал я, дочка, не думал, что ты меня позабудешь и свою семью! Бог с тобой!

Андрей Васильевич прослезился.

– Полно, отец, пристали ли тебе слёзы! Полно, ты хорошо знаешь, что я люблю тебя. И как скоро последует мир, я к тебе приеду надолго. А теперь не иди против моего желания.

– Пожалуй, поезжай в полк, храни тебя Бог!..

– Вот и спасибо, мой добрый! – Надежда Андреевна крепко обняла и поцеловала отца.

– По мне… поезжай! Вот только Василий Степанович…

– Я буду просить, хлопотать, мне дадут развод и наш брак расторгнут.

Оправившись с дороги, кавалерист-девица была представлена императору в Зимнем дворце. Государь принял её в своём кабинете.

С каким благоговением и чувством вступила Надежда Андреевна в кабинет обожаемого всем народом монарха и преклонила пред ним колени.

– Встаньте, я рад вас видеть, познакомиться, – раздался тихий, ласковый голос Александра.

– Государь, ваше величество!..

Дурова хотела что-то сказать, но слёзы мешали. То были слёзы радости и восторга. Видеть великого из монархов, говорить с ним составит радость всякому.

Она опустилась на колени.

– Встаньте! – Государь протянул Дуровой руку, чтобы помочь ей встать.

– Я слышал, вы – не мужчина? Это правда?

– Правда, ваше величество, – тихо ответила государю Надежда Андреевна.

– Расскажите мне всё подробно: как поступили вы в полк и с какою целью, – проговорил государь.

Он говорил с Дуровой стоя, опёршись рукою о стол.

Надя дрожащим голосом в кратких словах рассказала государю историю своей жизни и причину своего поступления в уланский полк.

Император слушал со вниманием; когда она окончила, государь стал хвалить её неустрашимость.

– Вы – первый пример в России; ваше начальство о вас отзывается с большой похвалой. Храбрость ваша беспримерна, и я желаю сообразно этому наградить вас и возвратить с честию в дом вашего отца.

– Будьте милостивы ко мне, ваше величество, не отправляйте меня домой, – проговорила Дурова голосом, полным отчаяния, и снова упала к ногам государя. – Не заставляйте меня, государь, сожалеть о том, что в сражении не нашлось ни одной пули, которая бы прекратила дни мои.

– Встаньте и скажите, чего вы желаете.

– Милосердый государь, дозвольте мне носить мундир и оружие. Это – единственная награда, которую вы можете мне дать… другой не надо. Государь, я родилась в лагере! Трубный звук был моей колыбельной песней… я страстно люблю военную службу и чуть не с колыбели её полюбила; начальство признало меня достойной носить мундир и оружие. Признайте и вы это, великий государь, и я стану вас прославлять, – тихо проговорила Дурова, смотря на государя глазами, полными слёз.

– Если вы полагаете, что одно только позволение носить мундир и оружие может быть вашею наградой, то вы её получите, – после некоторого молчания проговорил государь.

– Ваше величество! – с радостью воскликнула Надежда Андреевна.

– Вы будете носить моё имя, то есть называться Александром; но не забывайте ни на минуту, что имя это всегда должно быть беспорочно и что я не прощу вам никогда и тени пятна на нём… Теперь скажите мне, в какой полк хотите вы быть помещены? – спросил император Александр Надежду Андреевну.

– Куда вы, ваше величество, соблаговолите меня назначить.

– Назначаю вас офицером в Мариупольский гусарский полк – этот полк один из храбрейших. Я прикажу зачислить вас туда; завтра вы получите от генерала Ливена денег, сколько вам надо будет на обмундировку.

Государь подошёл к столу, взял с него крест святого Георгия и собственноручно вдел его в петлицу мундира счастливой Нади.

Она вспыхнула от радости, в замешательстве схватила обе руки государя и стала их с благоговением покрывать поцелуями.

– Ваше величество! Мой всемилостивейший монарх!.. – заговорила было Дурова, но слёзы радости и счастья мешали ей говорить.

– Надеюсь, что этот крест будет вам напоминать меня в важнейших случаях нашей жизни, – проговорил государь.

«Много заключается в словах сих! Клянусь, что обожаемый отец России не ошибётся в своём надеянии; крест этот будет моим ангелом-хранителем! До гроба сохраню воспоминание, с ним соединённое; никогда не забуду происшествия, при котором получила его, и всегда, всегда буду видеть руку, к нему прикасавшуюся!» – так пишет Дурова в своих «Записках».

Несмотря на просьбы своего отца, Надежда Андреевна с ним не поехала, а отправилась в полк, назначенный ей государем.

ГЛАВА V

Вернёмся в княжескую усадьбу. Было утро. Едва только проснулся князь Владимир Иванович, как в его кабинет не вошёл, а вбежал впопыхах старик Федотыч.

– Князь, ваше сиятельство, вставайте скорее, радость нам Господь послал! – задыхаясь от волнения, проговорил старик.

– Радость? Какую? – с удивлением посматривая на камердинера, спросил князь.

– Большую радость, князь.

– Неужели Софья?

– Приехала, ваше сиятельство!

– Господи, благодарю Тебя! Где же она? Где моя дочь?

– Я здесь, здесь, папа!

Софья вбежала в кабинет отца.

– Соня, дочь моя! – Старый князь зарыдал, как ребёнок, обнимая княжну.

– Папа, дорогой папа…

– Скорее к матери, порадуем её.

– Мне сказали, мама больна, я боялась её беспокоить…

– Пойдём к ней, твой приезд исцелит её.

Лидия Михайловна во всё отсутствие дочери не вставала с постели; она сильно страдала. Увидя свою дочь, которую, по мнительности своего характера, не считала в живых, княгиня обмерла от радости, крепко сжимая в своих объятиях молодую девушку.

В этот счастливый день царила радость не в одном княжеском доме; ликовало всё село Каменки. Все крепостные любили добрую и приветливую Софью.

Расстояние от хибарки Сычихи до Каменков княжна проехала без особых приключений. Сычиха хорошо знала дорогу и скоро доставила Софью в княжескую усадьбу. Когда первый порыв радости прошёл, княжна рассказала, как она спаслась, благодаря Сычихе, из заключения.

– О, если бы мне отыскать этого мерзавца, дорого бы поплатился он! – проговорил князь. – Какая неблагодарность, какая неблагодарность!

– А ты хотел, мой друг, благодарности от подкидыша! – проговорила княгиня.

– Где же та женщина, которая помогла тебе уйти? – спросил князь.

– Она, папа, в людской.

– Пусть, пусть войдёт сюда, мы должны её поблагодарить, она возвратила нам дочь! – сказала княгиня.

Сычиху щедро наградили и отвели ей на время в усадьбе небольшой чистенький домик; старуха боялась возвратиться в свою лесную избёнку: она не знала, что от её избёнки остались одни головни.

Скоро вернулся с поисков и Леонид Николаевич, напрасно объехав несколько десятков вёрст. Какова же была его радость, когда он услыхал, что невеста его возвратилась! Счастью молодого человека не было конца; он обнимал и целовал всех, а на долю Сычихи выпала со стороны Прозорова щедрая награда.

– За что жаловать изволишь, сударь? – кланяясь ему, говорила старуха.

– Как за что, старая? Пойми, ты ведь невесту возвратила мне. Да за это тебя всю золотом осыпать надо!

– И, сударь, я и так получила вдоволь, на мою жизнь хватит. Немного мне надо – вот погощу у вас, благодетелей, недельку-другую, а там и в путь.

– Куда же ты пойдёшь? – спросила у Сычихи княгиня.

– По святым монастырям и обителям пойду. Грехи свои большие замаливать стану. Много, много нагрешила я на своём веку. Пора, господа милостивые, подумать и о покаянии. Не знаешь свой смертный час, а не покаявшись – страшно умирать!.. – проговорила задумчиво старуха и поникла своею седою головой.

Назначенную после Пасхи свадьбу Прозорова и Софьи отложили по причине болезни Лидии Михайловны и потому ещё, что ждали приезда с войны молодого князя; упорно держался слух, что скоро последует мир с Наполеоном. Леониду Николаевичу не больно нравилось затягивать свадьбу, но он принуждён был покориться и ждать.

Прогостив недели две в Каменках, Прозоров стал собираться в Москву.

– Куда вы спешите, дорогой Леонид Николаевич? Погостите! – упрашивал князь своего наречённого зятя.

– Нельзя, князь, – служба.

– Ну, побудьте ещё неделю: ведь в Москве теперь душно, пыльно. Да и Софья скучать будет без вас.

– Я недели через две-три опять приеду.

– Приезжайте, ждать будем.

– Князь, я хотел поговорить с вами относительно Цыганова: ведь этого подлеца нельзя оставить безнаказанным! – проговорил Леонид Николаевич.

– Я с вами вполне согласен, негодяя надо наказать. Предать в руки правосудия… Николай хитёр, его не скоро разыщешь.

– На то есть сыщики. По дороге я заеду к губернатору Сухову и попрошу его принять меры к розыску.

– А я попросил бы вас этого не делать, Леонид Николаевич, – проговорил князь.

– Почему? – удивился молодой человек.

– Губернатору вы, пожалуй, можете сказать – он мой хороший приятель – но до суда дело доводить не следует. Пойдут переговоры, пересуды… В этом деле фигурирует Софья.

– Ах да, вы, князь, совершенно правы. Таких подлецов, как Цыганов, не судят – их только бьют.

Софья нежно простилась со своим женихом и взяла с него слово, что он скоро опять приедет в Каменки.

С добрыми пожеланиями счастливого пути Леонид Николаевич выехал из княжеской усадьбы; князь Владимир Иванович и Софья далеко за Каменки провожали его.

ГЛАВА VI

Наполеон предложил нашему государю свидание. Приглашение было принято; местом свидания двух императоров назначен Неман. На этой реке, немного ближе к левому берегу, приказал Наполеон построить на плоту два четырёхугольных павильона, обтянутые белым полотном, украшенные коврами и национальными флагами. Один павильон назначался для императоров, другой, поменьше, – для свиты. На фронтонах было зелёной краской нарисовано обращённое к нашей стороне огромное «А»; с другой, обращённой к Тильзиту, – «N». Не на земле, пропитанной кровью, должны были встретиться два могучих императора: вода должна была быть нейтральным местом их свидания. Свидание назначено было на тринадцатое июня.

Был чудный, ясный день; ни одного облачка не видно было на голубом небесном своде; ровная поверхность реки Неман блестела как зеркало; вода в реке катилась спокойно и светло. По берегам Немана расположены были русская и французская армии; на одном берегу стояла гвардия Александра, на другом – Наполеона. Мундиры и оружие ярко блестели на солнце. За солдатами теснились тысячи народа. Около одиннадцати часов утра прибыл император Александр; на нём преображенский генеральский мундир, в шарфе и в Андреевской ленте через плечо; на голове треугольная шляпа с чёрным султаном и белым плюмажем по краям, на ногах – белые лосины и короткие ботфорты.

С государем прибыли цесаревич Константин Павлович; король прусский Фридрих-Вильгельм и блестящая свита; тут были главнокомандующий Беннигсен, князь Багратион, князь Лобанов, граф Ливен и другие приближённые лица государя.

Вот на той стороне Немана раздались громкие крики приветствия – это французская армия приветствовала своего императора. Наполеон, с пышным конвоем, в ленте Почётного легиона скакал между двух рядов своей гвардии. Дюрок, Коленкур и другие быстро следовали за ним.

В одно и то же время оба императора сошли с коней и сели в разукрашенные коврами и флагами лодки.

Когда обе лодки отчалили от берега, громкие восторженные крики раздались на обоих берегах Немана. «Величие зрелища, ожидание мировых событий взяли верх над всеми чувствами».

На прекрасном лице государя видна была задумчивость, сосредоточенность. Наполеон стоял в лодке, сложа на груди руки, и горделиво посматривал по сторонам.

– Какая торжественная минута, какая торжественная минута! – проговорила с увлечением Надежда Андреевна, обращаясь к Зарницкому, который находился с ней рядом.

– Могу сказать! От сотворения мира Неман не удостоивался такой чести, – ответил Пётр Петрович.

– Чем кончится свидание?

– Разумеется, миром.

– Бедный король прусский ждёт решения своей участи! – со вздохом промолвила Дурова.

– Да, нелегко ему, бедняге.

– Ах, Пётр Петрович, как императоры не походят друг на друга: Александр – воплощение доброты, кротости, справедливости, а Наполеон – воплощение хитрости, гордости и лицемерия.

Почти в одно время оба императора подплыли к павильонам и почти в одно время взошли на плот, на котором поставлен был императорский павильон. Наполеон и Александр бросили друг на друга вопрошающие взгляды, подали друг другу руки и вошли в павильон, двери за ними плотно затворились.

Теперь умолкли радостные крики и громкая музыка. Армия и народ стали с напряжением дожидаться выхода из павильона императоров.

Войдя в роскошный павильон, Наполеон и Александр несколько минут молчали; наконец Наполеон заговорил первый.

– Зачем мы сражаемся, ваше величество? – спросил император французов, протягивая руку Александру.

– Это правда! – тихо ответил государь. – Да, да, зачем мы сражаемся? Если в этом виновата Англия, то здесь препятствия скоро могут быть устранены.

– О, если так, то всё может устроиться, и мир между мною и вами решён! – быстро проговорил Наполеон. – Одна только Англия препятствовала нашему миру. И вы, ваше величество, ей доверяли. Это государство соблюдает только свои выгоды.

– Да, я ошибся в Англии.

– Ваше великодушие и благородство союзники употребили во зло! Они хорошо знали, ваше величество, что стоит вам, молодому герою, показать ратное поле – и вы обнажите меч. Ах, ваше величество, зачем мне не суждено сражаться вместе с вами, быть вашим союзником? О, тогда бы мы покорили весь мир! И победные лавры украшали бы вас. Кто были ваши союзники? Король без земли и без солдат. Вы думали, что союз с Пруссией и Англией будет полезен для России. И кому вы помогали? Немцам и торгашам англичанам? А вы призваны Богом для славного дела! У вас такая храбрая армия. Откровенно скажу вам, ваше величество, я и мои маршалы удивляемся храбрости ваших солдат… Они сражались геройски.

– Я ценю похвалу вашего величества! – проговорил Александр.

– Я нисколько не преувеличиваю: ваши солдаты делали чудеса храбрости. И если вы, ваше величество, соединитесь со мною, то вас ждёт счастие и слава!

– Я и то счастлив, народ меня любит – и этим я горжусь! – проговорил Александр.

Наполеон повёл государя к круглому столу, который стоял посреди павильона; стол был завален разными картами, планами и бумагами.

– Ваше величество, обратите внимание на карту Европы, – проговорил Наполеон, показывая на большую генеральную карту. – Поглядите на это собрание государств и земель, разбросанных между Россией и Францией. Почему бы нам не владеть теми маленькими государствами? Если Россия будет союзницей Франции, то мы придадим Европе другой вид. На востоке и на западе будут два императора. И мы с вами, ваше величество, будем давать законы всему миру…

Говоря это, Наполеон увлёкся, и дотоле сухое, холодное его лицо теперь блистало каким-то особым вдохновением, его выразительные глаза сверкали огнём. Государь с удивлением смотрел на этого гениального человека.

– Я не стремлюсь к завоеваниям, мои владения и так, по милости Божией, слишком обширны, – возразил государь.

Наполеон закусил губы и замолчал на несколько секунд.

– Я должен сообщить вашему величеству, – опять заговорил он, – сегодня я получил верные сведения из Турции: мой союзник султан Селим пал от руки убийцы.

– Да, и я это слышал…

– Со смертию султана мои обязательства с Портой прекратились. И я думаю, теперь надо покончить с этим полуазиатским государством, прежде чем Турция своим падением увеличит могущество Англии, – говорил французский император. – Мне Турция не нужна, она слишком далеко отстоит от моих владений. А вы, ваше величество, близкий сосед её. Присоединяя Турцию к своим владениям, вы выполните заветную мечту императора Петра Первого и Екатерины Второй. И опять на величественном храме святой Софии водрузится крест. Но об этом мы будем говорить после. Теперь же, ваше величество, я прошу вас сделать Тильзит вашей резиденцией. Мы будем жить с вами близко. Тильзит будет объявлен нейтральным.

– Я согласен и хоть сегодня же переселюсь в Тильзит. Но я также прошу вас, ваше величество, предложите гостеприимство и несчастному королю Фридриху-Вильгельму. Он мой союзник, и я поклялся быть с ним в вечной дружбе, – проговорил государь.

