Если увидите Одинокого, то скажите, что я очень благодарен за книгу и за добрую на ней надпись. Но дело еще не в этом. Я дал в «Утро России» о ней рецензию строк в 80. Из нее сделали 23 строки, зачеркнув все мои похвалы, послужной список Одинокого и заключительные приветствия. Зато кое-что они прибавили от себя. В результате – я объявил этим ослам, что нога моя не будет в ихней газете, но перед Одиноким мне все-таки стыдно. Скажите ему все это, и пусть он мне напишет, сообщив свой адрес. Он мне милее многих.
Так или иначе, революции в поэзии «Navis nigra» не произвела.
«Он ждал либо славы, либо гонений (привожу слова все того же Ходасевича из „Неудачников“. – Р.С.), которые в те еще героические времена модернизма расценивались наравне со славой: ведь гонениями и насмешками общество встречало всех наших учителей. Но спокойного доброжелательства, дружеских ободрений, советов работать Одинокий не вынес. В душе он ожесточился. <…>
После „катастрофы“ со сборником (хотя вся катастрофа в том-то и заключалась, что никакой катастрофы не было) Тиняков проклял литературную Москву и перебрался в Петербург».
Документы показывают, что перебрался наш герой в Петербург еще до появления большей части отзывов – практически сразу после выхода «Navis nigra». Видимо, решил, что теперь, как автор целой книги стихотворений, достоин войти в литературный мир столицы империи.
Как и без малого десять лет назад, когда пытался обосноваться в Москве, Тиняков заручился рекомендациями. Вардван Варжапетян в повести «„Исповедь антисемита“, или К истории одной статьи» приводит письмо главного редактора издательства «Гриф» Сергея Соколова (псевдоним Сергей Кречетов) одному из самых известных в то время писателей Алексею Ремизову (от 24 сентября 1912 года):
Дорогой Алексей Михайлович!
Примите благосклонно сего молодого поэта. Это – Александр Иванович Тиняков (Одинокий), переправляющийся на жительство в Петербург. Знакомых у него из писателей там нет, кроме тех будущих, к коим я дам ему рекомендательные письма. Откройте ему ход в литературный мир, где его место вполне по праву. Буду очень за сие благодарен.
Ремизов тут же переправил Тинякова к Блоку: «…Примите его, назначьте ему день и час, в Академию его запишите, в цех поэтов укажите дорогу (к Городецкому)».
Второго октября состоялось знакомство Тинякова с Блоком. Блоку Александр Иванович понравился, они сблизятся и будут встречаться до конца апреля 1916-го, когда с Тиняковым порвут отношения почти все прогрессивные…
В общем, первые шаги в Петербурге оказались для героя нашей книги удачны, но того восхождения, какое произошло совсем недавно у Николая Клюева и какое случится через два с половиной года у Есенина, Тиняков не испытал. Он был и решил остаться символистом, а Городецкий, сохраняя добрые отношения с Блоком, с символистами воевал. Заявись Тиняков в Петербург как крестьянин (что проделал Николай Клюев и большая часть других поэтов, которых позже назовут «новокрестьянскими») или как вернувшийся к истокам вчерашний декадент, может быть, он бы и удостоился стойкого упоминания где-нибудь между Пименом Карповым и Алексеем Ганиным.
Сам Тиняков пока ни с кем не воюет. Первого октября он посылает Николаю Гумилеву «Navis nigra» и письмо с нотками заискивания:
Глубокоуважаемый Николай Степанович,
Позвольте мне предложить Вашему вниманию первую книгу моих стихов и сказать несколько слов о том, с какими мыслями и чувствами я предлагаю ее Вам.
Уже давно, – познакомившись с Вашими отдельными стихотворениями в журналах, – я начал думать о Вас, дающем огромные обещания.
Теперь же, – после «Чужого Неба», – непоколебимо исповедую, – что в области поэзии Вы – самый крупный и серьезный поэт из всех Русских поэтов, рожденных в 80-х г.г., что для нашего поколения Вы – то же, что В.Брюсов для поколения нынешнего. Нечего и говорить, что читая Ваши произведения, я могу только горячо радоваться за свое поколение, а к Вам, как к нашему «патенту на благородство», относиться с величайшим уважением и благодарностью.
Я буду очень счастлив, если Вы напишете мне что-нибудь о моей книге. Особенно ценны будут для меня Ваши указания на мои промахи. Я очень многим обязан беспощадной критике В.Я.Брюсова, а его осторожное одобрение значило для меня больше, чем шумные похвалы других.
Я очень желал бы встретиться с Вами и был бы горячо благодарен Вам, если бы Вы соблаговолили дать мне Ваши произведения с Вашим автографом.
А спустя неполный месяц Гумилев отозвался в журнале «Аполлон», где, по сути, назвал весь сборник Тинякова промахом.
Обиду на своего одногодка Александр Иванович пронесет через всю жизнь; влюбленность в Анну Ахматову только усилит неприязнь. Через десять лет Тиняков упомянет (еще как!) Гумилева в самом страшном и печально известном своем стихотворении – «Радость жизни».
