Если я, таким образом, выступил против традиционного почтительного отношения к Птолемею-историку, то в то же время необходимо встать на защиту ценности свидетельств, поступивших от Хареса, управляющего царским двором, а также некоторых сведений, исходящих от Клитарха. Большинство исследователей не придавали особого значения им как неофициальным источникам. Я же пришел к выводу, что не только Харес был очевидцем многих значительных дворцовых событий, но и Клитарх включил в свой труд наряду с пустой болтовней и многие ценные сведения, полученные им от военачальников, воинов и придворных чиновников[4].
На основе нового прочтения этих источников передо мной возник совершенно иной образ Александра, не хрестоматийная величавая фигура и не грозный властитель в регалиях и доспехах, а более величественный и одновременно отталкивающий, внушающий священный трепет образ. Он в большей степени соответствует тем сведениям, которые сообщает Арриан об Александре: о его беспредельных политических притязаниях, стратегических замыслах, безумной отваге и дерзости в сражениях.
Облик же, созданный филистерской школой ученых, столь же далек от истинного Александра, как и фигура простоватого рубаки, слепо исполнявшего замыслы своего отца Филиппа.
Однако существует еще одна сложность. В своей работе, посвященной анализу образа Перикла в книге Фукидида[5], я уже говорил о том, что восприятие исторической личности различными исследователями неизбежно содержит противоречия, которых невозможно избежать, тем более что Александр, воспитанный одновременно на демократических и монархических принципах, воспринимался многими исследователями как непостижимая и вызывающая неприязнь личность. Спорить с такой трактовкой личности Александра я считаю столь же бессмысленным, как и опровергать мою собственную, если только в распоряжении оппонента нет серьезных аргументов. Сосуществование противоречивых оценок личности Александра совершенно естественно. Каждая из них, несомненно, имеет под собой какую-то почву, поскольку в чрезвычайно сложной натуре этого человека было заложено такое богатое сочетание самых разнообразных черт, что каждая из них, исследованная в отдельности, не может не принести определенную историческую пользу. Охватить же «всего» Александра представляется более сложной задачей.
Принимая во внимание различные трактовки образа Александра, мы неизбежно должны примириться и со своеобразием стиля исследователей, повествующих о нем. Очевидно, еще Берве, Эртель, Альтхайм и Робинсон, как и Арриан, сумели оценить титанические масштабы личности Александра. Однако они не ставили своей задачей осветить по-новому македонского властителя, опираясь на второстепенные источники. Я же использовал их, взяв на себя эту достаточно сложную и не всегда безопасную (для меня как для исследователя) задачу. Положение облегчалось тем, что мое понимание личности Александра направляло меня именно по этому пути. В своей книге об Александре я позволил себе две «вольности», которые, с моей точки зрения, были необходимы для изложения.
В основном я следовал художественному стилю исторической античной прозы, требованиями которой являются определенный ритм повествования и передача идей, мыслей и впечатлений автора устами главных действующих лиц. Это представляется мне единственно оправданным для изложения истории
Александра, поскольку жизнь и деятельность македонского царя — это широкое эпическое полотно, уникальная насыщенность которого не может быть правильно передана тривиальной «научной прозой». Теперь о второй «вольности» — об идеях, мыслях и впечатлениях, зачастую приписываемых мною Александру. Здесь речь идет о логической связи между мыслью и последующими поступками, о той обстановке и обстоятельствах, которые вызывают реакцию данной личности. Изучив поведение личности в реальных случаях, можно реконструировать хотя бы в некоторых основных чертах те соображения, которыми человек руководствовался.
В античной историографии мысли исторического деятеля большей частью раскрываются с помощью произносимых им речей. При этом ораторам приходилось приноравливаться к аудитории. Именно так выглядят речи исторических лиц прежде всего у Геродота и Фукидида, а затем почти у; всех позднейших историков древности. Более точно с образом мышления героя знакомят нас не исторические труды, а величественные монолога греческой трагедии и философские диалоги.
Мне представляется, что в трудах биографического характера, посвященных, например, Периклу или Александру, следует стремиться передать ход мысли героя. Конечно, подобного рода реконструкции можно допускать только в тех случаях, когда существует реальная уверенность, что мы в состоянии сделать это достоверно. Во всяком случае таким образом мы избежим опасности, грозящей тем историческим работам, которые довольствуются лишь сухим изложением источника, не наполняя его живым содержанием.
Поскольку сам Александр не придерживался условных границ ни в политической, ни в духовной сфере, его историк не может не следовать его примеру, если хочет представить полную картину исторической деятельности царя.