– Поклялись при гробе Фридриха Великого? – с улыбкою спросил Наполеон.

– Прусский король находится в моей главной квартире и ждёт решения своей участи. И я должен, ваше величество, обезопасить и короля, и его корону.

Наполеон нахмурился.

– Его земля принадлежит мне, а корону ему, пожалуй, я оставлю. Пусть он живёт в Мемеле, – проговорил Наполеон. – Впрочем, для вашего величества я готов примириться с моим злейшим врагом, – добавил он.

– Об этом я вас прошу.

– А я для вас, ваше величество, готов на всякую жертву! Я хотел совсем уничтожить Пруссию и оставлю её только потому, что вы этого желаете. А для вас, повторяю, я готов на всё…

Государь крепко пожал руку Наполеона; по своему великодушию и доброте он верил ему.

– Для переговоров завтра я приеду к вам с Фридрихом-Вильгельмом, – проговорил Александр.

– Я с нетерпением буду ждать свидания с вашим величеством.

– Свидания и с королём прусским? – заметил добродушно государь.

– Вы желаете – и я повинуюсь.

Беседа императоров продолжалась почти два часа, и когда оба монарха вышли из павильона, снова раздалась громкая музыка и оглушительные, радостные крики солдат и народа.

Тут император Наполеон представил императору Александру своих приближённых и свиту; наш государь, в свою очередь, представил Наполеону главнокомандующего и свиту.

– А, здравствуйте, мой злой соперник! Рад вас видеть! Надеюсь, теперь мы не будем, генерал, с вами враждовать? – ласково проговорил Беннигсену Наполеон.

– Ваше величество!.. – растерялся Беннигсен.

– Я всегда удивлялся вашему благоразумию, но, повторяю, вы, генерал, были очень злы под Эйлау.

Своим живым, ласковым обращением Наполеон расположил к себе императора Александра и приобрёл его доверие.

Во всё время пребывания императоров в павильоне злополучный король прусский стоял на берегу Немана, грустный, печальный; с ним находился князь Волконский. Фридрих-Вильгельм в роковой час, когда решался жребий его монархии, устремлял взоры и слух на плот, как будто желая вслушаться в разговоры обоих императоров. Один раз он даже поехал с берега в реку и остановился, когда вода была по пояс его лошади.

Простившись с Наполеоном, государь поспешил к Фридриху-Вильгельму и, посматривая на его бледное, встревоженное лицо, сказал ему:

– Что с вами? Успокойтесь. Наполеон почти уже согласился на мои условия.

– Ваше величество, я переживал страшные минуты, когда вы находились с Наполеоном в павильоне. Я страдал ужасно! – со слезами на глазах ответил прусский король.

– Больше страдать вы не будете, ваше величество! Завтра вы и я снова сюда приедем для окончательного договора с Наполеоном.

– Ваше величество, я многим обязан вашему великодушию, вашей дружбе. Что бы было с бедной Пруссией, если бы не вы, благороднейший и великодушнейший государь? – крепко пожимая руку Александра, проговорил король.

– Я всё готов сделать для вас и для Пруссии!

Император Александр, в сопровождении Фридриха-Вильгельма, цесаревича Константина Павловича и свиты, отправился в свою главную квартиру.

Второе свидание государя с Наполеоном происходило тоже на Немане; тут находился и король прусский. Повинуясь судьбе, король предстал перед победителем, не забывая своего высокого сана.

Наполеон предложил императору Александру объявить Тильзит нейтральным и просил переехать туда для ведения переговоров о мире; предложение было принято, Тильзит разделили на две равные части; одну заняли русские, другую – французы. Комендантом русской части государь назначил полковника Козловского, а французской Наполеон назначил Бальи.

Пятнадцатого июня император Александр прибыл в Тильзит и радушно был встречен Наполеоном на берегах Немана; вместе с государем прибыл цесаревич Константин Павлович, министры, приближённые особы государя и свита.

Первое время Наполеон не соглашался на жительство в Тильзите Фридриха-Вильгельма; наконец согласился, по желанию нашего государя, который всячески старался облегчить участь своего друга.

Оба императора жили вблизи друг друга. Каждое утро обер-гофмаршалы, граф Толстой и Дюрок, приходили осведомляться: первый – о здоровье Наполеона, второй – о здоровье нашего государя. В пятом часу Александр и Наполеон ездили прогуливаться или на смотры и ученья французских войск, расположенных близ Тильзита в красивых лагерях. По окончании смотров и прогулок государь постоянно обедал у Наполеона. На эти обеды иногда приглашали прусского короля и цесаревича Константина Павловича. За обедом императоры вели оживлённый разговор, но Фридрих-Вильгельм мало вмешивался в их разговор; у короля было великое горе: ни обеды, ни прогулки, ни смотры не радовали его. Он видел, что страшная гроза, которая долго висела над Пруссией, скоро разразится и всё разрушит. Наполеон хотел отомстить Пруссии, оставить несчастному королю одну только корону, а землю его отдать кому-нибудь из своих приближённых друзей. Фридрих-Вильгельм, испуганный этим планом Наполеона, искал помощи у императора Александра.

Наполеон часов в девять вечера приходил к нашему государю пешком без всякой свиты, совершенно один, в своей исторической шляпе и в сером простом сюртуке; два монарха оставались вдвоём далеко за полночь: они совещались о мире; о том же, между прочим, вели переговоры князья Куракин и Лобанов, а со стороны Франции – Талейран. Но сановники эти были только исполнителями решений, определяемых Александром и Наполеоном в вечерних беседах.

Двадцать пятого июня 1807 года Тильзитский мир был подписан, а двадцать седьмого – ратифицирован. Главные статьи договора состояли из следующего: 1) Из польских областей, принадлежащих Пруссии, составлено Варшавское герцогство, отданное в полную собственность саксонского короля. 2) Для постановления сколь можно естественных границ между Россиею и Варшавским герцогством присоединена к России область Белостокская. 3) Данциг объявлен вольным городом, под покровительством королей прусского и саксонского. 4) Герцогам Кобургскому, Ольденбургскому и Мекленбург-Шверинскому возвращены владения их с тем, что гавани двух последних герцогов будут заняты французскими гарнизонами до примирения Англии с Францией. 5) Император Александр принимал на себя посредничество в примирении Англии с Наполеоном, на условии, что оно будет принято Англией в продолжение месяца, считая cpoк со дня размена ратификаций Тильзитского мира. 6) Император Александр признавал братьев Наполеона королями: Иосифа – неаполитанским, Людовика – голландским и Иеронима – вестфальским; равномерно признавал он Рейнский союз, титулы членов, которые присоединятся к союзу. 7) Император Александр уступал голландскому королю в полную собственность и обладание Иеверское княжество в Ост-Фризе. 8) Наполеон принимал на себя посредничество в примирении России с Портою; русским войскам не занимать сих областей до окончательного мира между Россией и Портою. 9) Император Александр и Наполеон взаимно ручались за целость владений своих. 10) Церемониал дворов с. – петербургского и тюильрийского, как между ними, так и в рассуждении послов, министров и посланников, которых они один у другого аккредитуют, установлен на правилах совершенного равенства.

Подлинные акты Тильзитского договора тем замечательны, что на них сделано три собственноручных изменения императором Александром и Наполеоном. Кроме того, императоры Александр и Наполеон заключили между собою тайный союзный договор, обязывающий обоих императоров «воевать заодно на море и на суше во всех войнах, которые Россия или Франция будут вести против какой-либо европейской державы».

Когда договоры были утверждены, императоры Александр – в ленте Почётного легиона, Наполеон – в Андреевской, верхами, окружённые блестящей свитой, поехали по улицам Тильзита, по которым расставлены были батальоны гвардии.

– Ваше величество, позвольте мне орден Почётного легиона надеть на храбрейшего из ваших солдат, на того, который в теперешнюю войну сражался храбрее других, – проговорил Наполеон нашему государю, останавливаясь против гвардейцев Преображенского полка.

– Прежде, ваше величество, дозвольте мне о том посоветоваться с командиром полка, – ответил ему государь.

Александр подозвал к себе Козловского и спросил:

– Кто храбрее всех у вас в батальоне?

– Ваше величество, все солдаты одинаково храбры!

– Знаю, но надо одного, на которого Наполеон хочет возложить орден.

Тогда полковник Козловский вызвал первого по ранжиру солдата Лазарева.

Наполеон снял с себя орден Почётного легиона и надел его на Лазарева, приказав ему каждогодно давать пенсию в тысячу двести франков.

Наш государь послал крест святого Георгия храбрейшему из французских солдат.

В тот же день, по приказанию Наполеона, батальон его гвардейцев давал обед батальону Преображенского полка. Сервировка была почти вся серебряная, и подле каждого нашего гвардейца сидел гвардеец Наполеона, радушно угощая русского. Наши молодцы-преображенцы ни слова не понимали по-французски и тихонько посмеивались, когда французы принимались заговаривать с ними на своём природном языке.

Спустя два дня после заключения мира с Наполеоном состоялся также мир с королём прусским.

Главные статьи договора заключались в следующем: Пруссия лишилась более четырёх миллионов жителей, платила Наполеону с лишком пятьсот миллионов франков контрибуции, до взноса коих предоставляла французским гарнизонам занимать Кюстрин, Штеттин и Глогау, и обязывалась не содержать более сорока тысяч войска.

Тяжкий мир для Пруссии, однако, сохранил её существование, дарованное ей Наполеоном только по настоянию императора Александра.

В четвёртой статье Тильзитского договора по этому поводу сказано следующее:

«Император Наполеон из уважения к императору Всероссийскому и во изъявление искреннего своего желания соединить обе нации узами доверенности и непоколебимой дружбой соглашается возвратить королю прусскому, союзнику его величества императора Всероссийского, все те завоёванные страны, города и земли, кои ниже сего означены».

Итак, Пруссия спасена только благодаря Александру Благословенному, который «не допустил в Тильзите уничтожения Пруссии».[75]

Что бы было в то время с несчастной Пруссией, если бы за неё не вступился император Александр?

Исключительно ему одному обязана Пруссия своею независимостью, хоть условия мира и тяжелы были; но всё-таки прусское королевство оставлено, Наполеону не пришлось окончательно его уничтожить.

ГЛАВА VII

Мир объявлен, и наше войско стало быстро готовиться к выступлению на родину.

Пётр Петрович, произведённый в полковники, тоже готовился ехать в Петербург. За несколько дней до выступления он был чем-то взволнован. Быстрыми шагами расхаживал он по своей комнате, останавливался, поправлял мундир и опять принимался маршировать.

– Эй, Щетина! – громко крикнул Пётр Петрович.

– Тут, ваше высокородие! – откликнулся денщик, входя в комнату.

Но Зарницкий забыл, зачем звал денщика, и не обратил на него внимания.

– Ты что здесь торчишь? – крикнул он на Щетину.

– Вы звали, ваше высокородие!

– Врёшь, старый чурбан!

– Звать изволили, ваше высокородие!

– Врёшь, говорят тебе! Зачем ты мне? Зачем? – наступал на денщика Пётр Петрович.

– Не могу знать, ваше высокородие! – тараща глаза на полковника, робко ответил Щетина.

– Ну, вон пошёл!

– Слушаю, ваше высокородие!

«Надо объясниться, думать нечего! Была не была, объяснюсь… Ведь какой характер: смерти не боюсь – на носу висла – и не боялся; а с женщиной объясниться робею. Фу, глупо! Жаль, Гарина нет; с ним бы посоветовался!..»

Едва мир был объявлен, как князь Сергий Владимирович Гарин поспешил взять продолжительный отпуск и поехал в Австрию на ферму Карла Гофмана.

– Ваше высокородие! Их благородие пришли, – поспешно доложить полковнику денщик.

– Надежда Андреевна? – обрадовался тот.

– Она самая, дожидается.

– Проси, скорей проси! – засуетился Пётр Петрович.

– Слушаю!

– Можно войти, господин полковник? – проговорила Дурова, останавливаясь в дверях.

– Что это за официальный тон? Входите, рад, душевно рад.

– Я пришла с вами проститься, Пётр Петрович: я завтра еду.

– Слышал-с… Едете? Куда?

– Поеду к отцу погостить, а потом в Мариупольский полк.

– Вы окончательно решили ехать?

– Еду. Как же иначе, Пётр Петрович? По воле государя я получила назначение в другой полк.

– Знаю-с.

– Я упросила главнокомандующего дать мне разрешение остаться в вашем полку, Пётр Петрович, до окончания войны. Война окончена, и я принуждена ехать.

– Положим, вы… вы можете остаться…

– Как это? – с удивлением спросила Дурова.

– Остаться вы можете…

– Не могу, Пётр Петрович!

– А я говорю, можете. Не спорьте!

– Не понимаю.

– Скажу – поймёте.

– Сделайте одолжение!

– Извольте-с… Выходите за меня замуж, – как-то вдруг проговорил Пётр Петрович, красный как рак; он сам испугался своих слов и быстро отошёл в сторону от Дуровой.

Надежду Андреевну эти слова поразили. Она никак не ожидала их и первое время сама так растерялась, что не знала, что отвечать.

– Вы молчите-с? Не отвечаете? – искоса посматривая на Дурову, тихо сказал полковник.

– Позвольте, дайте оправиться, я так удивлена!

– Удивлены-с?

– Не только удивлена, поражена…

– Стало быть, я вам не пара, стар…

– Не то, совсем не то! Вы забыли, мой дорогой, у меня есть муж.

– Ах, чёрт возьми, про это я и забыл!

– Положим, с мужем я не живу и жить с ним никогда не буду!.. По приезде домой я стану хлопотать о разводе.

– Ну, вот и отлично-с! – обрадовался полковник.

– Но я должна вам откровенно сказать, замуж я ни за кого не пойду… Вы знаете, дорогой мой, как я вас глубоко и искренно уважаю. Быть вашей женой составит большое счастие всякой. Вы честный, благородный. Вы герой! Вам преданным вечным другом я с радостью буду, но не женой! – проговорила девица-кавалерист, крепко пожимая руку Петра Петровича.

– Благородный отказ! Дружбу предлагает…

– И надеюсь ей пользоваться, Пётр Петрович!

– Так-с!

– Мы расстанемся друзьями?

– Конечно-с, конечно.

– Я поеду завтра и приду ещё с вами проститься.

«Нарвался! Видите ли, что задумал, – жениться! Да на ком ещё? На идеальнейшей из женщин… На женщине, которая в храбрости нас заткнёт за пояс! Фу! Ну и блажь же пришла мне в голову! А ведь это от безделья: который месяц сидим без дела. Жениться? Хорош, нечего сказать! Голову надо мне облить холодной водой. Лучше пойду проветрюсь».

И Пётр Петрович поспешил выйти из своей комнаты и пошёл бродить по берегу Немана.

В день отъезда Надежды Андреевны Дуровой Пётр Петрович был сам не свой, мрачнее чёрной тучи. Нелегко было ему расставаться с кавалерист-девицей. Встал Пётр Петрович ранее обыкновенного, долго ходил по своей комнате, заложив руки за спину и низко опустив голову.

Его старик денщик несколько раз заглядывал в дверь, но, видя мрачное настроение полковника, не смел с ним заговорить.

Заметив Щетину, Пётр Петрович крикнул:

– Что тебе? Что ты мне кажешь свою глупую образину!..

– Кипит, ваше скородие, – скороговоркой проговорил денщик.

– Кто кипит? Что?..

– А чайник.

– Ну и чёрт с ним, пусть кипит.

– Чай я давно заварил.

– Ну и пей.

– Я для вас, ваше скородие.

– Что для меня? Что?

– Приготовил чай.

– Убирайся к чёрту с своим чаем!..

– Слушаю, – хмуро ответил Щетина.

Он быстро скрылся за дверью, но спустя немного опять приотворил дверь и так же просунул в дверь свою седую голову.

– Ты опять! – крикнул на него Пётр Петрович.

– Да я всё насчёт чаю, какое ваше будет приказание?

– Слушай, старый кикимора, уйдёшь ты?..

– Что же, уйду, а всё-таки жалко чай выливать, уж оченно крепок…

– Вон! – выходя из себя, крикнул полковник.

Щетина исчез.

Пётр Петрович всё продолжал маршировать по своей комнате; наконец он накинул на плечи плащ и отправился к бараку, где жила Дурова; он застал её совсем готовой в дорогу; у барака уже дожидался небольшой тарантасик, запряжённый парою лошадей, а лихой конь кавалерист-девицы был крепко привязан позади тарантаса. Алкиду, видно, было это неприятно: он бил копытами землю и сильно ржал.

– Едете? – упавшим голосом спросил Зарницкий у Дуровой.

– Еду, Пётр Петрович, – так же грустно ответила она.

– Час добрый!

– Спасибо, мой дорогой.

– Вы вот что, барынька, забудьте мои слова, которые я вчера вам говорил, – глупы они и необдуманны.

– Не говорите так, Пётр Петрович.

– Не поминайте меня лихом, барынька.

– И не грех вам это говорить! Не лихом буду я вас вспоминать, а добром; вы многое для меня сделали, и скажу вам, полковник, я, кроме глубокого к вам уважения, люблю вас, как отца, как брата. И то время, которое мы с вами провели здесь на кровавом пиршестве, стану помнить до могилы, – с чувством проговорила молодая женщина, крепко пожимая руку Петра Петровича.

– Вы поедете к отцу? – спросил у ней Зарницкий.

– Да, я обещала ему приехать погостить – надо же потешить старика, он так меня любит. Погощу немного в родимом гнёздышке, а там опять скажу прости и отцу, и родимому дому, и всем родным.

– И опять в полк?

– Да, Пётр Петрович, в полк, только, к сожалению, не в ваш.

– А славно бы, чёрт возьми, если бы вы опять к нам приехали.

– И приехала бы, дорогой мой, да нельзя: сам государь назначил мне Мариупольский гусарский полк.

Настало время отъезда. Проводить Дурову собралось много офицеров, и со счастливыми пожеланиями простились они со своим боевым товарищем-женщиной.

Прощаясь с Петром Петровичем, Дурова не стеснялась собравшихся офицеров и крепко обняла его; на её красивых глазах видны были слёзы; не выдержал и Пётр Петрович: по его загорелому, мужественному лицу тоже скатилась предательская слеза… Надежда Андреевна уехала, и Зарницкий, понуря голову, побрёл в своё жилище.

ГЛАВА VIII

С каким нетерпением ехал князь Сергей Владимирович Гарин на ферму Карла Гофмана! Несмотря на то, что лошади ехали быстро, езда казалась ему медленной, он беспрестанно понукал ямщика. С молодым князем ехал и его денщик, несменный Михеев.

Во всё пребывание своё в действующей армии князь не получил ни одного письма ни от Анны, ни от старого Гофмана, да и слишком много труда было бы переслать эти письма, едва ли они дошли бы по назначению по случаю войны. С тех пор прошло уже более пяти месяцев, как Гарин был у своей невесты. Это время молодому человеку казалось целой вечностью. Князь Сергей считал часы и минуты, ему скорее хотелось быть на ферме, там он надеялся встретить свою возлюбленную; князь был уверен, что Анна по времени должна была воротиться с юга, куда, по совету доктора, поехала для поправления своего здоровья.

Вот показалась и черепичная крыша фермы старого Гофмана. Лошади стали у ворот; с замиранием сердца молодой князь переступил порог – его никто не встретил, кругом – тишина, как будто на ферме нет ни одного живого человека. Сергей прошёл в другую комнату, и там никого не было.

«Странно, где же Гофман, где Анна? Может, они ещё не вернулись с юга? Да нет, не может быть! Они должны давно вернуться, – думал князь, оглядывая комнату. – Вот портрет Анны, писанный акварелью. Но что это значит, портрет завешен чёрным флёром?» Князь дрожащею рукою сорвал флёр, устремил глаза на портрет; на фоне портрета были написаны рукою старика Гофмана следующие роковые слова: «Её не стало 2 мая 1807 года» Бедный князь побледнел как смерть и упал без чувств.

Когда князь очнулся, то около него стояли денщик и Карл Гофман.

– Что значат эти слова? – дрожащим голосом спросил Гарин у старика, показывая на портрет – Что же вы молчите? Говорите! Да говорите же!

– Успокойтесь, князь, – тихо проговорил Гофман.

– Мне успокоиться, мне! Господи, неужели моя Анна…

– Она там, на небесах, и молится за вас, князь.

В голосе старика слышалось рыдание.

– Умерла, умерла! – простонал бедный молодой человек.

– Её последним словом было: «прощай, Серёжа».

– Вы лжёте, лжёте! Анна жива! Зачем вы меня мучаете? Что я вам сделал? – Князь громко зарыдал. Слёзы несколько успокоили беднягу; он попросил старика Гофмана рассказать ему о последних днях своей невесты.

Вскоре после отъезда с фермы князя Анна со своим отцом поехали в Италию, где и пробыли около месяца, но, несмотря на тёплый климат и на искусство врача, на заботы и уход отца, молодая девушка стала опять прихварывать. К этому ещё присоединилась простуда, болезнь обострилась. Скоро не стало никакой надежды на её выздоровление, несчастная девушка быстро приближалась к смерти.

Сознавая своё положение, Анна стала просить отца, чтобы он отвёз её домой, на родную ферму, ей хотелось умереть там.

– Вези меня, отец, домой, скорее вези. Дни мои сочтены. Не хочу я умереть здесь, – говорила она убитому горем отцу.

Почти умирающую повёз Гофман свою дочь из Италии домой.

По приезде на ферму Анна прожила только неделю… Смерть подточила её вдруг: в день смерти ей было несколько легче, так что она без посторонней помощи дошла до кресла, которое стояло у открытого окна.

День был не только тёплый, но даже жаркий; солнце весело играло на голубом небесном своде, озаряя землю своим ослепительным блеском, кругом тихо-тихо. И в этой тишине вдруг послышался громкий предсмертный вздох; старик Гофман в это время находился подле своей дочери.

– Анна, что с тобой? – с замиранием сердца спросил он.

– Прощай… отец – умираю…

– Анна, дитя моё, – громко зарыдал бедный отец.

– Слёзы… зачем? Прощайте… все… прощай, Серёжа.

Умирающая вздохнула раз, другой, и её не стало…

Потеря дочери страшно отразилась на Гофмане; он так постарел и изменился, что его просто нельзя было узнать; горе его было тяжёлое, безысходное…

– Не хотите ли, князь, помолиться на её могиле? Она схоронена здесь, близ фермы.

В нескольких саженях от фермы, на небольшом холме, в тени густых деревьев, находился бугорок, покрытый дёрном, с простым деревянным крестом; это была могила так рано похищенной смертью молодой девушки.

Без слов, без слёз припал князь Сергей к дорогой его сердцу могиле; он старался сдерживать душившие его рыдания.

– Этот крест поставил я на время, скоро будет готов мраморный роскошный памятник, – как бы утешая Гарина, проговорил старик Гофман.

Князь ничего на это не сказал; он встал, перекрестился, ещё несколько минут молча постоял у могилы, а потом тихо побрёл обратно на ферму.

Три дня молодой князь пробыл на ферме, и большую часть этого времени проводил он на могиле Анны, под его наблюдением могилу усадили красивыми цветами; на месте погребения своей невесты Гарин задумал соорудить каменную часовню и все расходы по постройке принял на себя, уговорился с архитектором, который и нарисовал план небольшой, но очень красивой часовни в византийском вкусе, с орнаментами. Князь выписал из Вены русского священника, который на могиле совершил панихиду. И когда старец священник дрожащим голосом провозгласил вечную память «девице Анне», князь не выдержал и громко заплакал.

В тот же день Сергей Владимирович простился со стариком Гофманом и уехал в Россию.

Из Австрии он проехал прямо в Москву и остановился в доме своего отца на Поварской. Со смертию невесты князь совсем переменился, он сделался задумчивым, сосредоточенным, неразговорчивым. Редко улыбка появлялась на его лице; он никуда не выезжал и никого к себе не принимал, большую часть дня сидел в своём кабинете и читал. Потеря любимой невесты тяжело на нём отразилась.

Старик Михеев, посматривая на своего княжича, качал головою и с глубоким вздохом говорил:

– Теперь его не скоро утешишь. Смерть невесты унесла и всё счастие и весёлость княжича, сам он тает, сердечный, как свеча воска ярого.

Дворецкий старого князя, управлявший в Москве домом, не преминул письменно известить Владимира Ивановича о молодом князе, о его пребывании в доме, а также не умолчал и о смерти княжеской невесты, и о том, как князь Сергей Владимирович «изволит убиваться по своей невесте и по целым дням не выходит из кабинета, задумчиво изволит сидеть за книгою».

Получив такое известие, старый князь немедля написал сыну письмо, в котором выражал своё соболезнование о его потере и просил не мешкая ехать в Каменки, где все ждут его с нетерпением, особенно больная мать.

Получив письмо от отца, князь Сергей, жёлчно улыбаясь, проговорил:

– Теперь сожалеют, а когда была жива моя Анна, то злословили её, гордость мешала им назвать эту чистую, святую девушку моей невестой!.. Не поеду я в Каменки, зачем я им? Мне и тут хорошо.

Князь Сергей не поехал и остался в Москве, несмотря на то, что вскоре после первого письма он получил несколько других. Во всех письмах Владимир Иванович убедительно звал сына в усадьбу. Но он остался непреклонен и по-прежнему сидел запершись в своём кабинете.

Как-то раз князь Сергей сидел в своём кабинете и по обыкновению скучал.

– Ваше сиятельство, господин Прозоров желает вас видеть, – доложил ему вошедший камердинер.

– Кто? – переспросил князь.

– Леонид Николаевич Прозоров, ваше сиятельство.

– Что ещё от меня ему нужно? Проси, – с неудовольствием проговорил князь; из писем отца он знал, что Прозоров состоит женихом Софьи, но знакомства с ним почему-то избегал.

По приезде князя Сергея в Москву Прозоров несколько раз приезжал к нему, но князь не принимал его под разными предлогами; на этот раз он решился принять Леонида Николаевича.

– Здравствуйте, Сергей Владимирович! Давно желал с вами познакомиться, ведь теперь мы не чужие, – дружелюбно пожимая руку князя, говорил Прозоров. – Я несколько раз к вам заезжал.

– Знаю, я не мог вас принять.

– Да, да, я очень сожалел, скажу, князь, откровенно: не видя и не зная вас, я уже полюбил вас, как брата, как друга. Ваша сестра так много про вас говорила.

– С Софьей мы большие друзья, она хорошая девушка, вы, господин Прозоров, счастливый жених…

– О да, я очень счастлив.

– Когда же свадьба? – спросил князь.

– Теперь скоро. Мы ждали вас.

– Меня? – удивился Гарин.

– Да, мы думали венчаться после Пасхи, но ваше отсутствие и происшествие с княжной заставили отложить свадьбу.

– Какое происшествие? – спросил Сергей.

– Как, разве вы ничего не слыхали?

– Ничего, что такое? Расскажите, пожалуйста.

Прозоров подробно рассказал Сергею о нападении на княжну Софью в лесу, сделанном подкупленными сообщниками Николая Цыганова, о том, как тот держал Софью в лесной сторожке и как Сычиха привезла её в Каменки.

– И вы говорите, сделал это Цыганов, наш приёмыш? – не веря своим ушам, спросил удивлённый Гарин.

– Он, он, князь.

– Где же этот подлец?

– Не знаю, вероятно, где-нибудь шатается.

– И вы не отыскали этого негодяя и не убили его, как собаку!.. – упрекнул князь Прозорова.

– Сделать это князь, нелегко: Цыганов слишком хитёр.

– Впрочем, возмездие подлецу оставлю я за собою. Я отплачу ему с лихвою и за себя, и за сестру, и за мою невесту.

– Ах, князь, поверите ли, я так сожалел о вас, так сожалел! – с участием проговорил Леонид Николаевич, в его голосе было столько искренности и простоты, что это заставило Сергея переменить своё мнение о Прозорове.

«Это искренный радушный человек, ему можно рассказать своё горе», – думал он, посматривая на Прозорова, и затем рассказал ему про свою несчастную любовь.

– С потерею моей милой Анны я потерял и всё своё счастие. Теперь я не живу, а прозябаю… – такими словами закончил князь свой невесёлый рассказ.

– Бедный, бедный! Я не утешаю вас, князь, да что значит моё утешение против вашего великого горя.

– Всё радостное, счастливое схоронено, и у меня осталась одна только никому не нужная жизнь, – с тяжёлым вздохом проговорил Гарин.

– Что вы говорите, Сергей Владимирович, как никому не нужная?.. Вы забыли свою семью, у вас есть близкие, которые вас так любят.

– О да. Любовь отца с матерью хорошо отразилась на моей измученной, разбитой жизни, – с саркастической улыбкой проговорил Гарин.

– Простите им, князь, ведь они не хотели причинить вам несчастия. Они вас так любят, любовь скрадывает недостатки. Кстати, я дней через пять еду в Каменки, надеюсь, и вы со мною поедете!..

– Нет, не поеду.

– Как? Вы не хотите ехать на свадьбу своей сестры?..

– Да, не поеду. Будьте счастливы. И вам, Леонид Николаевич, и моей милой сестре я желаю полного счастья, но быть на вашей свадьбе я не могу. Где веселье и радость, тут я лишний.

– Но вы, князь, хоть немного развлечётесь.

– Вы думаете? Нет, господин Прозоров, горе моё слишком велико, никакие развлечения не помогут.

Леонид Николаевич на этот раз не стал слишком настаивать, он хотел выбрать к тому более удобное время; своею любезностью и предупредительностью он сумел расположить к себе молодого князя, и в конце концов тот подружился с Прозоровым. Леонид Николаевич послал к старому князю письмо, в котором писал, что он будет скоро в Каменки, да не один, а с Сергеем Владимировичем, которого он надеется уговорить с ним вместе ехать.

Прозоров не ошибся. Сергей, после долгих отговорок, наконец дал слово ехать к отцу в усадьбу.

ГЛАВА IX

Война наших войск с французами окончилась; армия спешила домой, в Россию.

Император Александр, возвещая народу о прекращении войны и о Тильзитском мире, издал манифест, в котором высказывал своё благоволение и благодарность народу и войску. В высочайшем манифесте, между прочим, говорилось:

«Везде, куда глас чести призывал войска, все опасности битв перед ними исчезали. Знаменитые их деяния в летописях народной славы пребудут незабвенны, и благородное отечество, в пример потомству, всегда вспоминать их будет. Дворянство, шествуя по следам своих предков, знаменовало себя не только жертвами имущества, но и совершенною готовностью положить жизнь за славу отечества. Купечество и все другие состояния, не щадя ни трудов, ни стяжаний, несли с радостным чувством бремя войны и готовы были всем жертвовать безопасности государства».

Добрый государь император обратил всё своё внимание на раненых и оставшихся после убитых на войне вдов и сирот; он повелел выдать вдовам убитых в сражениях или умерших от ран генералов и обер-офицеров полное жалованье их мужей вместо пенсиона; после смерти вдов пенсион выдавали их детям до совершеннолетия. Раненых штаб – и обер-офицеров увольняли в отставку с полным окладом содержания; нижних чинов раненых помещали в инвалидные дома, учреждаемые в Петербурге, Москве, Киеве и в других больших городах, а тем, которые не желали жить в инвалидных домах, выдавали полное жалованье и прогоны до места жительства. Кроме чинов и орденов, наиболее храбрым выдавали и денежные награды. Никто не был забыт императором Александром: все участники войны получили щедрые награды, начиная от генерала до рядового.

Государь, недовольный Беннигсеном, не стал его более удерживать в армии и принял его отставку. На место Беннигсена назначен был, по воле государя, генерал Буксгевден, находившийся в то время в Риге. Его вызвали в Тильзит. По обоюдному условию императора Александра и Наполеона, русские пленные получали одежду и вооружение от французского правительства и немедленно отпускались в Россию. Положение русских, взятых в плен французами в войнах 1805, 1806 и 1807 годов, было тяжёлое. Наполеон принуждал их угрозами и лишениями всякого рода, «доводившими наших до нищеты, вступать во французскую службу. Несчастных, согласившихся изменить святости присяги и стать под знамёна Наполеона, определяли в полки Латур д'Овернь[76] и принца Изенбургского,[77] из коих первый был отправлен в Неаполь, второй в Испанию, где почти весь погиб».[78]

Ратники, или милиция была распущена, им оказано много разных льгот, а вдовам убитых на войне ратников выдавали вспоможение.

После трёхнедельного пребывания в Тильзите император Александр дружески простился с Наполеоном, дав ему слово посетить его в Париже, и 28 июня отправился в Петербург; проводив русского государя, Наполеон на другой день тоже покинул Тильзит: он спешил в Париж. Возвращался Наполеон с большим триумфом, «на всём пути торжественно встречаемый дворами и народами».[79]

ГЛАВА X

За день до своего отъезда из Москвы в Каменки князь Сергей Гарин был удивлён и обрадован неожиданностью. К нему в кабинет, как снег на голову, ввалился его закадычный друг и сослуживец Пётр Петрович Зарницкий.

– Друг, брат, тебя ли я вижу? – не веря своим глазам, говорил взволнованным голосом князь, крепко обнимая своего приятеля.

– Что, брат, не ждал! Я хотел удивить тебя своим неожиданным приходом и, кажется, достиг цели… ты удивлён! – весело говорил полковник. – Твой денщик пошёл было тебя предупредить, но я остановил его.

– Вот не ожидал видеть тебя здесь, в Москве. Как ты отыскал меня?

– Язык до Киева доведёт!

– Ну, обрадовал ты меня, Пётр Петрович, вот обрадовал…

– Я ведь к тебе, князь, запросто, надолго приехал и Щетину привёз.

– Очень рад, скоро тебя я не отпустил бы.

– Ну, а как ты, видел невесту? А может, с собою привёз? – спросил Зарницкий у князя.

– Её нет больше в живых!.. – упавшим голосом ответил Сергей.

– Как! Умерла! Царство ей небесное! Хорошая была девица, примерная. Жалко… очень жалко! – Весёлость Петра Петровича быстро пропала; он задумчиво опустил голову.

– Несчастный я человек! А как я любил Анну, как любил… Зачем, зачем она умерла?

– Видно, Богу нужны хорошие люди! Ну, полно, князь, не унывай, что делать! Смерть – участь каждого. Одни умирают ранее, другие позднее – этой дорожки никто не минует!..

– А как я спешил к ней на ферму, думал увезти мою Анну в Россию, обвенчаться. И что же, безжалостная смерть отняла у меня всё счастие… – чуть не плакал бедный князь, закрывая лицо руками.

– Что делать, брат, моя судьба с твоею почти одинакова, – печальным голосом проговорил Зарницкий.

– Как, и ты?! – удивился князь.

– Да, брат, и я на старости лет влюбился, да ещё как, и, к сожалению, моя невеста…

– Умерла? – спросил Сергей.

– Да, брат, для меня всё равно что умерла!..

– Да объяснись, Пётр Петрович; я плохо тебя понимаю.

– Изволь, – тебе всё скажу, как попу на исповеди, всё открою.

Пётр Петрович рассказал про свою любовь к кавалерист-девице, как он сделал ей предложение и получил отказ.

– Так, братец ты мой, и расстроились все мои планы о тихой семейной жизни. Видно, не наше счастие; а как я любил эту женщину! Да что, и посейчас её люблю, и до самой смерти любить стану, – так закончил свой рассказ Зарницкий. Его рассказ несколько рассеял Гарина.

– Куда же уехала Дурова? – спросил князь.

– К отцу, а оттуда в свой полк… Ну, оставим про это говорить; скажи, давно не был у тебя Цыганов? – спросил Пётр Петрович.

Он ничего не знал о поступке Николая и очень удивился, когда Сергей, при одном имени Цыганова, побледнел и со злостью спросил:

– А разве ты видел этого подлеца?

– Да, дня три тому я видел его в Кремле. Да что тебе сделал Цыганов, за что ты на него так озлобился?

– А вот послушай и узнаешь, что он за гадина.

Гарин всё подробно рассказал Зарницкому о Николае Цыганове и его поступках.

– Да, так вот он какой! Ну, жалею, что я не приказал скрутить этого молодца, – выслушав рассказ, промолвил Пётр Петрович.

– Так он в Москве? Я найду его! И моя расправа с ним будет жестокая! Ведь из-за него Анна уехала в Австрию; там схватила она чахотку… Будь она в Петербурге, может, была бы жива… Своё несчастие я приписываю ему, и всё своё горе и муку я вымещу на этом подлеце, – покраснев от злобы, говорил князь. – Я до тех пор не уеду из Москвы, пока его не отыщу.

– Ну, брат, нелегко это сделать: Цыганов хитёр, как дьявол… – возразил князю Зарницкий.

– А вот посмотрим. Навряд он уйдёт от моей мести.

Князь Сергей Гарин был так озлоблен на Цыганова, что, несмотря на убедительные просьбы Леонида Николаевича, отложил свою поездку в Каменки и стал повсюду разыскивать Николая; но все его поиски ни к чему не привели. Молодой прапорщик как в воду канул. Князь наводил о нём справки, но Цыганов на жительстве в Москве не значился.

– О, если бы только мне его найти, – говорил Гарин, быстро расхаживая по своему кабинету, обращаясь к Петру Петровичу.

– Говорю, не найдёшь: он хитёр.

– Подкидыш безродный! Мы его взяли, пригрели, в люди вывели, и что же?!

– Эх, князь, сколько волка ни корми, он всё в лес глядит.

– Правда, вырастили мы, выкормили волка хищного.

– Брось ты о нём говорить, ведь только себя расстраиваешь; чёрт с ним, лучше собирайся в Каменки, – сказал приятелю Пётр Петрович.

– Я туда поеду, только не иначе как с тобою.

– Ну, я-то зачем? С какой стати?

– Как зачем? Ведь ты мой единственный друг, близкий товарищ.

– Спасибо, но, право, мне как-то совестно.

– Полно, Пётр Петрович, ты меня обижаешь.

– Ну, что с тобой делать? Пожалуй, поедем.

– Вот и отлично! Погостим в Каменках до осени, на охоту будем ходить, ты там скучать не будешь, будем вместе гулять. Решено, завтра выезжаем, приедем прямо к свадьбе, – сказал князь Сергей.

– Вот только что меня стесняет: ведь в Каменках твои родители живут аристократически, а я, сам знаешь, к аристократическим манерам не приучен, обращение моё солдатское, твоей матери, пожалуй, и не понравится: невзначай бухну какое-нибудь словцо! Ну, и нехорошо!

– Полно, Пётр Петрович, мы будем с тобою особняком, в отдельном флигеле жить.

– Разве так… А то, право, боюсь ехать. Да и недолюбливаю я такие дома, где ходят по нотам, говорят по нотам и едят по нотам. Я солдат и к деликатностям не привык.

Вошедший лакей прервал разговор двух друзей. Он каким-то таинственным голосом проговорил, обращаясь к князю:

– Ваше сиятельство, Николай пришёл.

– Какой Николай?

– Наш Николай, Цыганов-с.

– Что, что ты сказал? – не спросил, а крикнул удивлённый князь; он никак не мог допустить, чтобы Цыганов осмелился переступить порог княжеского дома.

– Докладываю вашему сиятельству, что Цыганов пришёл-с. В передней дожидается.

– Пусть, пусть войдёт.

– Слушаю-с.

Лакей вышел.

– Пётр Петрович, что же это? Как понимать? Я разыскиваю этого негодяя, чтобы избить его, как собаку, а он сам приходит? – с недоумением проговорил Гарин.

– Не понимаю, ничего не понимаю! Цыганов хитёр, бестия, может, задумал вывернуться как-нибудь.

– Ну, это навряд ему удастся.

Вошёл Николай Цыганов, не робким шагом приниженного человека, сознающего свою вину, а горделивой поступью. Не раскаяние было видно на его лице, а твёрдая сила воли и сознание своего собственного достоинства.

– Здравствуйте, князь, – громко проговорил он.

На это Гарин ничего ему не ответил. Наглость Цыганова просто его обезоружила.

– Вы удивлены, князь, моему приходу?

– Признаюсь, не только князь, а и я поражён твоею дерзостью; после твоих грязных поступков ты ещё осмелился сюда явиться!.. – сердито проговорил Пётр Петрович.

– А, и вы здесь, господин полковник.

– Я-то здесь, а вот ты-то как смел переступить порог этого дома?

– А вы разве хозяин этого дома? – резко спросил Цыганов у Петра Петровича.

Эти слова рассердили Зарницкого.

– Молчать, мальчишка! – громко закричал он.

– Потише, господин полковник! Я такой же дворянин, как и вы.

– Пётр Петрович, скажи, чтобы он убирался вон! Иначе я не отвечаю за себя, – глухо проговорил Сергей.

Наглость Цыганова бесила его.

– Неласковы же вы, князь.

– Вон! Или я позову людей и прикажу вышвырнуть тебя за окно! – крикнул князь.

– Вы этого не сделаете, – невозмутимо ответил Цыганов.

– Эй, люди! Михеев!

Гарин задыхался от бешенства.

– Оставьте, князь, не срамите перед людьми своего брата, – загадочно промолвил Николай.

– Что ты сказал? Ты мой брат? – меняясь в лице, спросил князь.

– Да, я сын вашего отца, только незаконный., а всё же вам брат.

– Новая ложь! Новая гадость! Вон! Не верю…

– У меня есть доказательства.

– Говори, какие?

Князь просто не верил своим ушам.

– Одно из них, и очень веское, это письмо князя Владимира Ивановича к моей матери. Желаете прочитать? – насмешливо проговорил Николай, показывая князю письмо, написанное на синей потёртой бумаге. – Письмо с лишком двадцать лет тому назад написано; но оно сохранилось, и подпись князя ясно видна; вы ведь хорошо знаете руку отца? Посмотрите, я не вру…

Князь не взял, а вырвал письмо из рук Николая и стал быстро его читать. Письмо было следующего содержания:

«Маша, письмо твоё я получил; ты пишешь, что скоро сделаешься матерью и соболезнуешь о своей участи. Знай, ты и наш ребёнок будете от меня обеспечены на всю жизнь. Усыновить ребёнка, конечно, я не могу; сама ты умная женщина и знаешь моё положение. Усынови я ребёнка – выйдет ужасный скандал. С мельником Федотом посылаю тебе денег и золотой крест для нашего будущего ребёнка, на кресте вырезаны две буквы В. и М. Прости, обнимаю тебя, моя голубка».

Подпись князя была инициалами: «В. И. Г.» Молодой князь, прочитав письмо, бессильно опустил руки. Он был этим ошеломлён, поражён; у него есть брат, в жилах которого течёт кровь князей Гариных; «жалкий подкидыш», который рос вместе с дворовыми мальчишками, потом служил при доме отца – почти наравне с прочими лакеями, смеет называть себя братом князя Сергея Гарина, храброго боевого полковника. Цыганов имеет на это право, у него есть доказательства неоспоримые, верные.

Не менее князя был поражён этим открытием и Пётр Петрович. Он, сознавая своё неловкое положение быть свидетелем продолжения разговора между князем Сергеем и Николаем Цыгановым, хотел выйти из комнаты, но Гарин знаком его остановил. Князь, обратившись к молодому прапорщику, тихо спросил:

– Чего же ты хочешь? Своих прав, имени?

– Зачем мне права, а имя я уже имею: благодаря своей боевой службе я заслужил это имя, хоть и не громкое, – так же тихо ответил Цыганов.

– Что же тебе надо? Денег?

– Мне не надо денег. Пользуйтесь вы, князь, и богатством, и громким титулом.

– Что же тебе нужно? – с удивлением спросил ещё раз князь.

– Не обходитесь со мною так презрительно, не смотрите на меня как на жалкого подкидыша.

– А ты забыл свои поступки – грязные, чёрные?

– Поступки мои простительны, это порывы молодости, увлечения. Вы влюбляетесь, увлекаетесь – и у меня есть тоже сердце. Я лишён права, имени, но это не мешает мне любить, увлекаться. Я молод! Вижу, князь, вы сильно встревожены, у вас уязвлено самолюбие, вам тяжело примириться с тем, что приёмыш доводится вам братом. Успокойтесь, никому не открою этой тайны, останусь для вас по-прежнему Цыгановым-подкидышем – и только. Простите, я зайду в другой раз, – проговорил Николай и такой же горделивой походкой вышел из кабинета своего брата.

ГЛАВА XI

Вернёмся несколько назад и расскажем, как Цыганов узнал тайну своего происхождения.

Мы знаем, что он сжёг избёнку Сычихи и отправился по дороге к Москве; отойдя вёрст сорок от княжеской усадьбы, он встретил странницу или богомолку, одетую в посконный сарафан; голова у неё была низко прикрыта чёрным платком, на ногах лапти, в руках длинная, суковатая палка, а за плечами сумка, прикрытая клеёнкой. Эта странница была ещё не старая женщина, и, несмотря на худобу и утомление, черты лица были правильны и красивы; особенно хороши у неё были чёрные глаза, которые хотя и начинали уже потухать, но всё ещё ласкали, нежили; густые соболиные брови ещё более придавали красоты этой прохожей богомолке; с лица она очень походила на Цыганова.

– Здорово, господин честной, – низко кланяясь Николаю, тихим приятным голосом проговорила она.

Николай посмотрел на странницу и, поражённый сходством своего лица с её, остановился как вкопанный.

Странница тоже остановилась и, пристально посмотрев на Цыганова, сама не менее его удивлялась этому сходству.

– Куда ты идёшь? – продолжая смотреть на странницу, спросил Цыганов.

– В Кострому, милостивец, на богомолье. Чудотворному образу Пресвятой Девы поклониться, что находится в Ипатьевском монастыре. Не знаешь ли, далеко ли до Костромы?

– Вёрст полсотни будет, – ответил молодой человек.

– Ох, далёконько мне ещё идти-то, отдохнуть присяду, ноги разломило; много шла, устала.

Богомолка сняла с плеч котомку, положила рядом с собою и села на траву.

Цыганов тоже сел почти рядом с богомолкой; его тянула к ней какая-то сила, он задумал подробно разузнать, кто она. Сходство лиц смущало молодого человека; навело на раздумье и странницу.

– А из Костромы ты куда пойдёшь? – спросил у ней Цыганов.

– В Каменки думала пройти.

– В Каменки?

– Да, в Каменки, ведь по дороге.

– Это в усадьбу князя Гарина? – с удивлением спросил молодой человек.

– Да, господин честной, Каменки принадлежат князю Гарину, – задумчиво, с глубоким вздохом ответила богомолка. Она печально наклонила свою голову. – А ты знаешь разве княжескую усадьбу? – спросила она, поднимая на Цыганова свои глаза.

– Да… Знаю, – сквозь зубы ответил Николай.

– Жил там, что ли?

– Жил с малолетства. До войны безвыездно в Каменках жил.

– Что же ты, сродни князьям-то приходишься? – допытывалась у Николая странница.

– Нет, я чужой им.

– Видно, из дворовых будешь?

– И не из дворовых… приёмыш я княжеский.

– Как?.. Как ты сказал? – вся встревоженная, переспросила странница.

– Приёмыш, говорю я; меня младенцем к княжеским воротам подкинули, – пояснил ей Цыганов.

– А звать тебя как?.. Звать-то? – бледнея, спрашивала его задыхающимся голосом богомолка, не спуская с него глаз.

– Николаем, – ответил молодой человек.

– Николаем… Николаем… Господи, неужели это он… он… мой Николюшка, – не говорила, а шептала странница; её волнение было так велико, что она задыхалась.

Цыганов это заметил.

– Что с тобою, ты нездорова? Дрожишь.

– Крест, крестик покажи мне… покажи.

– Какой крестик?

– Твой – что на тебя при крещении надели.

– Что ты, зачем? – удивился молодой человек.

– Покажи, Христом Богом прошу покажи.

– Ну, вот. Смотри, пожалуй…

Цыганов расстегнул пуговицы сюртука и достал свой тельный небольшой золотой крест, на нём были вырезаны две буквы В и М.

Странница пристально осмотрела этот крест и крик радости вырвался у ней из груди:

– Сын мой, Николюшка. сыночек! – она крепко обняла молодого человека и замерла, не выпуская его из своих материнских объятий.

– Постой, постой, может ты ошибаешься – стараясь высвободиться из объятий странницы, сказал Николай.

– Я-то ошибаюсь? Разве сердце матери может ошибиться? Ты мой сыночек, Николюшка! Двадцать лет тебя не видала, трудно признать, всё-таки признала, сердце на тебя указало Ведь материнское сердце – вещун. Родной ты мой!

– Матушка, матушка!

И молодой человек бросился обнимать свою мать. Её слёзы он смешал со своими слезами. Когда первый порыв радости прошёл, Николай обратился к матери с такими словами:

– Матушка, кто же мой отец?

– Не спрашивай, сынок, не спрашивай.

– Почему же? Мне хочется знать – жив ли он?

