— А ведь я так и не выявил того дятла… ту птичку, что вам в клювике информацию про меня приносит. — У Щедрова дёрнулись кончики губ, но он благоразумно промолчал. — Не беспокойся, это изменение вашу службу не коснётся. Служба Безопасности — это совершенно отдельное образование. И подчиняется непосредственно императору, или тому, кого император назначит. Министерства для вас не предусмотрено.
— Интересно, — задумчиво проговорил Щедров.
Больше мы с ним ни о чём не разговаривали. Вскоре заглянул Илья и сообщил, что кони осёдланы, а Раевский ждёт на улице, вместе с Бобровым и дежурным отрядом охраны. Щедров тут же откланялся, а я надел шинель, которую подал мне Скворцов, и вышел из кабинета. Мне нужно было проветриться. Так почему бы не совместить приятное с полезным, и не проехаться по Москве, чтобы посмотреть на нумерацию домов. Да на полицейские участки полюбоваться. Их вроде бы по докладам Архарова уже должны были открыть.
— Куда едем, ваше величество? — Раевский стоял на крыльце, и как только я появился, подошёл ко мне.
— В Останкино, Шереметьевских актрис инспектировать, — ответил я ему. Полюбовавшись, как вытянулось лицо Раевского, я усмехнулся и похлопал его по плечу. — Успокойся, Коля, я пошутил.
— Мне иногда не слишком понятно, когда вы шутите, ваше величество, а когда говорите серьёзно, — он выдохнул, и только после этого снова посмотрел на меня. — Так куда мы едем?
— Где живёт патер Грубер, ты, случайно, не в курсе? — спросил я у Раевского, но ответил мне Бобров, в этот момент проходящий мимо.
— Вроде бы в немецкой слободе Грубер остановился. По крайней мере, гонец, коего Скворцов отправил, туда поехал. — Юра остановился и посмотрел на меня. Я ему кивнул, чтобы продолжал, Бобров продолжил. — Католическая церковь Святых Апостолов Петра и Павла довольно большая, вот там он и обосновался.
— Ну что же, прогуляемся в сторону немецкой слободы. Патер Грубер, конечно, привык к дворцам, но иногда нужно же показывать смирение. Тем более что иезуиты, если мне память не отшибло, принимали обет вести аскетичный образ жизни. — И я вскочил в седло, нетерпеливо переступающего с ноги на ногу Марса.
Я тронул поводья, и краем уха услышал, как Раевский вполголоса спрашивает у Борова.
— Что Грубер сделал? Почему его величество так злится? — что ответил его Бобров, я уже не слышал.
Это насколько же мои адъютанты меня изучили, чтобы разбираться в малейших оттенках моего настроения? Я покосился на невозмутимого Раевского и поехал к воротам. Гвардейцы сразу же взяли наш маленький отряд в «коробочку». Двое ехали впереди, ещё двое пристроились по бокам, один со стороны Боброва, другой со стороны Раевского, и один сзади. Раевский и Бобров пристроились с боков куда ближе ко мне, чем охранники.
Погода снова радовала. Было морозно и ясно. На высоком голубом небе ни облачка. Пустив коня рысью, я просто наслаждался поездкой. И так продолжалось ровно до тех пор, пока мы не въехали в город. На меня сразу же обрушились звуки: голоса, ржание лошадей, какой-то стук, визг, и множество других звуков, которые было очень сложно с чем-то перепутать. Надо же, как оказалось, я уже отвык от подобной суеты.
Ехали без остановок, в этом была заслуга моих охранников, скачущих впереди и обеспечивающих свободный проезд нашего небольшого отряда. Действовали они, надо сказать, довольно деликатно. Во всяком случае, я не заметил, чтобы кто-то из моих гвардейцев перегнул палку.
До Немецкой слободы мы добрались довольно быстро и как раз в тот момент, когда пару раз ударил колокол и из дверей церкви на улицу выбежали мальчики десяти-двенадцати лет. За ними вышел тощий мужчина в болтающейся на плечах сутане. У него было жёлчное лицо, выражающее недовольство.
— Мальчики, ведите себя пристойно, не то я буду вынужден воспользоваться розгами, — проговорил он по-немецки и скривился, заметив наш отряд.
— Это что, мальчики из хора? — спросил я, наблюдая, как мальчишки разбежались по двору, что есть сил пытаясь вести себя достойно.
— Полагаю, что это ученики школы иезуитов, расположенной в этой церкви. — Немного нахмурившись, сказал Раевский. — Судя по виду мальчиков, для купеческого сословия и мелкопоместных дворян.
— Если мы сами не можем, или не хотим учить своих детей, то всегда найдётся тот, кто с превеликим удовольствием взвалит на себя эту нелёгкую ношу. А потом мы разводим руками и удивляемся тому, откуда у нас взялись… всякие, — процедил я сквозь зубы. — Нам нужно ускорить реформу образования, Коля. Как можно быстрее. Этот вопрос выходит на первое место, отодвигая всё остальное. А расхлёбывать то, что в итоге получается, после таких вот иезуитских школ и пансионов, гораздо болезненней что уж тут, гораздо дороже, чем открыть школы и училища. Нужно сделать начальное образование обязательным, независимо от сословия. Даже для крепостных.
— Открыть школы, да издать обязующий указ — дело нехитрое, — задумчиво проговорил Раевский. — И не так затратно, если, допустим, обязать помещиков самих обеспечить своих крепостных всем необходимым и предоставить помещение. Проблема в учителях.
