Александр Тиняков. Человек и персонаж — страница 4 из 45

Мешали выпустить книгу раньше не только строгость автора к своим произведениям, но и обстоятельства жизни. Вот из тетради Тинякова со стихами и рабочими записями 1909–1912 годов (сохранившиеся тетради допетербургского периода хранятся в Государственном музее И.С.Тургенева в Орле; некоторые страницы выложены на сайте музея):


В половине июля 1910 г. я тяжело заболел, и моя литературная деятельность возобновилась лишь в январе 1911 г.; к очень большому для меня сожалению, тетрадь от 1 янв. 1910 г. с переписанными набело стихами пропала во время моих скитаний по больницам, но, к счастию, у меня остались черновики почти всех моих стихотворений. Убедившись теперь, что чистовой тетради мне не вернуть, я решил по черновикам восстановить все наиболее значительные стихи и собрать их здесь, переписав по порядку. Что касается последних стихов 1909 г., то сделать это было очень легко, т. к. сохранилась библиографическая запись о порядке их написания. О стихах 1910 г. такой записи не сохранилось, и пришлось разбираться в массе черновиков…


Может, и отец не давал достаточную для издания книги сумму…

Издаваться за свой счет или за счет меценатов было популярно в России. Особенного расцвета этот способ донести свои произведения до читателя достиг в Серебряном веке. Причем в первую очередь среди стихотворцев. Тоненькие книжки стихов заполонили магазины, их пытались продавать на улице, как пирожки и папиросы, на творческих вечерах… Россию часто называют страной поэтов, и в 1900–1910-х они, кажется, впервые действительно явились массово (или, вернее, массою). Все не только сочиняли стихи, но и стремились их опубликовать, издать книжку, прочитать со сцены.

Многие будущие классики Серебряного века начинали с книжек за свой счет. Брюсов, Игорь Северянин, Цветаева, тот же Гумилев. Ну и большая часть тех, кто вроде бы не оставил следа. Таких были сотни и сотни. Достаточно заглянуть в книгу Николая Гумилева «Письма о русской поэзии», чтобы убедиться, что происходило тогда в литературе.

Среди этих сотен и сотен книжек дебютный сборник Тинякова «Navis nigra» не остался незамеченным. На него отозвались. Но об отзывах позже.

* * *

Итак, что же представляет из себя первая книга Александра Ивановича?[6]

Это семь десятков стихотворений и одна «лирическая поэма» «Разлука», поделенные на шесть частей («Тропинкою любви», «Природа», «Всепримирение», «Morituri»[7], «Славословия», «Цветочки с пустыря») и «Заключение».

Каждая часть воспринимается мной как или отличный, или интересный сборник (цикл), но в целом книга производит почти комическое впечатление. Автор явно постарался написать обо всем. О любви и природе (чуть ли не помесячно), о смерти, богах и героях древнего мира, заглянуть на свалку и в выгребную яму. И получаются этакие сочинения на заданные темы – пусть заданные самим автором, но тем не менее. Возникла у автора цель всё охватить, всё описать, и вот результат. Вызывающий то, что принято нынче называть испанским стыдом.

И нельзя не отметить обилие посвящений и эпиграфов. Чуть ли не четверть стихотворений предваряют эпиграфы из Брюсова, Бальмонта, Достоевского, Сологуба, Баратынского, Данте, Эдгара По. Причем некоторые – лобовые. Вот эпиграф: «Шесть тонких гильз с бездымным порохом. В.Брюсов» – и понеслось с этой же брюсовской строчки:

«Шесть тонких гильз с бездымным порохом»

Вложив в блестящий барабан,

Отдернул штору с тихим шорохом,

Взглянул на улицу в туман.

Так ветер дьявольскими пальцами

Качал упорно фонари,

Спешил за поздними скитальцами

И пел одно: «Умри! умри!»

Все промелькнувшее, бесплодное

С внезапной дрожью вспомнил я,

И вот к виску дуло холодное

Прижалось нежно, как змея.

На золотом далеком куполе

Играл, дробясь, неясный луч, —

И пальцы – с трепетом – нащупали

К последней двери верный ключ.

Чего ж я медлю, замирающий?

И что мне скажут фонари?

Иль ветер, горестно рыдающий,

Не мне твердит: «Умри! умри!»


Неплохое стихотворение? По-моему, неплохое, есть и по-настоящему сильный момент: «И пальцы – с трепетом – нащупали / К последней двери верный ключ». И финал отличный. Но, спрашивается, зачем самоубийце вкладывать в револьверный барабан целых шесть «гильз»? Наверняка для того, чтоб соответствовать Брюсову. И перекличка с рассказом тиняковского земляка Леонида Андреева «В тумане», опубликованным еще в 1902 году, очевидна.

А вот абсолютно бодлеровское:

На весенней травке падаль…

Остеклевшими глазами

Смотрит в небо, тихо дышит,

Забеременев червями.