– Жив, Николюшка, жив твои отец.

– А кто он, матушка?

– Важный барин. Да не спрашивай сынок, не растравляй мою сердечную рану: спросы твои тяжелы. Я теперь так счастлива, так счастлива!.. Ведь более двадцати годов прошло, как я с тобою рассталась, тогда ты был младенчик махонький, а теперь ишь какой вырос! Хороший ты мой, пригожий!..

Счастливая мать любовно и весело посматривала на своего сына, она своею загорелою рукою гладила его по голове ласкала, миловала.

Николай сидел, понуря голову он что-то обдумывал.

– А зачем, матушка, меня ты бросила у княжеских ворот? – спросил он, пристально посматривая на мать.

– Не я это сделала, а другие за меня. Разве у меня поднялись бы руки на такое дело? Ведь матери с дитём своим расстаться – что с жизнью! Да ты, Колюша, дороже жизни мне!

– Матушка зачем же ты в гу пору отдала меня, зачем меня подкинули?

– И не отдала бы, сынок, да сильно в ту пору хворала, без памяти, слышь, была; не помнила, как тебя отняли от моей материнской груди.

– Так не скажешь, матушка, кто мой отец?

– Теперь не скажу сынок, время придёт – сам узнаешь.

– Мучительно мне это. родная больно мучительно!

– Что, Николюшка, что? – с беспокойством спросила мать у молодого человека.

– А эта безвестность – мать я нашёл, а отца?

– Отца ты, дитятко, никогда не найдёшь забудь про него – он важный барин, где ему об нас помнить. Стара стала Марья, не нужна, а в былое времечко твой отец-то, важный барин, у меня, простой мужички, чуть руки не целовал, голубушкой, любой своей звал. Ну что былое вспоминать, что было, то давно давно прошло.

– А любил тебя мой отец? – спросил у матери Цыганов.

– Любил, говорю чуть руки мои не целовал, крепко любил! Из-за той его любви греховной много я горя лютого перенесла, много слёз горючих выплакала, Ох, грешница, великая я грешница! Но меня ты, сынок, не суди!

– Я не судья тебе, матушка

– Ведь не девкой я с ним спуталась, я была мужняя жена. Мужа своего через ту любовь грешную погубила. Да, да, погубила, погубила.

– А кто у тебя был муж?

– Простой дворовый – тихий был парень, умный, а как меня любил, как голубил, ведь души моей не чаял. Берёг меня, да от князя не сумел сберечь.

– Матушка! Мой отец князь Гарин? – чуть не крикнул молодой человек, прерывая свою мать. Он догадался, о каком князе речь.

– Как? Разве я тебе про то сказала? – испугалась Марья – так звали мать Цыганова.

– Да, да, матушка, ты сейчас сама проговорилась.

– Ну, если проговорилась, что же – отпираться не буду. Да, сынок, твой отец – князь Владимир Иванович Гарин.

– Боже, я сын князя, матушка, матушка, мы счастливые с тобою люди. Захотим – мы богаты; только есть ли у тебя доказательства, что я сын князя?

– Есть, есть! Крест, что у тебя на груди, – подарок князя; вот, посмотри, – видишь? На кресте вырезаны буквы, это значит Владимир и Марья. Ещё хранятся у меня княжеские письма, ведь я грамотная, читать и писать умею. Да чему ты обрадовался, сынок? Про какое богатство говоришь?

– Про княжеское, ведь князь очень богат.

– Что же мне до его богатства? У него я не возьму денег; да и тебе не посоветую. Полюбила я князя не из-за денег, не из-за корысти.

– За что же, родная, ты его полюбила?

– По нраву мне пришёлся, ну и полюбила.

– Теперь, матушка, я тебя никуда не отпущу, – сказал Николай, – в Москву тебя повезу, там мы и жить с тобою будем. Я займусь торговлей, денег у меня малая толика есть.

– Погостить у тебя, в Москве, сынок, я погощу, а жить совсем не останусь.

– Почему же?

– Такое обещание дала я Господу: до самой смерти своей по святым местам ходить, по обителям и монастырям. И должна я выполнить своё обещание. Грехи свои я замаливаю; а грехов у меня много, и не замолить мне свои грехи большие. Ну, теперь я отдохнула, Николюшка, пойдём! – проговорила, вставая, Марья.

– Куда же мы пойдём? – спросил у неё Цыганов.

– Куда поведёшь, туда и пойду.

– Ведь ты хотела в Каменки пройти?

– Хотела прежде, когда тебя не видала; думала, в княжеской усадьбе тебя увижу, хоть одним глазком погляжу. А теперь мне туда не нужно. Ты, сынок, со мною, вот я и счастлива, и богата…

– А на князя взглянуть не хочешь?

– Нет, забыла его: ведь более двадцати годов не видала, Бог с ним!

В первой попавшейся деревне Цыганов нанял до Москвы подводу, и без особых приключений, благополучно доехали они до Белокаменной.

В Москве, в самой глухой части города, снял он небольшой домик и поселился в нём вместе с матерью. Цыганов очень полюбил свою мать и обходился с ней предупредительно и ласково. С младенчества он не знал матери, думал, что её давно нет в живых, и теперь глубоко обрадовался, когда так неожиданно встретил свою мать.

Цыганов был счастлив, он нашёл свою мать и знает, кто у него отец. Теперь он не безродный… не без имени.

ГЛАВА XII

Первое время Цыганов просто не расставался со своею любящею матерью. Для него началась как будто новая жизнь. Он переродился и старался забыть всё своё неприглядное прошлое, забыл людскую вражду и стал другим челоеком. Нежные ласки матери благотворно подействовали на молодого человека. Материнская любовь хоть какое загрубелое сердце в состоянии сделать мягким и отзывчивым. Однажды, беседуя с матерью, Цыганов обратился к ней с такими словами:

– Матушка, ты посулила мне рассказать свою жизнь, если тебе вмоготу – то расскажи, а если тяжело вспоминать былое, то не надо.

– Что же, можно, расскажу, – с глубоким вздохом ответила Марья.

– Вижу тебе нелегко, лучше не говори! Я боюсь, матушка, от рассказа ты встревожишься.

– Нет сынок, всё скажу, всё поведаю. Откроюсь тебе, как попу на исповеди, не тяжелее мне с того рассказа будет, а легче.

– Готов тебя слушать, родная.

– Жила я на княжеском дворе, красивая, пригожая была я девка, от женихов отбою мне не было, – так начала свой рассказ мать Николая Цыганова, – да не больно я гналась за теми женихами. Сама себе выбрала я парня по душе да по сердцу. Никита, садовник княжеский, по нраву мне пришёлся, и красив был парень – статный, румяный, кудреватый! Повенчались мы и счастливо зажили в любви да в согласии. Счастью тому думали-гадали, конца не будет. Жила я с Никитой в отдельном небольшом домике; хорошо жилось, привольно, муж мой был мужик достаточный и крепко любил меня и голубил. Князь в то время жил с семейством в Питере, редко приезжал, и то ненадолго. Управлял нами доверенный приказчик, человек он был правдивый, хороший, нас не теснил, хорошо за ним жилось мужикам и дворовым. Пошёл у нас слух, что жить в усадьбу приедет сам князь с семьёй. Пошли спешные приготовления. Приехал князь, с его приездом отлетело Никитино счастие и моё. Как-то раз увидал меня князь в своём княжеском саду, пристально посмотрел на меня, заговорил, спрашивал, чья я жена. Таково ласково со мною говорил. После того раза частенько стал он встречаться со мною. Однажды, помню, в глухую осень… Княгиня в усадьбе в ту пору не была, в Питере она жила зимой и осенью. Позвал меня к себе в гости Федот-мельник, чай, его ты знаешь? – переставая рассказывать, спросила Марья у сына.

– Знаю, – сквозь зубы ответил тот.

– Позвал меня мельник с умыслом. Сижу это я у Федота, речь веду с его женою. Вдруг, слышим, лошадиный топот, бубенцы да колокольцы. Сам князь сиятельный пожаловал на мельницу. С честью да с поклонами мы встретили его. Я собралась было идти домой, но князь такими словами меня остановил: «Погости, красавица, куда спешишь?» Я в ответ: «Поздно, мол, а путь не близок» – «Мои кони довезут тебя». Осталась я, принуждена была остаться. Мельник с женою повышли, оставили меня вдвоём с князем. Стал князь ласкать меня, сладкие слова говорить, не устояла я, злополучная… С той поры частенько повадился князь на мельницу ездить. Приедет, а я уж его там дожидаюсь. Полюбила я князя, крепко полюбила. Про эту любовь греховную проведал мой Никитушка; сам ли он догадался или кто ему шепнул – только вижу, следить стал за мною. Я на мельницу – и он туда же. Куда я пойду, и муж следом идёт за мною. Стал спрашивать меня, полюбовницу княжескую. Во всём я ему повинилась. Никита пальцем не тронул, словом бранным не обидел. Только стал мужик вянуть, сохнуть. Вижу – чахнет муж не по дням, а по часам, ходит сердечный, ровно к смерти приговорённый. Не вынес Никитушка своего горя, моего позора – руки на себя наложил.

Марья замолчала, горькие слёзы текли по её исхудалому лицу, тяжело было ей вспомнить о прошлом. Николай тоже молчал, понуря свою голову.

– Из реки вытащили моего Никиту посинелым, опухшим; вишь, с неделю в реке-то он пробыл, кафтан его и шапку да сапоги на берегу нашли. По христианскому обряду отпели утопленника. Наш поп и не хотел его отпевать, как самоубийцу, да князь приказал. Сам и на отпевании изволил быть, и помин по грешной Никитиной душеньке устроил. Похоронили Никитушку, на его могилке деревянный крест поставили. Ох, сынок, сынок, нелегко в ту пору мне было!.. на части терзалось моё сердце. Кто знал мою связь с князем, прямо в глаза мужниной погубительницей называл; все сторонились меня, как зачумлённой. Все любили Никиту за его хороший нрав податливый и жалели его, сердечного. А меня, мужнину погубительницу, чуть не кляли. Всякий Божий день ходила я на мужнину могилушку. Припав лицом к сырой земле, подолгу я молилась. Помолюсь – и легче мне станет. А тут сынок, затяжелела я. Мои свидания с князем на мельнице у Федота приостановились. Княгиня из Питера в усадьбу приехала. Боялся князь, чтобы про его связь со мною княгиня не узнала. Всё у нас было шито да крыто. Стала я прихварывать. Роды были трудные, сильно болела я. Думала, не встану, совсем к смерти меня приговорили. А жила я в ту пору не в усадьбе, а верстах в тридцати от Каменков, в селе Никольском: то село было тоже княжеское. Князь приказал построить для меня новый домик, как игрушечку довольством всяким окружил меня. Сам ко мне не ездил – боялся пересудов; а письма писал и денег высылал мне на прожительство. Родился ты; тут я и про своё горе забыла, с радости себя не помнила. Но недолго дали мне пожить с тобою, оторвали тебя от груди моей. Захворала я, при смерти лежала недели три, без памяти. Старуха, с которой я жила, взяла тебя годовалого и подкинула к княжеским воротам. Зачем это она сделала – я не знаю. Пришла в память – тебя хватилась. Старуха-то мне и скажи: «Твой, – говорит, – ребёнок помер, на погосте лежит». Господи, как я плакала, как убивалась по тебе… Поверила я в ту пору, так и князю написала, что помер ты и похоронен. Хитрая старуха и на погост меня водила, будто на твою могилу. В то злое времечко я все слёзы выплакала. Оправившись от хворости, задумала я по святым обителям ходить, свои грехи замаливать. Вольную мне князь прислал и много денег на дорогу. И пошла я странствовать; старуха тоже со мной пошла. Во святом граде Иерусалиме не раз я бывала, во стольном Киеве и у соловецких чудотворцев, и всё пешком ходила.

– Как же, матушка, ты узнала, что я жив? – прерывая рассказ матери, спросил Николай.

– А вишь как, сыночек: годов десять старуха по богомолью со мной ходила. Стала она прихварывать, смерть её застигла на одном постоялом дворе; тут перед смертию она и повинилась мне, что подкинула тебя к воротам княжеской усадьбы. Стала я расспрашивать, зачем это она сделала? Не смогла старуха мне больше ответить – язык у ней отнялся. Похоронила я её и пошла в Каменки; тебя, Николюшка, хотелось мне увидать. Пришла я в княжескую усадьбу, попрошайкой притворилась. На княжеский двор меня не пустили, и я сквозь садовую решётку тебя увидала. И как сейчас вижу: на тебе была кумачная рубашечка, на ножках сапоги, с другими дворовыми мальчонками ты бегал, таким весёленьким мне показался. Порадовалась я на тебя, заочно благословила и прочь отошла от садовой решётки. В ту пору обнять тебя, сынок, хотелось, расцеловать, да не посмела. В Киев пошла и там в Фроловской женской обители десять годов выжила, неся строгое монастырское послушание. Хотела в той обители до гробовой доски дожить. Да не вытерпела, в родные Каменки потянуло – на тебя ещё хоть разочек взглянуть захотелось. И послал мне Господь Бог великое утешение: с тобою встретилась. Вот и весь мой рассказ. Теперь хочешь – суди меня, сынок, хочешь – милуй.

Странница Марья замолчала; Цыганов подошёл к матери, крепко её обнял и проговорил:

– Родная, не судить тебя я буду, а любить! Матушка, ты обновила мою жизнь невесёлую; теперь я стану другим человеком. У князя Гарина в Москве есть дом, живёт в нём сын князя, с войны он вернулся. Вот я и пойду к нему.

– Зачем, сынок?

– Как зачем?! Скажу ему, кто я, ведь я по отцу-то ему родной брат Всю мою жизнь смотрели на меня как на подкидыша безродного. Теперь пусть посмотрят по-другому.

– Не ходи, Николюшка, зачем?

– Heт, родная, не останавливай, пойду Да ты не думай, матушка, денег просить я не буду. Не деньги мне дороги, а хочется мне, матушка, их княжескую гордость побороть.

– Твоя воля, сын, делай как хочешь! – проговорила Марья.

– Не выгонит меня молодой князь, по отцу я братом ему прихожусь, ведь так, матушка?

– Так, так, Николюшка.

– Теперь меня не назовут «подкидышем безродным» – у меня есть мать, отец, есть имя…

Николай Цыганов ещё раз побывал в княжеском доме. Пришёл он накануне отъезда Сергея в Каменки. На этот раз молодой князь принял своего побочного брата ласково и стал расспрашивать об его матери.

– Где живёт твоя мать?

– Со мною, – ответил Цыганов, он назвал улицу где они жили.

– В такой глуши!

– Что делать, там жизнь много дешевле.

– Найми приличное помещение, здесь на Поварской есть недорогие квартиры. Если у тебя нет денег, то скажи: мой отец и я дадим тебе.

– Благодарю вас, но денег ни от вас, ни от князя Владимира Ивановича я не приму.

– Это почему? – удивился князь.

– Я молод и могу сам своим трудом прокормить себя и свою мать, – с достоинством ответил Цыганов.

– Я не узнаю тебя, Николай Откуда такая перемена?

– На это, князь, я вам так отвечу: я нашёл свою мать, а материнские ласки и заботы хоть кого исправят.

– Радуюсь за тебя. Я завтра еду в Каменки.

– Счастливый вам путь, князь.

– Не будет ли от тебя каких поручений к моему отцу? Может, ты хочешь у него что-нибудь попросить?

Молодой князь слово «моему» подчеркнул – он ещё никак не мог примириться с тем, что у него есть брат.

– Никаких поручений и никаких просьб от меня не будет. Я отдаю на вашу волю известить князя Владимира Ивановича, что тот жалкий приёмыш, который долгие годы жил в его усадьбе наравне с прочими дворовыми, – его сын… – с горькою усмешкой проговорил Николай.

– Я никогда не возьмусь за такое поручение к отцу; сказать, что ты его сын, невозможно, – тихо промолвил Сергей Гарин.

– Почему же? – спросил Николай.

– А потому, что такие слова могут дурно повлиять на здоровье отца, и мне слишком щекотливо говорить с ним… Да и не время: ты, вероятно, слышал про свадьбу?

– Как же, слышал: княжна Софья Владимировна выходит замуж.

– За Леонида Николаевича Прозорова, – добавил князь Сергей.

– Конечно, в такое время до меня ли! – В голосе молодого прапорщика слышна была ирония.

– Ты, кажется, обиделся?

