В те месяцы Александр Иванович редко писал стихи. Вот одно из немногих:
Безысходней гроба мое одиночество —
(До жизни, и в жизни, и в смерти самой!) —
И нет ни единого в небе пророчества,
Что новое солнце взойдет надо мной.
Ты не дал мне, Боже, любви человеческой,
И вот без нее не могу я понять
Ни воли Твоей, и ни ласки Отеческой,
И мне не желанна Твоя благодать.
Любовь Твоя, Господи, сердца не радует,
И ты мне навеки, навеки чужой —
И в адские пропасти медленно падает
Душа, не согретая лаской земной.
Укреплять в правой прессе литературный отдел Тиняков решил со статьи «Русские таланты и жидовские восторги», опубликованной в «Земщине» 22 апреля 1916 года. Статья интересна как квинтэссенция настроений, царивших и царящих в умах и чувствах немалой части нашей творческой братии:
Отдельных талантливых людей больше всего ценят бездарные народы.
Народу же, который весь – в целом своем – талантлив, отдельный одаренный человек дорог лишь в том случае, если он при помощи своего таланта трудится и создает что-либо воистину полезное.
Вот почему бесспорно даровитый русский народ весьма скуп на похвалы и восторги по адресу отдельных талантов. Заслужить еврейскую похвалу, наоборот, очень легко: спел человек звонкую песенку, настрочил хлесткую статейку, намалевал замысловатую картинку – готово дело! – еврей уже кричит о новом «гении». Очень понятно, почему они так делают: нищему каждый встречный, у которого нет сумки за плечами, кажется богачом… <…>
Для подтверждения нашего рассуждения весьма показателен «случай с Есениным».
Приехал в прошлом году из Рязанской губернии в Питер паренек – Сергей Есенин.
Писал он стишки, среднего достоинства, но с огоньком и – по всей вероятности – из него мог бы выработаться порядочный и полезный человек. Но сейчас же его облепили «литераторы с прожидью», нарядили в длинную, якобы «русскую» рубаху, обули в «сафьяновые сапожки» и начали таскать с эстрады на эстраду. И вот, позоря имя и достоинство русского мужика, пошел наш Есенин на потеху жидам и ожидовелой, развращенной и разжиревшей интеллигенции нашей. Конечно, самому-то ему любопытно после избы да на эстраде, да в сафьяновых сапожках… Но со стороны глядеть на эту «потеху» не очень весело, потому что сделал Есенин из дара своего, Богом ему данного, употребление глупое и подверг себя опасности несомненной. Жидам от него, конечно, проку будет мало: позабавятся они им сезон, много – два, а потом отыщут еще какую-нибудь «умную русскую голову», чтобы и в ней помутить рассудок. И останется наш Есенин к 25-ти годам с прошлым, но без будущего. А сие нелегко… И таких горьких примеров вокруг нас очень много: достаточно упомянуть о г. С.Городецком, которого жиды к 20-ти годам прославили, как гения, а к 30-ти заклевали и «похоронили».
Хотелось бы всем этим юношам, падким на похвалу иудейскую, сказать, как друзьям и согражданам своим:
«Не верьте вы, братцы, жидовской ласке и не гонитесь за дешевой газетной славой. Не на то вам дал Господь зоркие очи и чуткие сердца, меткую речь и певучую песню, чтобы вы несли их на потеху и усладу жидам. Давши вам дары, Господь возложил на вас тем самым и труд, и призвал вас к деланию добра. <…>
От вас, „Есенины“, требуется большее. И чтобы сделать это большее, надо не по эстрадам таскаться, а в тишине и близости к родному народу работать над развитием и раскрытием данных вам духовных сил.
Не тратить своих дарований зря, не менять их на „сафьяновые сапожки“, не продавать их за „хлопки“ безмозглых „курсих“, но хранить в себе до поры, как святыню, чтобы в должный час отдать их родному народу, чтобы выразить в песне и слове не свой личный „стихотворческий зуд“, а чтоб выразить душу народную, чтобы спеть и сказать о народе и для народа некую суровую и любовную правду, в которой кипели б соленые мужицкие слезы и билось бы сердце крестьянское, любовью богатое, правдою – светлое, верою – крепкое»…
Но как неразумные бабочки на огонь, летят Есенины, Андреевы, Городецкие на обжигающий свет Иудиной ласки. И падают опаленные, и ползают во прахе, вымаливая хоть «корочку славы» у всемогущего рекламиста еврея…
Но за чертою жидовской эстрады жива еще бесконечная, смиренная и сильная Русь, и жив еще тот мужик Марей, «с запачканным в земле пальцем» и «с материнской улыбкой», который успокоил и утешил когда-то великого писателя нашего – Ф.М.Достоевского.
Мужик Марей восхищаться звонкими стишками, пожалуй, не станет, но зато и «волку» в обиду ребенка не даст – и когда этот ребенок, ложной славой опаленный, усталый, детские силы свои растерявший, склонится к ногам жестокого «волка», – он услышит вдруг забытый ласковый голос: «Христос с тобой!» И корявая, грубая, в земле запачканная рука поднимет его бережно и укажет ему на небо, где сияет вечное Христово Солнце, а не скудные огоньки жидовских эстрад!
