Возможно, мне возразят (и возразят из самых лучших побуждений): «Как-то шибко мудрено. Да что еще нужно-то? Ведь все доказательства налицо. Что там еще доказывать? Вскрыть усыпальницу императора в Петропавловском соборе? Провести генетическую экспертизу?»
Вскрывать усыпальницу – кощунство, и неизвестно, как оно отзовется, как скажется на судьбе России. Филистимляне захватили Ковчег Завета, святыню израильтян, и сочли за лучшее вернуть его обратно, чтобы отвести от себя всякие беды, постигшие их кары небесные. Умершие фараоны египетские мстили тем, кто посягал на их гробницы. «Ну, это даже не гипотеза, а самая настоящая легенда, если вообще не выдумка досужих беллетристов». Возможно, но в нашем сознании запечатлено, что нельзя безнаказанно тревожить прах умершего. Это чем-нибудь да откликнется, и вообще нехорошо – против совести.
Генетическая экспертиза? Она, на мой взгляд, не многим лучше. Допустим, мы ее провели и установили на генетическом уровне, что старец Федор Кузьмич – это император Александр I. Сенсацию подхватят, раздуют, растрезвонят газеты, телевидение, Интернет, новостные ленты информационных агентств. Что нам после этого – принимать поздравления? Радоваться тому, что скептики посрамлены и вынуждены признать нашу правоту?
Да в том-то и дело, что за нами именно правота, а не истина. Вместо истины мы обрели медицинский факт. Сам по себе важный, конечно, но чем-то удручающий, разочаровывающий, до слез обидный. Стоило ли не спать ночами, беспрестанно вдумываться, вникать, сопоставлять мельчайшие детали, взвешивать все обстоятельства, вновь и вновь анализировать? Да и вообще, стоило ли писать книги, если все решается росчерком пера эксперта, его подписью под заключением: «Из этого следует неопровержимый вывод, что император и старец – одно и то же лицо».
Авторам же книг после этого следует расписаться в своей полнейшей ненужности, а книги же их снести в макулатуру. К тому же установленная с ее помощью истина опасна тем, что вслед за ней приходит профанация, опошление, вульгаризация. Этак каждый школьник, выходя к доске, будет бойко рапортовать, что император Александр не умер в Таганроге, а стал Феодором Козьмичом. Этот факт попадет в учебники истории. Студенты перед экзаменом будут строчить шпаргалки (впрочем, сейчас уже не строчат, а вбивают в мобильники) о мнимой смерти императора.
Наверное, в конечном итоге всего этого не избежать, и тут ничего не поделаешь. Такова закономерность: пойманная и пронизанная иглой бабочка узором своих крыльев украшает гербарий, но гипотеза дает ей отсрочку: пусть еще вольно порхает над залитой солнцем поляной.
Истина как медицинский факт способна удовлетворить лишь низшие запросы сознания. Лев Толстой, простудившись в дороге, умер на железнодорожной станции Астапово от воспаления легких. Таково заключение врачей, но разве оно хоть что-нибудь говорит нам о духовной драме Толстого, о его поисках веры, художественных прозрениях, критике тогдашней цивилизации, осознании безумия жизни?
Точно так же и генетическая, и любая другая экспертиза ничего нам не скажет о духовной драме Александра I, которого не зря назвали «сфинксом, не разгаданным до гроба» (Вяземский). Как же его разгадать? Когда Льва Толстого спрашивали, в чем смысл «Анны Карениной», он отвечал: чтобы ответить на этот вопрос, ему надо заново написать весь роман. Вот так же и с Александром: чтобы ответить, в чем же его разгадка, следует терпеливо и скрупулезно воссоздать всю его жизнь. Воссоздать в сцеплении самых разных обстоятельств – и крупных (таких, как невольное участие в заговоре против родного отца, императора Павла), и мельчайших: любимых словечек, случайно оброненных фраз. Из этого прихотливого сцепления вывести единственно верный и достойный ответ на вопрос: умер или инсценировал собственную смерть и ушел?
Только таким образом добытый – обретенный – ответ будет иметь значимость и надлежащую цену. Все остальное – результаты вскрытий, врачебные освидетельствования и экспертизы – это уже вторичное, прикладное, гораздо менее важное и лишенное пафоса, пафоса возвышенной гуманитарной мысли, исторической правды, человеческого проникновения и понимания.
Вот машина подсчитала… что же, честь ей и хвала, этой машине. Но все-таки главное, что человек, исследователь, ученый-историк, энтузиаст своей науки, путем напряженных раздумий, сомнений, догадок понял и постиг. Что бы ни показала машина, какие бы циферки ни выбросила на табло, загадка сфинкса откроется только ему – человеку, носителю русского соборного исторического мышления.
Шишка под носом у алжирского дея
Вот и настало время сказать и о нем – о соборном историческом мышлении. Собственно, это не только историки, а, возьмем шире, все образованное общество, неравнодушное к историческим судьбам России, не чуждое некоему мессианству, верящее, что Россия – Третий Рим, и даже имеющее смелость считать себя патриотами, хотя это слово у нас изрядно ославлено и поругано. Стало признаком хорошего тона высмеивать патриотизм как религию фельдфебелей или что-то в этом роде.