И если завоеватель питал наивную веру, что его стремление охватить все сущее будет понятно всем, включая сомневающихся и равнодушных, почему же следует отказывать его биографу в не менее наивной надежде, что ему удастся вызвать интерес не только специалистов, но и широкого круга читателей.
Но это не главная цель, которую я перед собой ставил. Высшая цель исторического труда — передать события прошлого в назидание будущему.
Глава I
МАКЕДОНИЯ: СТРАНА И ЛЮДИ
Под Балканами здесь мы подразумеваем не горную цепь, а весь полуостров, за исключением южной его части, где расположена Греция, которую вместе с островами Греческого архипелага мы будем именовать Элладой. Говоря же о Македонии, мы будем иметь в виду ту область, большая часть которой в настоящее время находится на территории Греции, в то время как границы современной Македонии не совпадают с древними границами этого государства.
В глубокой древности Дельфийский оракул предсказал Македонии следующее:
Вперед к богатой стадами иди
Боттиэе! Как только увидишь,
Лагерем ставши, во сне ты коз
Белорогое стадо, город заложишь ты там,
Принеся обильные жертвы[6].
Дельфийскому оракулу, согласно преданию, и была обязана древняя столица македонян своим возникновением. Прежде она называлась Эдессой и была известна как город, «богатый водой». Более прозаичные македоняне называли ее просто Эги, что означало «козий город». Столица стала колыбелью народа, весьма могущественного впоследствии, того самого, который произвел на свет одного из крупнейших завоевателей всех времен — Александра Великого.
Перед тем как ознакомить читателя с народом и его властителем, расскажем о самом городе Эги. Позади него — уходящие ввысь уступы Балканских гор, впереди — синеющие просторы Эгейского моря. Город лежал на границе двух миров — эллинского и варварского, между сутолокой городской жизни и тишиной деревень, между Европой и Средиземным морем.
Поскольку македоняне были причастны к обоим мирам, то нам следует разобраться в тех противоречиях, которые существовали между ними.
Средиземное море издревле создавало условия для благополучного существования жителей побережья, никого не притесняло, не угнетало, не ограничивало. Наоборот, море давало счастье, звало в свои просторы, оно пробуждало энергию, внушало человеку чувство абсолютной красоты и гармонии. Это, в свою очередь, способствовало общению людей, особенно характерному для горожан. Таким образом, именно Средиземное море вручило человечеству свой ценнейший дар — урбанизм, открыв преимущества городского образа жизни. Охотнее всего восприняла этот дар Эгеида, где выросли самые цветущие города. Здесь все благоприятствовало им: и открытые пространства, и красивые пейзажи с удивительными уголками, как величественными, так и укромными.
Все это, вместе взятое, создало наивысшую гармонию, в которой сочетались трудолюбие и грация, долг и свобода, рассудочность и фантазия, естественность и красота. Гении и демоны человеческого духа вложили в создание расцветающей эллинской культуры все, чем они располагали: радость и страсть, любовь и ненависть. Это было время, когда зарождалось все новое, создавались небывалые шедевры, политические идеи воплощались в отважных подвигах, знание вырастало в науку, ремесло и техника получили дальнейшее развитие. В эту эпоху каждое поколение превосходило предыдущее духовным богатством, зрелостью, умом и ловкостью, человек поднимался все выше по ступеням своего развития. Ареной всей этой бурной деятельности были оживленные полисы — соперничавшие друг с другом греческие города-государства.
Многогранному развитию эллинского духа в известной степени благоприятствовало соперничество между полисами, представлявшими собой самостоятельные культурные центры. И хотя Афины и Спарта иногда объединяли своих союзников, единого государства у эллинов никогда не существовало. Таким образом, раздробленность, которая обычно препятствует развитию, здесь стала фактором плодотворным, так же как в Италии в эпоху Возрождения, когда разобщение полисов привело к подъему творческой активности городов.
Неудивительно поэтому, что греческие полисы оказались не в состоянии поглотить весь избыток энергии, и она, перелившись через край, подобно морским волнам, захлестнула все прибрежные области. Особенно привлекательными для эллинов были северные области Эгеиды, богатая корабельным лесом Македония и Фракия с ее золотоносными рудниками. Здесь, на побережье, возникло целое соцветие эллинских городов, а местные жители оказались вытесненными со своей территории. У самих македонян осталось лишь два порта — Фермы и Пелла, причем последняя была расположена в мелеющей бухте. Эллинизация распространилась далеко за пределы собственно греческих городов, охватив население прибрежных областей и предгорий, в том числе города Эги, находившегося всего в 30 километрах от побережья.