Жизни новой зарожденье

Я приветствую с улыбкой,

И алеют, как цветочки,

Капли сукровицы липкой.


Немало и наивных, искусственных, непугающих страшилок. По сути, им отдана вся последняя часть сборника, посвященная «тени Ф.П.Карамазова».

Я – гад. Я все поганю

Дыханьем уст гнилых

И счастлив, если раню

Невинных и святых.

Любовь и благородство

Мне любо осквернять,

Я лишь свое уродство

Могу благословлять… —


и так далее, и тому подобное.

Есть эстетство, тоже искусственное, нарочитое. Приведу первую строфу самого характерного из таких стихотворений:

В стране рыдающих метелей,

Где скорбь цветет и дышит страх,

Я сплел на мертвых берегах

Венок из грустных асфоделей…


Оно датировано октябрем 1908 года. Для того времени, наверное, было свежим, но в 1912-м вряд ли могло кого-нибудь удивить и тронуть.

Часть «Славословия» предваряет эпиграф, и, конечно же, из Брюсова: «И всем богам я посвящаю стих». И у Тинякова есть стихи, посвященные и древнему славянскому божеству Морене («Влагой вечною, кристальной / Из грудей своих напой, / Плащаницей погребальной, / Белоснежною, нетленной, / Тело тихо мне укрой…»), и индоиранскому Бушьянкте («В душе моей Ормузд и Ариман / Побеждены Бушьянктою-даэвом. / Смотрю на мир сквозь призрачный туман, / Забыв про жизнь с ее грозой и гневом…»), и первой жене Адама демонице Лилит («Умирают земные надежды, / Тает медленным облаком стыд, / Вожделением вспыхнули вежды, – / И опять предо мною Лилит!..»), и американскому богу-пауку Миктлантекутли («Приходят в мир нагие дети, / Не зная, чем их встретит мир, / Не зная, что тугие сети / Плетет для них Паук-вампир…»)

Лучшими в книге «Navis nigra» я считаю лирические – любовные и пейзажные – стихотворения, рассыпанные по разным ее частям.

А это, «В амбаре», по-моему, так и вовсе замечательное, какое-то артхаусное:

Под нами золотые зёрна,

В углах мышей смиренный писк,

А в наших душах непокорно

Возносит похоть жгучий диск.

Нам близок ад и близко небо,

Восторг наш хлещет за предел,

И дерзко вдавлен в груды хлеба

Единый слиток наших тел!


Самым симпатичным стихотворением сборника почти все рецензенты назвали коротенькую «Идиллию»:

О, сколько кротости и прелести

В вечерних красках и тенях,

И в затаенном робком шелесте,

И в затуманенных очах.

Мы словно в повести Тургенева:

Стыдливо льнет плечо к плечу,

И свежей веточкой сиреневой

Твое лицо я щекочу…


Но современникам надолго запомнились другие строки:

Любо мне, плевку-плевочку,

По канавке грязной мчаться,

То к окурку, то к пушинке

Скользким боком прижиматься.

Пусть с печалью или с гневом

Человеком был я плюнут,

Небо ясно, ветры свежи,

Ветры радость в меня вдунут.

В голубом речном просторе

С волей жажду я обняться,

А пока мне любо – быстро

По канавке грязной мчаться.


Здесь слышится желание эпатировать, чувствуется игра и надуманность. Но придет время, и эта тема – плевка, человека-плевочка – станет у Александра Ивановича главной и выстраданной, даст повод думать о нем, пытаться понять, что это была за личность. Плевочек или всё-таки нет…

Кстати, наверное, будет здесь такой эпизод. Году в 1998-м или 1999-м, в любом случае вскоре после выхода книги Тинякова, подготовленной Николаем Богомоловым, я спросил нашего литинститутского преподавателя русской литературы начала ХХ века Владимира Павловича Смирнова о Тинякове. Владимир Павлович поморщился и ответил в том духе, что в Серебряном веке было много разных персонажей, был и Тиняков, и вот теперь нашлись энтузиасты (это слово он произнес почти с отвращением), которые пытаются его вернуть. И прочитал по памяти несколько строк как раз из этого стихотворения. «Любо мне, плевку-плевочку…»

* * *

В «Navis nigra» Александр Иванович хотел выступить не только как практик (стихослагатель), но и как теоретик (ну или указать на теории, примененные в работе над книгой). Им было написано предисловие, которое, правда, то ли он сам, то ли издатель в книгу не включил. А оно любопытно.


Из множества теорий, созданных модернистами различных направлений, – выгодно выделяется своею стройностью и глубиной теория Научной Поэзии, разработанная Рене Гилем.

Она не только открывает перед поэзией сокровищницу новых тем и новых слов, она совершает истинный и давно назревший переворот в области поэзии, заставляя ее разорвать связь с религией и заключить союз с наукой.