— И именно это меня останавливает, — я стиснул кулаки. — Вот прямо сейчас во всех приютах для сирот идёт усиленная подготовка старших ребят к нелёгкому труду учителей начальных классов. Этого, конечно, мало, но нам нужно хотя бы начать. А ещё проверять, чтобы среди учителей не затесался кто-то, окончивший иезуитскую школу.
— Может, проще закрыть? — тихо спросил Раевский.
— Закрыть, Коля, проще. А что мы этим мальчишкам дадим взамен? Так, они хотя бы грамоте, да языкам иностранным обучаются. Начальными науками овладеют. Чёрт! — и я ударил кулаком по луке седла. — Это как с полицейской реформой. Каждый государь или государыня, начиная с Петра Великого, пытались что-то сделать, да так и бросали на полпути. В итоге у нас в университетах из преподавателей своих с гулькин нос, а начальное образование практически отдано на откуп… — я замолчал, чтобы не выматериться, и лишь спустя полминуты выдохнул, — иезуитам. Не кому-нибудь, а именно, сука, иезуитам! — всё-таки я не сдержался. Бросив ещё один взгляд на играющих во дворе католической церкви мальчиков и на подозрительно косящегося на нас священника, я развернул Марса и поскакал прочь от Немецкой слободы.
Проезжая мимо одного огромного дома, даже не дома, а целой усадьбы, расположенной прямо в центре города, я увидел карету Ростопчина. Сам Фёдор Васильевич стоял возле ворот этой усадьбы и о чём-то ругался с Павлом Строгановым.
— Стой! — я поднял руку, и Бобров тут же остановил отряд.
Каким образом Боброву удалось передать команду скачущим впереди охранникам, для меня так и осталось загадкой. Но они на ходу развернулся коней и подъехали к нам. Я же спешился и подошёл к спорщикам. Они были так заняты друг другом, что даже не сразу меня заметили.
— А я говорю, что не будет здесь никакой таблички висеть, пока его величество указ не издаст, как именно назовётся моя экспедиция! — Строганов уже почти рычал, и это не слишком вязалось с его утончённой внешностью. — Я не собираюсь каждый раз отвлекаться, чтобы прибить новую табличку! Хватит пока номера дома и названия улицы!
— Паша, Христом богом прошу, повесь табличку, — Ростопчин сделал шаг в сторону молодого графа. — То, что ты старое подворье отдал городу под расположение коллегии иностранных дел в Москве, так — молодец, чего уж там. Но мы не знаем, когда её переименовывать будут! И будут ли вообще! А у меня до сих пор шея горит, так я по ней получил за эти проклятые таблички! И уши, которые уже слышать Сперанского не могли! Хорошо ещё, упырь этот в Петербург уехал.
— Слушал бы и слушал, — я воспользовался крохотной паузой и встрял в их диалог. — Такое служебное рвение весьма похвально.
Они обернулись и синхронно поклонились. Ага, значит, сразу заметили, но продолжали спорить по инерции.
— Фёдор Васильевич, бог с ней, с табличкой, тем более что скоро все коллегии и экспедиции всё равно будут по-другому называться. Да и дела у многих из них изменятся. Найдите лучше Архарова и приезжайте в Коломенский дворец. У меня есть одна идея, нам надо с вами её обсудить. И родилась эта идея, когда я во время сегодняшней прогулки решил срезать немного и чуть не увяз в каком-то переулке в снегу. Но это мы вместе с Николаем Петровичем обсудим. А пока у меня есть пара вопросов к Павлу Александровичу. — Сказал я, в ответ на их приветствие.
— Да, ваше величество, мы сей же час с Николаем Петровичем явимся, — Ростопчин коротко поклонился. Я краем глаза увидел, как он показал кулак Строганову. Скорее всего, он таким образом намекал, что если из-за Паши получит нагоняй, то лучше бы Паше не родиться.
— Ваше величество, какой у вас ко мне вопрос? — я даже не заметил, как Строганов материализовался возле меня.
— Паша, я понимаю, ты только начинаешь понемногу разбираться в делах, но всё же хочу задать вопрос. Почему я о таких вещах, как развод Наполеона, узнаю из письма тёщи, а не от тебя? Ты не знаешь об этом событии, от которого лихорадит уже всю Европу? — спросил я, жёстко глядя на него.
— Знаю, — Павел тяжело вздохнул. — Я как раз доклад готовил, когда Ростопчин со своей дурацкой табличкой прибежал. — Он снова вздохнул, а потом прямо посмотрел на меня. — Дело в том, кого именно хочет видеть Наполеон своей будущей женой. — Павел замялся, а потом быстро, чтобы не передумать, добавил. — Наполеон нуждается не только в родовитой жене, но и в сильном союзнике. Развод — это дело очень небыстрое. Он несколько лет точно займёт. А у вашего величества много незамужних юных сестёр…
— Что? — я пару раз моргнул. — Он с ума сошёл? Они же ещё совсем дети!
— Так я и говорю, развод — дело долгое. До того времени, как их с Жозефиной разведут, как бы её высочество Анна Павловна в возраст уже не вошла, — и Строганов развёл руками.
— Охренеть, — протянул я.
Почему-то эта мысль не посещала меня. А ведь она была очевидной. Но я думал про немецких принцесс, которых всегда было с избытком. Австрийские принцессы опять же. Ганноверские на тот случай, если Англия решит поиграться. Почему я не подумал про своих сестёр?