– Я не смею обижаться, ведь я незаконный сын вашего отца. Без прав, без имени. Вам, родовитому князю, стыдно назвать меня братом, даже здесь, когда мы только вдвоём, – сказал Цыганов, в его словах слышны были и упрёк, и слёзы.

Молодой князь смутился и не нашёлся что ответить.

– Ты не упрекай меня – я привык смотреть на тебя как… как…

– Как на дворового, как на раба?

– Я этого не говорил.

– Да, но вы хотели сказать. Повторяю, князь, я никому не скажу, что вы мой брат Будьте вполне спокойны.

– Я знаю, ты умный и рассудительный человек.

– Прощайте, князь, – сказал Цыганов, приготовляясь уйти.

– Куда же ты?

– Домой, меня ждёт мать.

– Знаешь, Николай, мне бы хотелось взглянуть на твою мать.

– Зачем?

– Как зачем! Ну, поговорить с ней…

– Она простая женщина и разговаривать с вами не умеет.

Сергей холодно простился с Цыгановым. Его очень злила заносчивость последнего.

«Он слишком обидчив и ловит каждое слово. С ним просто невозможно разговаривать. А с одной стороны он прав. У нас с ним один отец, но разные положения. Да, судьба его не баловала! Сказать отцу, что у него есть сын и что этот сын двадцать лет жил в усадьбе, в числе других дворовых слуг, – ведь это убьёт его. Нет, я ничего не скажу, да и сам Николай не хочет своих прав». Так думал молодой князь по уходе Цыганова.

ГЛАВА XIII

За два дня до венчания княжны Софьи прибыл в Каменки князь Сергей со своим приятелем, Петром Петровичем Зарницким.

Старый князь, Лидия Михайловна и Софья очень обрадовались приезду Сергея. Княгиня, обнимая сына, несколько раз принималась плакать.

– Серёжа, голубчик, ты не сердись на меня, старуху. Я знаю, что моё упорство причинило тебе много горя… Но что делать! Ведь я так тебя люблю. Я… я… хотела, чтобы твоя жена была тебя достойна, – говорила Лидия Михайловна, нюхая спирт.

– Матушка, прошу не вспоминайте; мне это очень, очень тяжело!..

Старый князь, в свою очередь, обратился к сыну с такими словами:

– Откроюсь тебе, Сергей, глупость я сделал, большую глупость, что послушал жены и не настоял, чтобы она тебя благословила с Анной… жаль, очень жаль!..

– Но мне помнится, отец, и ты был против моего брака.

– Я что… Попроси меня хорошенько… я бы тебе не отказал. А всё княгиня…

– Серёжа, милый, какой ты печальный! Ты очень любил свою невесту? – спрашивала княжна Софья, оставшись вдвоём с братом.

– Софья, перестанем об этом говорить.

– Бедный, бедный! А как я плакала, когда услыхала, что умерла твоя невеста. Мне так было её жаль… Я молилась за умершую Анну и каждый день молюсь.

– Добрая ты, добрая, хорошая.

– И Ирен тоже жалеет твою невесту.

– Ей-то с чего жалеть? – с улыбкой спросил у сестры князь Сергей.

– Не знаю, Серёжа, с чего. А только она очень, очень жалела. Ведь Ирен тебя любит.

– Полно, Софи!..

– Любит, любит!

– Ну, почём ты знаешь?

– Сама сказала. Не веришь? Она полюбила тебя с того раза, помнишь, как в прошлом году ты на святках был в Каменках. Ещё ты вместе с Ирен катался на тройке… Помнишь?

– Да, да, помню…

– Послушай, Серёжа! С чего ты скучаешь?

– Будто ты не знаешь причину моей грусти.

– Ах да, да, ты не можешь забыть потери твоей невесты.

– И никогда не позабуду…

– Смотря на тебя, мне самой становится скучно. Хоть во время моей свадьбы не тоскуй. Я сознаю, Серёжа, твоё горе; но ведь не вернёшь.

– Оттого-то я и скучаю, что не вернёшь похороненного счастия.

– Как? Разве ты навсегда похоронил своё счастье? – спросила Софья.

– Навсегда, – с тяжёлым вздохом ответил сестре молодой князь.

Молодая девушка печально опустила головку.

Полковник Зарницкий был очень ласково и дружелюбно встречен в Каменках.

Князь и княгиня засыпали похвалами его геройство: они много слышали от Сергея про храбрость и отвагу Петра Петровича на войне с Наполеоном. Княжна, а также и её жених Леонид Николаевич скоро сошлись с Петром Петровичем и своим простым обращением заставили его забыть, что он в аристократическом доме. Теперь уже Зарницкий не дичился, не подбирал модных фраз, до которых был не охотник, и говорил с Гариными и с их гостями попросту.

Свадьба княжны Софьи с Прозоровым была отпразднована более чем скромно, кроме родных и близких знакомых никто не был приглашён, хотя многие надеялись получить приглашение. Но Леонид Николаевич избегал шумных пирушек и просил своего князя-тестя не делать бала. Отлагая свадебный бал до зимы, князь Владимир Иванович хотел показать этим своему сыну, что он принимает близко к сердцу потерю его невесты.

Во время венчания большая церковь в Каменках едва могла вместить желавших взглянуть на княжну и на её жениха.

В церковь не возбранён был вход и крестьянам, их набралось такое множество, что в храме, как говорится, негде было яблоку упасть. Крестьяне любили княжну и пришли помолиться об её счастии.

По окончании венчания, когда молодые выходили из церкви, Леонида Николаевича остановил крестьянин старик, дед Аким; в руках у него было расписное деревянное блюдо с караваем хлеба и резная солонка.

– Прими от нас, барин, хлеб и соль и Божью милость. Пошли вам Бог с молодой женой всякого богатства и счастья! – низко кланяясь, промолвил дед Аким.

– Спасибо, старик, спасибо. И вам всем спасибо, – ответил Прозоров, кланяясь княжеским крестьянам.

– Береги, барин, свою жену-боярыню – добрая она, хорошая, наша радельница. Береги, мол, – наставительным тоном говорил дед Аким.

– Постараюсь! – Леонид Николаевич улыбнулся.

– Денно и нощно молим мы за неё Бога. Ох, увезёшь её, голубку, от нас, увезёшь..

– Увезу, дед, в Москву увезу.

– Жаль нам с ней расставаться. Ну, да что поделаешь.

В княжеском саду были накрыты огромные столы с разным кушаньем, пироги и калачи, целые бочки с пивом и вином – это было угощение для крестьян, а деревенских девушек и ребят угощали крепким мёдом, пряниками, леденцами, орехами и прочими сластями.

Молодые – сияющие, счастливые – в сопровождении князя отправились в сад. «Молодой» и «молодому» на подносе старик Аким поднёс две чарки с янтарным мёдом. Прозоров и его молодая жена немного отпили мёду за здоровье крестьян. Громкое и единодушное «ура» было ответом.

Все в тот день были веселы и счастливы. Только один Сергей по-прежнему был печален. Он очень любил свою сестру и рад был её счастью, но образ умершей любимой девушки не покидал его, и, смотря на Прозорова и на сестру, он думал: «И я был бы так же счастлив, если бы жива была моя Анна! Но, увы, она умерла и унесла с собой в могилу всё моё счастие».

На свадьбе чуть не первыми гостями были костромской губернатор генерал Сухов с красавицей дочерью. Ирен в лёгком белом платье, с роскошным венком на голове была обворожительно хороша.

Князь Сергей с нею давно не видался и невольно загляделся на красавицу, Ирен это заметила. Самодовольство и счастие отразилось на её лице: молодая девушка любила князя, любила с первой с ним встречи, любила его и тогда, когда он считался женихом другой. Но теперь он свободен, любимая им невеста умерла.

– Ирен, ты заметила, как мой Сергей посмотрел на тебя? – спросила тихо княгиня Лидия Михайловна у молодой девушки.

– Разве? я, право, не заметила, – схитрила Ирен.

– Да, Сергей тобою интересуется.

– Полноте, княгиня, князь такой печальный, он не может забыть своей умершей невесты… И, кажется, никогда её не позабудет… – со вздохом проговорила молодая девушка.

– Пустяки, на свете всё скоро забывается. И всякое горе по времени проходит, – возразила ей княгиня.

– Вы думаете, и князь забудет Анну?

– Разумеется! Похандрит немного, похмурится, а там и утешится.

– Если бы так было…

– Поверь, будет Сергей полюбит тебя.

– Что вы, что вы, княгиня, – вся зардевшись, проговорила красавица.

– Да, да. И сделает тебе предложение. Может быть, и не скоро, а всё-таки я назову тебя моей дочерью.

– Мама, мамочка! – И молодая девушка бросилась обнимать княгиню. Между тем губернатор Сухов и старый князь вели между собой такой разговор:

– Да, я совсем позабыл вам сказать, ведь Цыганов как ни хитёр, а попался, – сказал князю Владимиру Ивановичу губернатор Сухов.

– Как попался? – удивился князь.

– Мои сыщики в Москве напали на его след, арестовали и вчера привезли в Кострому. Я отдал приказ посадить его на гауптвахту.

Разговор этот происходил в кабинете князя; тут же был и Сергей.

– Как, Цыганова вы посадили на гауптвахту? – меняясь в лице, спросил Сергей.

– Посадил – я не стану церемониться, он заслужил строгое наказание.

– Да, да, конечно, конечно.

– А знаешь что, Дмитрий Петрович: ты подержи под арестом этого подлеца несколько времени и выпусти, чёрт с ним! Я не хочу чтобы его гнусные дела предавались гласности, – проговорил губернатору старый князь.

– Едва ли возможно теперь это сделать, так как делу дан известный ход.

– Ну в таком случае поступай как знаешь. Софья замужем, её имя теперь не может пострадать.

Губернатор вышел.

– Ты должен спасти Николая, понимаешь – спасти! – сказал отцу князь Сергей, оставшись с ним вдвоём.

– Сергей, ты меня удивляешь говоришь, я должен спасти от правосудия негодяя? – с удивлением посматривая на сына, промолвил князь Владимир Иванович.

– Да, да, отец, не только должен, даже обязан. Во что бы то ни стало. Николай должен быть на свободе.

– Ты говоришь так загадочно, что я не понимаю – объяснись.

– Ничего не спрашивай отец, а скорее принимай меры к освобождению Цыганова.

– Да ты просто с ума сошёл. Негодяй заслужил наказание, а ты просишь об его освобождении. Странно!

– Пойми, отец, Николай должен быть освобождён, должен! – настойчиво проговорил молодой князь Гарин.

– Объяснись – я ничего не понимаю…

– Теперь не время… всякие объяснения теперь излишни… у нас в доме такая большая радость… И эту радость я ничем не хочу помрачать… Однако меня ждут гости. Относительно Николая скажи Сухову, чтобы он как-нибудь замял дело Цыганова… Он не откажет… – Проговорив эти слова, князь Сергей поспешно вышел из кабинета.

ГЛАВА XIV

На следующий день после свадьбы Сергею едва удалось переговорить с отцом: в этот день Софья уезжала с мужем в Москву. Надо было их провожать. Улучив минуту, молодой князь обратился к отцу с такими словами:

– Отец, ты говорил с губернатором?

– Насчёт чего?

– Относительно Николая.

– Отстань, пожалуйста. Мне теперь не до того.

– Как не до того? Если бы ты знал…

– Ничего я не знаю и знать не хочу! Поделом вору и мука – пусть посидит. Ещё не то бы с ним надо сделать, – горячился Владимир Иванович, – столько хлопот, а ты ко мне пристаёшь. Ах, Боже мой, я совсем забыл распорядиться об укладке приданого.

И старый князь поспешил на двор. Там уже запрягали лошадей, выносили и укладывали вещи молодых.

«Что же мне делать? Что делать? Открыть отцу, кто Николай? Это невозможно, а между тем нужно чем-нибудь его убедить; пожалуй, по злобе Николай скажет, кто он. Тогда срам, позор! Вот положение-то!» – быстро расхаживая по кабинету, думал князь Сергей.

К нему вошёл Пётр Петрович.

– Ты что это маршируешь? – спросил он у князя.

– Представь, Николай пойман и сидит под арестом на гауптвахте.

– Как?

– Как он угодил под арест, я подробно не знаю, знаю только, что его забрали сыщики в Москве…

– Надо постараться его освободить. А то, чёрт возьми, неловко!

– Вот в том-то и дело, что трудно!

– Губернатор приятель твоему отцу, попроси, он, наверное, освободит.

– Просил: говорит, что нельзя. Для отца бы губернатор сделал, но он не хочет просить, ссылаясь на виновность Николая.

– Виновен он точно, но всё-таки нельзя же оставлять его под арестом.

– Я вот о чём хочу просить тебя, Пётр Петрович: я еду провожать сестру и вернусь в Каменки дней через пять. Съезди, пожалуйста, ты в Кострому и повидайся с Николаем, расспроси его подробно обо всём.

– А меня допустят? – спросил у князя Пётр Петрович.

– Я напишу губернатору, он разрешит тебе свидание с Николаем.

– А когда мне ехать?

– Поезжай завтра. Прикажи запрячь себе тройку и поезжай.

– Как это – прикажи? Я тут не хозяин.

– Полно, Пётр Петрович, в доме моего отца всё к твоим услугам. Распоряжайся как хочешь…

Софья уехала со своим мужем в Москву, князь Сергей поехал провожать их. Проводить молодых собрались также почти все крестьяне из Каменков; провожали их с хлебом и солью и с пожеланиями счастья. Старый князь и княгиня со слезами несколько раз принимались крестить свою дочь.

– Леонид Николаевич, любите мою дочь, она стоит вашей любви, – крепко пожимая руки Прозорова, взволнованным голосом говорил князь Владимир Иванович. – Берегите её, голубчик, прошу вас.

– Напрасно просите: для счастия Софьи я готов отдать свою жизнь, – с чувством ответил Прозоров.

Тихо ехал экипаж «молодых» по княжескому двору, двор весь был запружён крестьянами, которые пришли проститься со своею «радельницей», некоторые бабы плакали и причитали. Так велика была любовь крепостных князя Гарина к Софье.

– Тише вы, что под лошадей-то лезете! – кричал на мужиков кучер, осаживая лошадей. – Сторонись, задавлю! Сторонись!

Народ расступился, кучер ударил по лошадям вожжами, те рванули и понеслись по утрамбованной мелким камнем дороге к Москве.

В тот же день в княжеской усадьбе произошло нечто особенное. Едва только проводили «молодых» и старый князь, усевшись в своём кабинете, стал читать какую-то книгу, как к нему вошёл старик Федотыч и тихо проговорил:

– Князинька, баба какая-то пришла и убедительно просила о себе доложить вашему сиятельству.

– Какая баба? – удивился князь.

– Кто её знает, лицо у ней что-то мне знакомо. Я видал её, князинька, а где – не припомню.

– Что ей надо?

– Не сказывает, только просит о себе доложить.

– Странно! Не из крепостных она? – задумчиво спросил князь у Федотыча.

– Нет, князинька, не из наших, вишь, дальняя она, из Москвы.

– Ну, впусти её, Федотыч.

В кабинет князя вошла Марья, мать Цыганова, бледная, встревоженная, с опухшими от слёз глазами. Она робко остановилась у двери, опустив свою голову.

Князь её не узнал: более двадцати лет не видал он Марьи, легко забыть в такое время. Когда он расстался с Марьей, она была молодая, черноокая красавица, а теперь перед ним стоит какая-то исхудалая женщина с истомлённым лицом, с глазами, выражающими страдание; во всей фигуре Марьи виднелось много горя и отчаяния.

Прозоров хоть и обещал старому князю не начинать дело о поисках Николая Цыганова, но по дороге в Москву заехал в Кострому к губернатору Сухову и просил его распорядиться о розыске Цыганова; губернатор обещал отыскать. Он знал, что Леонид Николаевич занимает в Москве довольно видное место, и постарался перед ним выслужиться, показать свою энергию в распорядительности. Он отрядил несколько сыщиков в Москву; тем удалось напасть на след молодого человека, жившего с матерью в окрестностях города, в маленькой квартирке. Сыщики, имея предписание от костромского губернатора о немедленном аресте Цыганова, просили у московской полиции содействия к поимке и аресту преступника; в глухую полночь нагрянули к Николаю Цыганову в гости и, не мешкая, увезли под конвоем в Кострому. Бедная Марья чуть не лишилась ума от горя. Она, стоя на коленях, со слезами просила не отрывать от её сердца единственного сына. Но сыщики и полицейские были неумолимы; сознавая, что слёзы матери не тронут их чёрствое сердце, она стала упрашивать хоть сказать ей, за что арестуют её сына; один из сыщиков, вероятно тронутый несчастием матери, сказал ей следующее:

– Он у важного князя Гарина выкрал дочь и держал её взаперти, за это твоего сына предадут суду, а если ты хочешь спасти его от наказания, иди к князю Гарину и проси у него милости.