Впрочем, отношения вначале и с Николаем Степановичем складывались добрые. На свое письмо Тиняков наверняка получил положительный ответ, потому что в письме Борису Садовскому (о Садовском подробнее чуть ниже) сообщал: «…Я за это время был у А.М.Ремизова и у Н.С.Гумилева в Царском Селе. Там я познакомился с супругой Гумилева – Анной Ахматовой, с Игорем Северяниным и Георгием Ивановым. Ахматова – красавица, античная гречанка. И при этом очень неглупа, хорошо воспитана и приветлива. Комнаты их дома украшены трофеями абиссинских охот Гумилева: черная пантера, леопард, павиан…
Мое стих. „Скопец“ принято в журнале „Гиперборей“, а на сегодняшний вечер я получил приглашение в „Цех поэтов“…»
В «Цехе поэтов» Тиняков, правда, не задержался – не захотел быть подмастерьем у своих сверстников Гумилева и Городецкого.
Александру Ивановичу очень важен отклик на свою книгу от учителя Брюсова, о котором он слагал вот такие стихи:
Над мертвой пропастью машин
И электричества, и блуда —
Ты, – как единый властелин,
Ты, – как единственное чудо!..
28 сентября наш герой не выдерживает молчания Брюсова и пишет ему:
Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич,
Обращаюсь к вам с большой просьбой по поводу моей книги («Navis nigra») – я буду очень рад и благодарен Вам, если Вы напишете мне о впечатлении, которое эта книга произведет на Вас. Особенно мне было бы важно узнать Ваше мнение по поводу моей поэмы «Разлука». Сегодня я был у Ф.К.Сологуба. Он обратил внимание на эту поэму, прочел ее всю, сделал много метких указаний на мои промахи, но в общем остался скорее доволен этим произведением…
Брюсов не ответил.
Между тем рецензии на книгу выходили скупо и при этом становились всё отрицательнее:
Печать не то вырождения, не то какой-то отвратительной нарочитости – отличительная черта многих неприятных стихотворений этой гнетущей книги. <…> Там, где уже нужны услуги психиатра, по существу должен умолкнуть суд художественной критики. (Николай Мешков)
…нет ничего удивительного, если г. Тиняков сделался «Одиноким». Действительно, кто рискнет сидеть возле него в тот, например, момент, когда в… своем стихотворении он воспевает:
Мой горб – моя отрада,
Он мне всего милей,
И нет прекрасней смрада,
Чем смрад души моей…
А теперь, читатель, откроем скорее форточку…
Душно… Воздуху! (Эр. Печерский)
И 2 апреля 1913 года Тиняков пишет Борису Садовскому:
…Мне уже 27-й год и мне пора быть мужественным и открыто признать себя бездарностью. На такие мысли навело меня, между прочим, отношение Брюсова ко мне. Игорю Северянину он пишет льстивые письма, Эльснеру дарит портреты, Крученых поит чаем, Вербицкой преподносит свои сочинения с любезнейшими надписями, Телешову читает благодарственный адрес, а ко мне относится с явным презрением. Напр., он не ответил мне на несколько писем в прошлом году; а недавно я послал ему оттиск статьи о Тютчеве и письмо, в котором напоминал, что еще в 1905 году он обещал мне дать свой портрет, – и всё это осталось без ответа. А между тем я не назойлив и пишу ему раз или два в год и всегда по делу. Я думаю, что – в конце концов – Брюсов прав, и больше не буду лезть ни к нему, ни к литературе и перестану подниматься выше пивных лавок…
По сведениям Николая Богомолова, из девятисот экземпляров «Navis nigra» за год было продано лишь семьдесят пять. «…В публике моя книга успеха не имела, и мне никогда не дано было изведать тех сладостных и упоительных (пусть хоть мимолетных!) – радостей, которые выпали на долю С.Городецкого, потом – Игоря Северянина, еще позже – Есенина и которые теперь каждый день выпадают на долю самых бездарных и безмозглых бумагомарак».
К такому заключению Тиняков придет в «Отрывках…» спустя тринадцать лет.
Стихи он почти перестал писать и отдался решению философических, религиозных, исторических и общественных проблем. Началась для него эпоха кустарного философствования, тем более экстатического, что оно покоилось более на кабацких вдохновениях и озарениях, нежели на познаниях. Из одной крайности он бросался в другую. Время от времени я получал от него письма. В одном писалось, что он окончательно обратился к Богу, что путь России – подвижнический, что она – свет миру и прочее. Проходило несколько месяцев – Россия оказывалась навозной кучей и Господу Богу объявлялся смертный приговор. Потом вдавался он в кадетский либерализм и все упование возлагал на Государственную думу. Потом оказывалось, что Дума, печать, общество – в руках жидов… —
вспоминал Владислав Ходасевич в своих «Неудачниках».
С одной стороны, всё так, с другой… Стихи Тиняков писал, писал много, правда, печатал редко. Он действительно выступал как публицист, порой неуклюже забредая в философские дебри, но куда чаще публиковал рецензии, литературную критику, статьи по истории литературы. И письма Ходасевича к нему 1914–1915 годов это ярко демонстрируют: