Сначала я думал, они пьяны, но после первых же слов убедился, что возбуждение это носит иной характер. Первым ко мне подошел Орешин. Лицо его было темным и злобным. Я его никогда таким не видел.
– Что, не нравится тебе, что ли?
Клюев, с которым у нас были дружеские отношения, добавил:
– Наше времечко пришло.
Не понимая, в чем дело, я взглянул на Есенина, стоявшего в стороне. Он подошел и стал около меня. Глаза его щурились и улыбались. Однако он не останавливал ни Клюева, ни Орешина, ни злобно одобрявшего их нападки Клычкова. Он только незаметно для них просунул свою руку в карман моей шубы и крепко сжал мои пальцы, продолжая хитро улыбаться.
Мы простояли несколько секунд, потоптавшись на месте, и молча разошлись в разные стороны.
Автор книги «Сергей Есенин. Роман с Петроградом» Вадим Баранов[59] замечает, что вместо Орешина скорее всего был Пимен Карпов, «так как с Орешиным Есенин тогда еще не был знаком», но это сейчас неважно. И тот и другой горячо поддержали обе революции 1917-го. А Клюев так и вовсе вступил в партию большевиков…
У большевиков – вернее, с большевиками, – как мы знаем, оказался и Тиняков, недавний декадент-черносотенец. (Как его не расстрелял за те же статьи в «Земщине» какой-нибудь образованный комиссар?) И не просто оказался, а вслед за Есениным мог бы с полным правом утверждать: «В РКП я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее». Но с поправкой для обоих: Есенин написал это в автобиографии в 1922 году. Позже о своей левизне он упоминал всё реже. В последней автобиографии, за два месяца до смерти, обмолвится: «В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал всё по-своему, с крестьянским уклоном». Тот же крен вправо в 1922-м начнет совершать и Тиняков. И дойдет до концлагеря.
Приводя цитаты из мемуаров Георгия Иванова, я обязательно оговаривался, что достоверность их ставится многими литературоведами под сомнение. Тем не менее именно Иванов стал первым, кто создал из человека Александра Ивановича Тинякова литературного персонажа.
Тиняков появляется в «Петербургских зимах» (1928), его Иванов сделал главным героем очерков «Александр Иванович» (1933), «Человек в рединготе» (1933) и большого фрагмента из воспоминаний «Невский проспект» (1927).
Достаточно прочитать один за другим два последних текста, чтобы увидеть, как легко автор меняет детали, обстоятельства, нюансы.
Если путаницу в способе и поводе приезда повествователя на квартиру к герою очерков можно простить тем, что Георгий Владимирович запамятовал, то замену Брюсова на Григория Распутина в молитве Тинякова, портрета того же Распутина в тиняковском иконостасе на портрет Блаватской – думаю, нет. Ну и черносотенство и Распутин, которым поочередно поклоняется ивановский Одинокий, это далеко не одно и то же, а своего рода полюса монархизма…
Вообще с реальной действительностью Георгий Иванов не церемонился. Если в этих очерках повествователь видит Одинокого впервые в ресторане «Поплавок» и наблюдает, как тот напивается и устраивает драку, то в очерке «Александр Иванович» в «Поплавке» они уже знакомы, герой узнает повествователя: «…Знаю, помню, встречал, читал, ценю, наслаждаюсь, наш молодой талантливый и т. д. Только, извиняюсь, плюю на все таланты, молодые и старые, подающие надежды и оправдавшие их». А потом ни с того ни с сего рассказывает жуткую путаную историю про то, как познакомился на вокзале с братом и сестрой, влюбился в сестру и позвал их к себе в Сибирь (у Иванова здесь Александр Иванович сибиряк из Томского уезда). Потом брат и сестра уезжают, оставив на сохранение чемоданы. Приходит полиция, чемоданы вскрывают, и в них оказывается расчлененный труп – как оказалось, мужа «сестры»…
На достоверность содержание «Александра Ивановича» и не претендует. Возможно, эту страшную байку Тиняков действительно сам рассказал молоденькому поэту (Иванову во время их возможных дореволюционных встреч и разговоров было слегка за двадцать).
Быть может, эти чемоданы с трупом странным образом родились в воображении Александра Ивановича из сумки с деньгами, которую один из его родственников украл у почтальона (почтальон потом повесился).
И «Поплавок» у Иванова возникает во всех трех очерках, а в двух («Александр Тиняков» и «Александр Иванович») повествователь слышит, как хмельной Одинокий то торжественно провозглашает, то бормочет: «Идет по водам… Валерий Яковлевич Брюсов – идет по водам. Но не к вам, а ко мне!»
Всё бы хорошо – впечатлила эта сцена автора. Но дело в том, что подобное мы находим у Ходасевича в статье «Брюсов» (причем написано значительно раньше любого из очерков Иванова):
Гумилев мне рассказывал, как тот же Тиняков, сидя с ним в Петербурге на «поплавке» и глядя на Неву, вскричал в порыве священного ясновидения:
– Смотрите, смотрите! Валерий Яковлевич шествует с того берега по водам!