Это для бедной женщины было новым ударом. Её сын, вся её надежда, оказался преступником. Его может спасти один только князь Гарин, отец Николая.

Марья, не мешкая, отправилась в Каменки. Сколько выстрадала она, переступая порог княжеского дома…

«Господи, подкрепи меня, дай мне силы! Что я скажу князю? Как посмотрю на него? Он, чай, давно меня забыл. Как стану просить его за Николая? Неужели я должна сказать князю, что мой сын – и его сын? Если и скажу, то поверит ли? Пусть не верит, только бы спас сынка-то; чай, в острог посадили; ему, сердечному, острог-то хуже смерти кажется», – так думала Марья, идя за Федотычем по роскошным залам княжеского дома.

– Что тебе надо? – ласково спросил у Марьи князь.

– Князь, ваше сиятельство, спаси мне сына, – захлёбываясь слезами, сказала бедная женщина, опускаясь на колени перед князем.

– Встань, я не люблю поклонов.

– Не встану, ваше сиятельство, до тех пор, пока ты не скажешь мне милостивого слова.

– Встань и расскажи, какого сына спасти?..

– Моего, князь, сына – Николая.

– Какого Николая? – не догадываясь, спросил у Марьи князь.

– Того, что жил в твоей княжеской усадьбе.

– Как, Цыганов твой сын? – с удивлением воскликнул князь.

– Сын, единая моя отрада – спаси его, ваше сиятельство!

– А знаешь ли ты, что он сделал?

– Знаю, князь, всё знаю, вот и пришла я просить у тебя милости!

– Напрасно просишь, я не потатчик негодяям: он примет должное ему наказание.

– Смилуйся, ваше сиятельство!

– И не проси! Да я и не могу, он в руках у властей. Иди в суд и проси. А я ничего не могу для тебя сделать.

– Не можешь, ваше сиятельство, не можешь! – не сказала, а простонала бедная Марья.

– Да, не могу.

– Не хотела я говорить, а придётся. Вышли, князь, старика из горницы, – твёрдым голосом проговорила Марья.

– Это зачем?

– Так надо, ваше сиятельство, слово у меня к тебе есть, такое, что при других его сказать нельзя, зазорно будет.

– Ступай, Федотыч, нужен будешь – позову.

Старик камердинер тихо вышел.

– Ну, говори же, что у тебя за слово до меня?

– Сейчас, ваше сиятельство, сейчас. Господи, подкрепи, помилуй… – Марья усердно перекрестилась. Князь с удивлением на неё посмотрел и сказал:

– Мне недосуг, если есть что говорить, говори!

– Николай-приёмыш – твой сын, князь, – чуть слышно сказала Марья.

– Что, что такое? Повтори! – не веря своим ушам, спросил князь.

– Говорю, Николай – твой сын.

– Ты или полоумная, или злая обманщица, пройдоха! Кто ты? Говори! – выходя из себя, крикнул Владимир Иванович.

– Не узнал, князь?

– Я совсем тебя не знаю.

– Видно, за двадцать годов много переменилась. Эх, ваше сиятельство, постарела я, не признал ты Марью…

– Марью… Тебя звать Марьей? Неужели!.. – князь не договорил, он задыхался от волнения.

– Марья, князь, та, что была женой твоего садовника Никиты, припомни.

– Теперь вспомнил; ты Марья, а Николай?..

– Наш сын, ваше сиятельство.

– Постой, постой, я помню, ты писала, что наш сын умер и похоронен; я это хорошо помню.

– Схоронен не он, а другой, ваше сиятельство, а Николая подкинули к твоим княжеским воротам.

– Боже, Боже! Я думал, ты и наш сын давно померли. Я просто не могу прийти в себя! Николай, приёмыш – мой сын, тот самый Николай, который хотел силою жениться на Софье, на своей сестре. Что же это? Я просто с ума сойду. Ты – Марья. Да, я теперь тебя узнал. Что же ты в двадцать лет не дала ни одной о себе весточки?..

– Зачем, князь?

– Как зачем? Я… я любил тебя. Я верю тебе, твои глаза не могут лгать. Я освобожу Николая… нашего сына. Сейчас же иди… поезжай в Кострому Я тоже поеду. Я хочу видеть Николая, – прерывистым голосом говорил князь.

– Спасибо, ваше сиятельство, Господь тебе воздаст.

Марья вышла из кабинета князя с радостию на сердце. Князь обещал возвратить ей сына: что может быть больше радости для её материнского сердца? Она в Каменках подрядила подводу до Костромы. А князь Владимир Иванович, между тем, сильно волновался и быстро расхаживал по кабинету. Да и было с чего ему волноваться! Сын, которого он считал умершим, нашёлся. Двадцать лет Николай жил в Каменках, и князь не знал, что это его сын. В продолжение этого долгого времени он не многим отличал Николая от прочих дворовых, а в его жилах тоже течёт кровь князей Гариных.

– В продолжение долгих лет я чуть не всякий день видел Николая и не знал, что он мой сын; хоть многим он отличался от других моих дворовых, но я не мог его отличить. Николай одарён природным умом, пылким сердцем, он герой – за храбрость получил чин и крест. А его поступок с Софьей надо приписать увлечению, пылкому сердцу. Он весь в меня, и я, в былое время, не прочь был поухаживать… Я постараюсь исправить несправедливость и свою ошибку, я окружу довольством и Николая, и его мать. А как переменилась Марья… Я бы её не узнал, если бы она не сказала; хорошая она, добрая, покорная… – говорил старый князь.

Вошёл камердинер Федотыч.

– Федотыч, чтобы сейчас была готова тройка. Я еду в Кострому.

– Слушаю, князинька.

– Знаешь ли, старый, кто сейчас у меня был? – спросил у старика князь.

– Знаю, ваше сиятельство: Марья была, – не моргнув глазом, ответил старик.

– Узнал, старый, узнал! Мы с тобой думали – она померла, а она живёхонька.

– Только уж больно она переменилась, не скоро признаешь. Куда подевалась её краса писаная? С первого раза и я не признал её, ваше сиятельство, а как заговорила она, тут только и догадался, что за гостья.

– А красавица в своё время была Марья!

– Что говорить, баба красы писаной.

– Пожил с ней я всласть… Есть чем былое вспомянуть!..

– Как сейчас помню наши поездки на мельницу к Федоту. Вы, князинька, бывало, в горницу к мельнику, а там давно голубка ждёт, а я дремлю на козлах.

– Хорошее было житьё, старина! Теперь не то, постарели мы с тобой, Федотыч!

– Постарели, князинька, – с вздохом отвечает князю его верный слуга.

– Умирать, старина, надо.

– Смерть придёт – умрём, ваше сиятельство.

– И похоронят нас, словом добрым помянут; а может, и слезой горячей.

– Помянут, князинька: всяк человек, зная вашу доброту беспримерную, помянет вас молитвою к Господу и добрым словом!

Спустя несколько времени после того князь Владимир Иванович выехал на тройке лихих коней в Кострому. Его сопровождал старик Федотыч.

Chapter

ГЛАВА XV

Император Александр Павлович возвратился из Тильзита в Петербург десятого июля. Встреча императору была восторженная; все улицы были запружены народом, глубоко любившим добрейшего из людей – Александра; экипаж государя едва мог проехать в толпе, лошади ехали тихо. Государь, стоя в коляске, ласково кланялся, махая шляпой с перьями.

На другой день государь принимал во дворце всех высокопоставленных лиц, приехавших поздравить государя с благополучным возвращением.

В кругу своих приближённых император Александр говорил следующее про войну с Наполеоном:

«Руководствовался я постоянно неизменными правилами справедливости, бескорыстия, непреложною заботливостью о моих союзниках. Я не пренебрёг ничем для поддержания и защиты их. Независимо от ведённых, по моему повелению, дипломатических сношений я два раза вступал в борьбу с Наполеоном, и, конечно, не будут меня упрекать в каких-либо личных видах. Усматривая постепенное разрушение начал, составлявших в продолжение нескольких веков основание спокойствия и благоденствия Европы, я чувствовал, что обязанность и сан российского императора предписывали мне не оставаться праздным зрителем такого разрушения. Я сделал всё, что зависело от сил человеческих. Но в этом положении, до которого, по неосмотрительности других, доведены были дела, когда мне одному пришлось сражаться с Францией, подкреплённою огромными силами Германии, Италии, Голландии, даже Испании, когда я был совершенно оставлен союзниками, наконец, увидев границы моего государства подверженными опасности от сцепления ошибок и обстоятельств, которых мне нельзя было тотчас отвратить, я имел полное право воспользоваться предложениями, несколько раз сделанными мне в течение войны Наполеоном. Тогда и я в свою очередь решился предложить ему перемирие, после чего вскоре последовал мир».[80]

Что нам принесла эта война с Наполеоном? Кроме присоединения к нам Финляндии и Бессарабии были обеспечены Петербург и «полуденные пределы нашего отечества». В этой войне из русских генералов многие прославились своим геройством, «дотоле малоизвестные». Вот некоторые из героев: Беннигсен, Багратион, Дохтуров, Барклай де Толли, Сакен, Раевский, Тучков, Багговут, Пален, Щербатов, Кульнев, Каменский, Орлов-Денисов и другие. «Вообще, в военном отношении, вторая война императора Александра с Наполеоном покрыла русское воинство блистательною славою. Куда ни обращал Наполеон удары свои, всюду находил он неодолимый отпор. Великий полководец истощался в соображениях гениальных, войска его истощались в порывах высокого мужества, но в течение полугода нигде не мог он сокрушить русскую армию – свидетельством: Пултуск, Голымин, Эйлау, Гейльсберг. Полководец Александра, противопоставленный Наполеону, принадлежал к числу искуснейших генералов своего времени, однако ж, хотя далеко уступал в дарованиях своему сопернику, был им побеждён однажды, в Фридланде, когда изнемогал под бременем тяжёлого недуга. В продолжение всего похода русские постоянно удерживали за собою первенство над французами в ратном деле. Изнуряемые голодом, выдерживая нападения превосходного в числе неприятеля, ведомого Наполеоном, перед которым в несколько дней исчезали австрийские и прусские армии, могли ль бы наши, в противном случае, устоять в упорных битвах, ознаменовавших войну 1806 и 1807 годов?»[81] Император Александр, по доброте и благородству своего сердца «никогда не терявший веры в добрые начала человека», думал, что нашёл в Наполеоне достойного союзника и сотрудника в царственных заботах о счастии и благоденствии народа, но государь скоро разочаровался. Кроме лицемерия, хитрости и тщеславия, он ничего не нашёл в Наполеоне. Скоро этот властолюбец изменил данным в Тильзите «обетам единомыслия к общему благу». И тогда император Александр, в праведном своём гневе на Наполеона, обратился на него грозою и победил непобедимого, чем и водворил спокойствие в Европе.

ГЛАВА XVI

Арест для Николая Цыганова был так неожидан, что на него нашёл какой-то столбняк. Молодой человек никак не мог понять, что с ним происходит, за что его арестуют. Ему сказали, чтобы он собирался в дорогу.

– Куда вы меня повезёте? – спросил он у полицейских.

– В Кострому, по месту вашего преступления, – невозмутимо ответил полицейский.

– Преступления? Разве я сделал какое-нибудь преступление?

– Да, сделали.

– Какое же?

– Вы должны знать сами.

– Никакой вины я за собой не знаю.

– Об этом вы скажете на суде.

Бедную Марью едва могли оторвать от любимого сына; она крепко обняла его и никак не хотела с ним расстаться.

Николая Цыганова посадили в простую телегу, запряжённую парою лошадей. Один солдат и сыщик сели с ним рядом, а другой солдат поместился на козлах вместе с кучером.

По приезде в Кострому его свели прямо в губернаторский дом; первый допрос делал сам губернатор, генерал Сухов.

– Кто вы? – было первым вопросом губернатора, хотя он хорошо знал Николая Цыганова.

Николай назвал себя.

– Вы отставной прапорщик?

– Да. К чему эти вопросы, господин губернатор!

– Как к чему? Закон того требует.

– За что меня арестовали и, как разбойника, везли под конвоем?

– Что вы притворяетесь? Вы хорошо знаете свою вину.

– Уверяю вас, господин губернатор, я не знаю за собою никакой вины.

– А разбойническое нападение в лесу на дочь князя Гарина, её похищение вы не ставите себе в вину? – не сказал, а крикнул на Цыганова губернатор.

– Да, вот за что! Меня будут судить?

– Да, судить. И вас присудят к лишению чинов и орденов и сошлют на поселенье, – проговорил губернатор и отдал приказ посадить Цыганова на гауптвахту, под строгий караул.

Молодой человек очутился в заключении; его посадили в маленькую квадратную каморку с едва заметным оконцем; для спанья стояла узкая скамья, простой стол и стул; кроме хлеба и воды, ему ничего не давали.

«Так вот оно, возмездие-то! Вот когда я должен отдать отчёт в моих поступках. Нет, не везёт мне в жизни! Неласкова ко мне судьба. Если бы не жаль было матушки, наложил бы на себя руки. Что жить? Когда в жизни одно несчастие, одно горе», – так раздумывал Цыганов, лишённый свободы. Молодой человек сидел уже на гауптвахте дня три. За всё это время его ещё один раз вызвали в канцелярию губернатора, где с него снова сняли допрос; его поставили на очную ставку с Петрухой и Кузьмой; этих оборванцев всё ещё держали в остроге.

В этот раз допрос производил не губернатор, а его чиновник «по особо важным делам».

– Знаете ли вы этих молодцов? – показывая Николаю на Петруху и Кузьму, спросил у него чиновник.

– Знаю, – тихо ответил молодой человек; он не стал запираться, потому что запирательство ни к чему бы не привело.

– Вы подкупили их сделать нападение в лесу на дочь князя Владимира Ивановича Гарина?

– Да.

– С какою целью вы это сделали?

– Для вас это всё равно, – с неудовольствием ответил Цыганов.

– Для меня всё равно, это правда, но для суда не всё равно. И вы обязаны сказать.

– Больше я вам ничего не скажу.

– Что же, не говорите. Для вас же хуже. – Чиновник наклонился и стал что-то писать; потом повернулся к Петрухе и Кузьме и спросил их, показывая на Николая: – Вы его знаете?

– Пора не знать, – приятели, – сострил Кузька, ухмыляясь и почёсывая затылок.

– Дрянь человек он: рядился за плату, а рассчитал по другой, – не скрывая своей злобы, проговорил Петруха.

– Он подрядил вас напасть в лесу на княжну? – спросил чиновник.

– Знамо, он, кому другому; рядил, мол, за сто рублей, а не заплатил и пяти десятков, сквалыга, – не переставал ругаться рыжий Петруха.

– Ну, не ругайся, разбойник, здесь присутствие, – крикнул на него чиновник.

Петруха смолк и насупился.

Чиновник опять стал писать какую-то бумагу; писал он долго, потом обмакнул большое гусиное перо в чернильницу, дал подписаться Цыганову; тот машинально подписался; его опять увели на гауптвахту.

Измученный и нравственно, и физически, Николай Цыганов хотел немного хоть успокоиться; он лёг на скамью и старался заснуть; но сон-благодетель его бежал. Молодой человек был в страшном отчаянии: он не столько боялся суда, сколько предстоящего ему позора, срама, – боялся он и за себя, и за свою бедную мать.

«Как убийцу, как грабителя, повезут меня на площадь на позорной колеснице. Да нет, нет, старый князь не допустит до этого, ведь я его сын; и князь Сергей вступится за меня. Пусть лишат дворянства, пусть снимут крест, данный мне за храбрость. Пусть всего лишают и сошлют в Сибирь, только бы не везли меня на позорной колеснице. Я не переживу такого позора. Лучше смерть», – так думал Николай Цыганов. Наконец он заснул. Скрип двери и громкий говор заставил его проснуться, и когда он открыл глаза, то увидал, что перед ним стоят его мать и князь Владимир Иванович; молодой человек не верил своим глазам. Он думал, что видит сон.

– Николюшка, голубчик! – обрадовалась Марья.

– Матушка, неужели это ты?