Ну да бог с ними, патриотами, а то мы этак далеко уйдем. Поприщин у Гоголя утверждает, что женщина любит лишь одного черта. Невольно возникает подозрение, что эта мысль не раз приходила в голову и самому Гоголю: он ее в себе вынашивал, лелеял, а потом взял и приписал вымышленному герою повести «Записки сумасшедшего». Так что же – и Гоголь сумасшедший? Это его собственный нос разъезжал в карете по Петербургу, более того, с выражением величайшей набожности молился в Казанском соборе? Так же и с патриотизмом… Не надо всех в фельдфебели. Тут все очень сложно, неоднозначно, со своей прихотливой диалектикой.
Вон Алексей Федорович Лосев уж какой был патриот, а в идее «Москва – Третий Рим» под конец жизни разочаровался и даже с горечью сетовал, что Третий Рим – это рюмка водки и хвост селедки. Иными словами, «у алжирского дея под самым носом шишка». Вот вам и патриотизм – во всяком случае, лосевский (и – гоголевский).
А можно и так повернуть (по-розановски): «Папироска после купания, малина с молоком, малосольный огурец в конце июня, да чтоб сбоку прилипла ниточка укропа (не надо снимать) – вот мое "17 октября". В этом смысле я "октябрист"» («Опавшие листья»). Октябрист, а какая лирика…
Однако вернемся к соборному историческому мышлению. У него, разумеется, есть устоявшиеся символы, ключевые фигуры – Дмитрий Донской, Кутузов, Багратион, Барклай-де-Толли. Есть свои не подвергаемые сомнению факты, которые могут и в то же время не могут быть оспорены, поскольку принадлежность соборному мышлению выводит их за пределы любой интеллектуальной полемики и самых утонченных дискуссий.
К примеру, все раз и навсегда – соборно – сошлись во мнении, признали за истину, что на Бородинском поле русские победили французов. Французы могут с этим не соглашаться, отстаивая правоту собственного соборного мнения, но это ничего не значит, поскольку собор на то и собор, что совершенно не приемлет иных взглядов.
Таких примеров множество (Россия на все богата примерами). Именно соборность русского исторического мышления не позволяет переписывать историю и исключает всякую полемику, хотя сами историки могут сколько угодно со старомодной учтивостью спорить, соглашаться, не соглашаться и в самых изящных выражениях опровергать друг друга.
Так что же Александр I и старец Федор Кузьмич? Тождественность этих фигур еще не стала фактом нашего соборного мышления, не утвердилась в нем как непреложная истина, не обрела для себя соборного большинства. Собственно, что происходит, чему нам приходится быть свидетелями? Одиночки (о встречах с некоторыми из них я еще расскажу) давно уже для себя всё решили. Их взгляды полностью сложились, обрели свою фактическую основу, систематизировались. Им не надо ничего доказывать, они и так всё знают.
Большинство из них – энтузиасты-краеведы, библиотечные завсегдатаи, архивные сидельцы, но среди них есть и историки, университетские умы, хранители Эрмитажей и Русских музеев. Эти ведут себя осторожно и, по существу, остаются непризнанными одиночками, поскольку не рассчитывают на понимание в своей среде. Коллеги-историки, как правило, не поддерживают их, используя против них один-единственный аргумент – посвященные императору пушкинские строки:
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
«Вот вам портрет Александра, – утверждают они. – Не может такой человек стать сибирским старцем». Не может – и всё! Личная же драма императора, кровоточащие душевные раны, таинственное сцепление в его жизни самых разных обстоятельств, мистицизм Александра их совершенно не интересует. Вообще им недоступна духовная составляющая русской истории. Они продолжают долбить свое о социальных процессах, политических программах, движущих силах и проч., проч.
Наконец, помимо одиночек, есть образованное общество, читающая публика, да и простые люди, убежденные, что старец – это император, и их становится все больше и больше. Но все-таки для подлинной соборности этого мало. Соборное сознание того великого факта, что высшая власть у нас в истории поднималась до святости, еще только формируется, а посему его влияние на нашу жизнь невелико.
Драма и судьба
Но тем яснее задача одиночек и энтузиастов, и моя собственная задача как автора книги (поскольку я принадлежу к их числу), по мере сил служить зарождающемуся соборному осмыслению Драмы и Судьбы Александра Благословенного. Я не ставлю себе целью вновь и вновь что-то доказывать, вербовать сторонников, разить своими доводами противников, предавать анафеме упрямых и несогласных. Нет, я стараюсь именно воссоздать Драму и Судьбу.
К тому же я не штатный историк по должности и званию, а свободный эссеист, созерцатель исторических реалий, связанных с Александром мест, пространственных знаков, указывающих на мистическую тайну русского императора. Я если и не его современник, то