Данных о том, что Сергей Есенин прочел эту статью, что они с Тиняковым были знакомы, нет (два коротких инскрипта Тинякову могли быть написаны Есениным на своих книгах в числе прочих после публичного выступления), но не исключено, что статья стала тем семенем, из которого позже вырастут антисемитские припадки Есенина в Москве и Нью-Йорке. Да и идеология новокрестьянских поэтов во многом схожа с этим тиняковским трактатом.
«Русскими талантами…» Александр Иванович окончательно похоронил себя для тогдашнего передового общества. Откликов на статью, кажется, не последовало. Всем всё стало с Тиняковым ясно.
Уже в наше время в книге «Есенин. Русский поэт и хулиган» Людмила Поликовская задалась вопросом: «Это кто же, по мнению Тинякова, „ожидовел“? Уж не русский ли от пят до кончиков волос Сергей Городецкий? Впрочем, удивляться не приходится: юдофобы имеют обыкновение причислять к „жидам“ или „ожидовелам“ всех, кто им не по нраву. А может быть, он имел в виду С.Чацкину и Я.Сакера, издателей журнала „Северные записки“, обласкавших еще неизвестного поэта, напечатавших его поэму „Русь“ и повесть „Яр“ и ни сном ни духом не причастных к его маскарадам»[13].
Новокрестьянские поэты отчасти сами ответили на эти вопросы. Но об этом – ниже.
Итак, тиняковская история завершилась. Прогрессивные простили дворянина во втором поколении Садовского (Блок поцеловал, Ходасевич написал ему письмо, где есть такие слова: «Оправдывал я Вас тем, что многое, по-моему, Вы делаете „так себе“, а может быть, и с беллетристическим и ядовитым желанием поглядеть „что будет“, понаблюдать того же Тинякова, ради наблюдения мятущейся души человеческой. Правда, это немножко провокация, но почему-то не хочется (а не нельзя) судить Вас строго»), Тиняков же стал изгоем. В «Земщине» тоже не задержался – его там «всячески третировали», как напишет он в «Отрывках из моей биографии».
К сожалению, я не включил все доступные мне материалы по этой истории (за бортом, например, оказалась умная статья «Тартюф. К сведению А.Тинякова» поэта Алексея Лозина-Лозинского (псевдоним «Я.Любяр»), но она, история, оказалась лишь эпизодом в долгой (хотя и умер он в сорок семь лет) путаной жизни героя моей книги.
Дольше всех поддерживал с Александром Ивановичем отношения Ремизов. Вот его записка от 26 апреля 1916 года:
Дорогой Александр Иванович!
Завтра 27-го часа в 4-е можете зайти к нам.
А.Ремизов
Да захватите № Земщины, где про Есенина написали.
А 14 мая из письма Тинякова Ремизову мы узнаём, что автор знаменитой «Посолони» прекращает с ним отношения: «…Теперь порывается у меня последняя связь с литературным миром. <…> От природы я не настолько зол. Вот я писал вам о „лютой ненависти к масонам“, а после получил приглашение из „Ист. Вестн.“, и моя „ненависть“ уже потеряла свою „лютость“, и я готов забыть о всех масонах в мире, – лишь бы дали мне работать, лишь бы дали мне работать!»
Дальше страница оправданий, схожих с прошлыми исповедями, но куда более мягких по тону. Заканчивается письмо сведениями, полезными для выстраивания биографической канвы Тинякова:
«В начале июня думаю все-таки поехать к отцу, – хотя я надежды на то, что он даст мне денег на издание книги – не имею. Да если и даст, – посоветоваться мне теперь не с кем, сам я ничего „практического“ не умею и могу деньги прожить».
Примечателен и постскриптум: «Рецензия на „Пряник“ вчера не вышла».
Чья рецензия (самого ли Тинякова или кого другого) – не знаю. Речь, полагаю, о коллективном сборнике «Пряник осиротевшим детям», изданном в начале мая[14]. Среди авторов Блок, Ахматова, Зинаида и Владимир (под псевдонимом «Вл. Бестужев») Гиппиусы, Замятин, Садовской, Клюев, Есенин, Николай Рерих, Георгий Иванов, Ремизов, Рюрик Ивнев… У большинства по одной вещи, у некоторых по две, лишь у Тинякова – три: уже приведенное мной стихотворение «Безысходней гроба мое одиночество…», стихотворение «Два пути» («Для слабого – путь отреченья, / Для сильного сладостен бой / И острая боль пораженья, / И миг торжества над Судьбой. // Для слабого – мудрые речи, / Безбольно мертвящие кровь, / Для сильного – музыка сечи / И взятая с бою – Любовь!») и рассказ «Пропащий».
Рассказ довольно большой для второго серьезного опыта в прозе (первым была повесть «Старый редактор», которая, по оценке самого Тинякова, получилась очень плохой).
Содержание «Пропащего»: сыщик, а точнее шпик по фамилии Дыркин влюбляется в девушку Христину Чабренко, за которой ухаживает студент Свистунов, сын богатого купца. Студент подозрительный, да и ревнует Дыркин, поэтому решает доложить о нем начальству. Начальство бьет по столу кулаком: «Ты, паскуда, знать должен, что он в Союзе членом состоит!..» (Судя по всему, в одном из черносотенных союзов.) На другой день и сам студент встречает Дыркина,