То ли прочитал Георгий Владимирович статью Ходасевича, то ли слышал от Гумилева и решил, что такому материалу грех пропадать или остаться в таком сухом изложении. Ведь как вкусно: весна, ночь, разведенные мосты, «поплавок» над Невой и Тиняков-Одинокий видит идущего по водам Брюсова…
В общем, Георгий Иванов плодотворно поработал над созданием образа того Тинякова, каким мы его сегодня видим.
Михаил Михайлович Зощенко наверняка не читал воспоминаний русских эмигрантов, хотя европейская пресса, выходившая на русском языке, до начала 1930-х была более или менее доступна в СССР. Вообще Зощенко, кажется, мало интересовало прошлое – он с жадностью писал о настоящем, о том новом мире и новом обществе, что возникли после революции и Гражданской войны.
К написанию своих воспоминаний он приступил во второй половине тридцатых, и итогом стала странная, страшная и в то же время удивительно жизнеутверждающая книга – «Перед восходом солнца». Одна часть книги вышла в журнале «Октябрь» в 1943-м, затем публикация была остановлена цензурой. Вторая часть в Советском Союзе увидела свет только в 1972 году под названием «Повесть о разуме».
И вот в «Перед восходом солнца» (но во второй части) появляется поэт А.Т-ов…
Прошу извинить меня за обширные цитаты из наверняка многим хорошо известных произведений, но они, цитаты, нужны для демонстрации трагичного и, по-моему, героического сюжета, который создала сама жизнь: Зощенко – Тиняков.
Начну с эпизода из очерка Корнея Чуковского «Зощенко»[60].
Жил тогда в Ленинграде один литератор, довольно способный, но гаденький. Звали его Тиняков. Когда-то он сочинял очень неплохие стихи в неоклассическом стиле, но потом стал сотрудничать в черносотенных погромных листках. Потом ударился в похабщину и стал торговать из-под полы непристойными виршами.
Потом нашел себе другую профессию: <…> встал на Литейном проспекте в позе стыдливого интеллигентного нищего.
Весь его облик был в полном соответствии с вывеской: волосы до плеч, бородка клинышком, в глазах благородная гражданская скорбь. И в довершение типичности: фетровая мягкая шляпа да изодранный порыжелый портфель.
Деньги так и сыпались к писателю: сердобольные старушки, инвалиды, учителя и учительницы – люди, которые были гораздо беднее его, – охотно отдавали ему свои последние деньги. <…>
Все мы видели этого нищего и брезгливо сторонились его.
Никто и не подумал о том, чтобы как-нибудь изменить его жизнь.
Но вот по Литейному прошел Зощенко (кажется, вместе со Стеничем), и на глаза ему попался Тиняков.
– Сколько денег, – сурово спросил он у нищего, – вы добываете в месяц при помощи этой комедии?
Тот задумался:
– Сорок червонцев.
– Вот вам двадцать за полмесяца вперед – и сейчас же уходите отсюда! Не позорьте литературу… ступайте!
Нищий взял деньги, заулыбался, закланялся, снял с шеи свою вывеску и сказал деловито:
– За остальными я приду к вам в редакцию. Ровно через две недели, такого-то марта.
Но едва только Зощенко ушел от него, он снова напялил вывеску и вернулся на прежнее место.
Зощенко, увидев его на обратном пути, потребовал, чтобы он сейчас же ушел и не смел возвращаться сюда.
Нищий неохотно покорился.
По прошествии нескольких дней я, проходя со Стеничем мимо Летнего сада, увидел Тинякова у самых ворот, возле урны, с той же постной физиономией мученика, с той же вывеской и с тем же портфелем.
– Но ведь вы обещали Михаилу Михайловичу…
– Обещал насчет Литейного. И свято держу свое слово. А насчет Летнего сада у нас разговора не было! – ответил «писатель» с нагловатой усмешкой. – К тому же я продешевил… по наивности…
Впрочем, дело не в нем, а в Михаиле Михайловиче, который не мог допустить, чтобы звание писателя было втоптано в грязь.
Когда я под свежим впечатлением заносил в свой дневник краткую запись о встрече с «писателем», мне и в голову не приходило, что она, эта встреча, будет впоследствии подробно описана Зощенко в одной из заключительных глав его автобиографической повести «Перед восходом солнца».
В этой главе, которая сейчас передо мною, нищий изображен превосходно – горячими, эмоциональными красками. Зощенко был потрясен его откровенным цинизмом.
Их встреча на Литейном, оказывается, была не последней.
«Я, – пишет Зощенко, – встретил Т[инякова] год спустя…»
Но теперь лучше дать отрывок из «Перед восходом солнца», посвященный «поэту А.Т-ву» целиком.
Как забытые видения проходят передо мной эти маленькие сцены из прошлой жизни. Какие неприятные сцены, какие горькие воспоминания! Какая нищенская красота!
Так вот почему я рад, что больше не увижу ушедшего мира, мира роскоши и убожества, мира неслыханной несправедливости, нищеты и незаслуженного богатства! Вот почему я рад, что не увижу больше узкогрудых чахоточных людей, в сердце которых уживались высокие изящные чувства и варварские намерения.