– Я, родной, я…

– Как же ты очутилась здесь?

– Приехала, стосковалась я по тебе, сынок, крепко стосковалась… – Марья кинулась обнимать своего сына.

Старый князь молча смотрел на эту сцену.

– И вы, князь, вы тоже приехали?

– Да, Николай, я приехал, чтобы освободить тебя.

– Спасибо, ваше сиятельство!

– Ты знаешь, Николай, кто я тебе? – тихо спросил у Цыганова князь.

– Знаю, ваше сиятельство, – так же тихо ответил молодой человек.

– Зови меня отцом.

– Как! Мне звать вас отцом? – обрадовался Николай.

– Ты мой сын.

– Господи, Господи! У меня есть отец, мать! О, я так счастлив! – Молодой человек плакал слезами радости; он обнимал и князя и свою мать.

Князь Владимир Иванович сам был тронут, он не сопротивлялся ласкам сына и сам крепко его обнимал.

Князю не составило больших трудов освободить из заключения сына. Губернатор, по его просьбе, остановил следствие и отдал приказ выпустить из гауптвахты Николая Цыганова, а Петруху и Кузьму как соучастников преступления этапным порядком отправить на поселение.

Мы уже знаем, что Пётр Петрович, по просьбе приятеля, тоже отправился в Кострому; он хотел увидать Николая, но его почему-то не допустили к заключённому. В Костроме Зарницкий встретился с князем Владимиром Ивановичем, и вот в квартире полковника, которую он нанял на несколько дней, собрались сам князь, полковник, Цыганов и его мать для семейного совета. На этом совете положили, что Николай с матерью будет жить в Москве, в купленном на княжеские деньги доме; князь обещал положить на имя Николая в опекунском совете порядочную сумму денег для обеспечения как молодого человека, так и его матери; при этом Марья и её сын должны держать в строгом секрете, что он побочный сын князя Владимира Ивановича Гарина, и не предъявлять никаких прав.

Князь обещал не забывать ни Марью, ни её сына и при удобном случае их навещать в Москве; но ни Цыганов, ни его мать не должны ходить в княжеский дом, чтобы не было пересудов.

– Я не отказываюсь – ты мой сын, и говорю это при постороннем человеке, – сказал князь, показывая на Петра Петровича, – но ты, Николай, не должен этого разглашать.

– Зачем? Я и так безмерно счастлив. Вы называете меня сыном, – с чувством проговорил Цыганов, целуя у князя руку.

– Да, да, ты мой сын.

– Господи, какая неожиданная радость. Какая радость, теперь для меня настанет новая жизнь… Князь, ваше сиятельство, вы подарили меня таким счастием…

– Зачем, Николай, называешь меня князем, зови отцом.

– Вы дозволяете?

– О, понятно.

– Батюшка милый, дорогой батюшка…

Полковник Зарницкий был тронут до слёз, будучи свидетелем этой трогательной сцены.

В тот же день Цыганов с матерью радушно простились с князем и с Зарницким и поехали по дороге к мельнице Федота, а старый князь, в сопровождении Петра Петровича, направился в свою усадьбу Каменки.

Недружелюбно встретил старик мельник Николая и его мать.

– Что надо? Зачем приехал? – сурово спросил он у молодого человека.

– Мириться с тобою, дед, приехал.

– Плохой у нас будет мир.

– Что так! Плохой мир, а всё лучше доброй ссоры. Где дочь-то, что её не видно? – спросил Цыганов у мельника.

– А тебе зачем?

– Если спрашиваю, стало быть, надо!

– В лесу… Чай, скоро придёт.

– Подождём…

Старик Федот пристально посматривал на Марью; он не узнал её и, обращаясь к Николаю, спросил:

– А это кто с тобою?

– Мать.

– Как мать… Разве отыскалась твоя мать?

– Отыскалась, дед, отыскалась.

– Чудо… Право, чудо! – удивлялся старик. – А как звать-то тебя? – спросил он у Марьи.

– Марьей, – тихо ответила та; ненавистен был ей этот старик. Вспомнила она давно прошедшее, вспомнила про свои свидания с князем на мельнице. Николай рассказал матери про свою любовную связь с дочерью мельника, не умолчал и о положении бедной девушки.

– Нехорошо, сынок, нехорошо… обидел девицу, прикрой грех венцом, – с лёгким упрёком говорила Марья; она настояла, чтобы сын женился на Глаше; Николай Цыганов, уступая желанию матери, согласился. И с этой целью приехал он на мельницу.

– Марьей тебя звать, Марьей…

Старик мельник хотел что-то припомнить, лицо Марьи было ему знакомо. Он часто видал эту женщину, но где и когда – не вспомнит.

– Что, дед, или я знакома тебе?

– Видал я тебя… видал… Давно это было, давно, не припомню.

– А я, дед, в первый раз тебя вижу.

Марья не хотела говорить старику, кто она; согласно воле князя она и её сын должны были это скрывать.

«Не признал, и хорошо; меньше, разговору, меньше пересудов», – думала она.

Вошла Глаша; её удивлению и радости не было конца; молодая девушка никак не думала встретить у себя Николая, которого она ещё любила, хотя и хотела побороть свою любовь к нему.

– Николай… ты ли?

– Здравствуй, Глаша!

– Постой, постой, прежде скажи, зачем пожаловал? – сухо спросила красавица, отстраняя молодого человека, который хотел её обнять.

– За тобой, Глаша, приехал.

– За мною… Что-то чудно! Зачем тебе я?

– Жениться на тебе хочу…

– Вот как… Не поздно ли, парень, хватился. Было время, сама я за тобою гонялась, а теперь ты мне не надобен.

– Что ты, Глаша!

– Надругался над моею любовью, насмеялся. Верно, лучше не нашёл… так я пригодилась! Ошибся, парень! Ты лучше ступай, покажись князю. Князь наш давно тебя разыскивает, – со злобою в голосе говорила молодая девушка. – Хорош ты стал: на честных девушек в лесу, как разбойник, нападаешь!

– Подожди, Глаша, упрекать меня, а ты скажи – хочешь быть моей женой?..

– Былое, красавица, что вспоминать, а ты вот сынку-то ответ дай, – проговорила дотоле молчавшая Марья.

– Как! Разве Николай твой сын? – удивилась Глаша.

– Сын, красавица, а ты дочкою моею будешь.

– Как же это? Ведь его маленьким подкинули к княжеским воротам?

– Об этом, Глаша, узнаешь потом. Говори, я жду; молви: люб ли тебе я.

– Любила тебя я, Николай, пуще жизни любила.

– А теперь? – спросил у неё Николай.

– Теперь разлюбила я.

– Неправда, и по глазам вижу, что любишь! Ведь так, узнал я?

– Узнал… – тихо ответила красавица.

– Стало быть, согласна быть моею женою?

– А как же князь? Ведь он на тебя озлоблен.

– С князем я давно примирился. Теперь он на меня не сердится.

– Так ли, парень? – усомнился старик Федот.

– Что же? Или божиться заставишь? Поди сам спроси князя.

– И то, пойду.

– А теперь нас благослови.

– До тех пор не благословлю, пока мне князь разрешения не даст на это, – проговорил упрямый старик. Федот не замедлил побывать в княжеской усадьбе и вернулся оттуда с весёлым лицом.

Князь Владимир Иванович не препятствовал жениться своему побочному сыну на дочери мельника, даже был рад этому: князь знал Глашу как умную, рассудительную девушку и хорошую хозяйку; Владимир Иванович не сказал, разумеется, старику Федоту, что Николай ему сын, а только обещал быть и жениху, и невесте посажёным отцом.

Теперь мельник с радостию благословил свою дочь и Николая.

Свадьбу решили сыграть осенью. Так и сам князь советовал; к тому времени мельник с дочерью должны были приехать в Москву.

ГЛАВА XVII

Князь Сергей, проводив сестру до Москвы, поторопился вернуться в Каменки – его с нетерпением ждал Пётр Петрович.

– Ну, брат, заждался я тебя, – такими словами встретил полковник своего товарища.

– Что, соскучился?

– Без тебя – скучища страшная – собрался было ехать домой, да князь Владимир Иванович не отпустил.

– Ну, скажи, Пётр Петрович; видел ты Николая или нет? – спросил Сергей у Зарницкого.

– Как же, видел. Всё, брат, хорошо устроилось.

Пётр Петрович рассказал молодому князю о том, как его отец сам ездил в Кострому и хлопотал об освобождении Николая; не умолчал и о том, как мать Цыганова приходила в усадьбу и просила старого князя о своём сыне.

– Отец ещё не знает, что Николай его сын?

– Как не знает, знает. Всё знает. Марья ему сказала.

– Ну, что же отец? – меняясь в лице, спросил у приятеля князь Сергей.

– Да ничего особенного. Поволновался старик первое время, разнежился, плакал… Ну, а далее отлично устроил Николая и его мать, вполне их обеспечил.

– Молодец отец, честно поступил!

– Ну, а ты что думаешь делать? – спросил у молодого князя Пётр Петрович. – Не думаешь жениться?

– На ком? Что ты!

– А на губернаторской дочке.

– Не говори глупостей, Пётр Петрович.

– Какие глупости, любезный друг, барышня по тебе с ума сходит! Разве ты не замечаешь?

– Нет, не замечаю.

– Напрасно. Ирина Дмитриевна прекрасная девица, благовоспитанная, собой красавица.

– Да ты, Пётр Петрович, не записался ли в сваты? – с улыбкой проговорил Гарин.

– Женись, девица она примерная.

– Никак ты всерьёз советуешь мне жениться?

– Разумеется, а ты полагал, шучу?

– Ну, вот что скажу тебе, как лучшему моему другу: я никогда не женюсь на Суховой.

– Что же, она не нравится тебе? – хмуря свои брови, спросил у приятеля полковник.

– Напротив, Ирина Дмитриевна мне нравится; откровенно скажу – она мне очень, очень нравится.

– И прекрасно. Женись на ней!

– Я дал слово на могиле моей Анны не жениться и постараюсь сдержать это слово.

– Как трогательно… на могиле! Глупости, братец.

– Оставим про это говорить!

– Что же, оставим… мне всё равно, как хочешь.

Пётр Петрович обиделся на приятеля.

– Я скоро еду за границу, – после некоторого молчания проговорил князь Сергей.

– Надолго? – сквозь зубы спросил у него полковник.

– На несколько лет. Я устал, и мне необходимо отдохнуть. Смерть невесты совсем разбила моё здоровье.

– Ты, кажется, намерен о ней думать всю жизнь.

– До самой смерти буду помнить мою Анну!

Вскоре после этого и старый князь заговорил с сыном про дочь губернатора. Он так же, как Пётр Петрович, хвалил молодую девушку и предложил сыну на ней жениться.

Но Сергей заметил отцу, что про это говорить нечего и что он вовсе не думает жениться.

Наступила осень, потянулись скучные, дождливые дни. В княжеском доме шли спешные приготовления к отъезду в Москву; княжеское семейство торопилось оставить Каменки.

Накануне отъезда князь Сергей вышел в сад; несмотря на осень, день выдался хороший, ясный, не опавшие ещё, но пожелтевшие листья на деревьях теперь опадали; садовые дорожки не были прометены, и сухие листья валялись на них кучами. Некоторые редкие деревья для тепла были обшиты рогожами, статуи убраны, беседки заколочены, сад запустел. Молодой князь тихо шёл по кедровой аллее. Какая-то гнетущая дума виднелась на его похуделом, но всё ещё красивом лице. Пройдя несколько шагов, он остановился: ему навстречу шла красавица Ирина. Молодая девушка как будто ждала этой встречи, на её лице видно было удовольствие, радость; дочь губернатора всё ещё гостила в Каменках. Лидия Михайловна так полюбила Ирину, что не хотела её отпустить ранее осени.

– Я вашу Ирен полюбила как дочь, генерал, она во многом заменяет мне Софи. Вы, пожалуйста, не берите её от меня, мне просто тяжело с ней расстаться; пусть Ирен гостит до дня нашего отъезда в Москву; вы, наверное, приедете нас проведать, Дмитрий Петрович? – проговорила княгиня генералу Сухову.

– За счастие почту, княгиня, – ответил губернатор.

– Ах, Дмитрий Петрович, как бы я желала назвать вашу прелестную Ирен своею дочерью.

– А моё страстное желание, ваше сиятельство, назвать князя Сергея Владимировича затем. Но, к сожалению, в этом я отчаялся.

– Зачем отчаиваться, генерал… наши желания могут осуществиться.

– Едва ли, княгиня, – на князя Сергея Владимировича моя дочь, кажется, не произвела никакого впечатления.

– Теперь да… но Ирина в состоянии заставить всякого в себя влюбиться – и поверьте, сын непременно полюбит вашу дочь.

– Повторяю, княгиня, – это моя заветная мечта. Бедняжка Ирен так любит вашего сына…

– Знаю. Мы сделаем так что Сергей непременно будет вашим зятем.

– Дай Бог!

– Только надо выждать… Пусть он позабудет свою умершую невесту… и тогда…

– Едва ли скоро князь её забудет… Говорят, он так любил эту немку…

– Полноте, генерал, по времени всё забывается, и как ни велико горе, а оно забудется.

Разговор этот между княгинею Лидией Михайловной и губернатором Дмитрием Петровичем происходил за несколько дней до отъезда Гариных в Москву.

И встреча Ирины с князем Сергеем была не случайная – молодая девушка видела, как он пошёл в сад, Ирина тоже поспешила и незаметно, по другим садовым дорожкам, вышла ему навстречу.

– Ирина Дмитриевна, и вы вышли в сад, – проговорил молодой князь.

– Я уже давно, князь, в саду, – солгала Ирина, – неправда ли, какая сегодня хорошая погода!

– Да, но погода скоро переменится, и вместо ясных дней наступят мрачные, скучные.

– Вы, князь, едете в Москву?

– Да, завтра, в Москве пробуду я недолго… Я еду за границу, еду надолго.

– Слышала, князь, слышала… – Молодая девушка тяжело вздохнула.

Князь Сергей заметил это и сказал:

– У вас, Ирина Дмитриевна, тоже есть горе?

– Да, князь, есть большое горе, – тихо ответила красавица.

– Могу ли я узнать?

– Зачем вам?

– Вам печалиться? Вы так молоды, хороши, у вас впереди целая счастливая, хорошая жизнь.

– А между тем я, князь, скучаю – у меня есть горе.

– Полноте, Ирина Дмитриевна.

– Да, да… я… я несчастна, князь… я очень несчастна… – чуть не плача, говорила молодая девушка.

– Вы несчастны! Я этого не знал! – удивился Гарин.

– Да, да… жизнь моя разбита.

– Вы пугаете меня, Ирина Дмитриевна, кто же осмелился разбить вашу жизнь?

– Человек, которого я так горячо люблю…

– А он… тот человек вас не любит?

– Да… – чуть слышно ответила красавица.

– Кто же он? Если можно, скажите.

– Вы… – ещё тише ответила Ирина. Она вся вспыхнула и тяжело дышала.

– Я?.. – не веря своим ушам, переспросил князь, он никак не ожидал, чтобы Ирина сделала ему признание, хотя молодой князь и знал, что им интересуется дочь губернатора; но это он приписывал больше кокетству, чем любви. – Вы меня любите?

– Да, люблю… вы это, князь, знаете.

Молодая девушка быстро проговорила эти слова и так же быстро направилась из сада.

На другой день князья Гарины простились с Каменками и выехали в Москву.

На их проводы приехал губернатор и почти вся губернская знать.

Князь Сергей, прощаясь с Ириной, крепко пожал ей руки и с волнением проговорил:

– Не говорю вам прощайте, а до свидания! Надеюсь скоро с вами свидеться.

– Приезжайте скорее, – с глазами, полными слёз, проговорила князю красавица.

Старая княгиня, обнимая Ирину, плакала, она так к ней привыкла, полюбила.

– Ирен, ты приедешь к нам в Москву, приедешь? – сквозь слёзы спрашивала Лидия Михайловна молодую девушку.

– Да, да, княгиня, непременно.

– Не обмани, Ирен, – я ждать буду Генерал, вы отпустите к нам свою дочь? – обратилась старая княгиня к губернатору.

– За счастие почту.

– Спасибо, мой родной, я так полюбила Ирен… без неё буду скучать… Не пришлось, генерал, нам породниться, – тихо проговорила Сухову Лидия Михайловна.

– К сожалению, нет, княгиня.

– Но я не теряю надежды, генерал.

Князья Гарины уехали.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