Опекун
Мелодии белой ночи
Вот здесь, на Арбате, есть роддом Грауэрмана, в котором, если верить слухам, родилось пол-Москвы, по крайней мере, интеллигентной Москвы. И вот Саша, родившись в этом роддоме, рождался как личность и как человек также рядом с роддомом, на Старом Арбате. Он арбатский человек. И здесь же, на Арбате, ему в голову взбрела неожиданная и дикая для бандюков и хулиганов мысль — податься в артисты. Эта дикая мысль имела свои здравые, интеллигентные, человеческие обоснования. Его мама была связана с артистическим творчеством, а брат его работал в театре Вахтангова. И первый раз послушала Сашу жена его брата и сказала: «Да, у него есть способности, ему нужно идти учиться», и Саша пошел учиться, здесь же, на Арбате, оставив свой финский нож.
Учиться он пошел в знаменитое уже тогда Щукинское училище. Саша поступил на актерский курс в мастерскую под руководством Этуша. А это опять Арбат. И сразу после окончания училища, через какое-то количество времени, пройденное непонятными кусочками жизни, он опять оказался здесь же, рядом с Арбатом, в Театре Ленинского комсомола. Жванецкий в таких случаях говорит, это было по Фаренгейту — в немыслимом 1900 лохматом году, вот он впервые прошел через проходную Ленкома, и здесь прошла вся его жизнь, полностью. И до сегодняшнего дня у него даже гримерная одна и та же. И я могу сказать, что этот арбатский хулиган Саша — человек необычайной верности и постоянства. Причем эти верность и постоянство даже мне трудно объяснимы. Я иногда не понимаю, почему все происходит в Сашиной жизни так, а не иначе, а все в его жизни происходит по главному для него закону — верности и постоянству.
Большая перемена
По России все время слышится такой вой: «Хотим, хотим, хотим… спокойствия, стабильности, хотим, хотим…» И говорим мы об этом так, чтоб инопланетяне прилетели и наладили спокойствие и стабильность. А хотеть не надо, надо делать и быть. И вот Саша — человек исключительной человеческой стабильности, ясности, верности и постоянства. За это время в Ленкоме менялось все тысячу раз, и каждая перемена, как и во всяком коллективе, вызывала какие-то передвижения участников этих мини-революций по Москве и другим городам России. Сначала был один главный режиссер, потом пришел Эфрос. Пришло время Эфроса и полоса Эфроса, и он с исключительной привязанностью, внимательностью и нежностью отнесся к молодому актеру Збруеву. Саша был занят в репертуаре невероятно сильно. Он во многом формировал этот репертуар. Эфрос сделал практически для него, для Левы Круглого и для Струновой Риты замечательный спектакль «Мой бедный Марат». Я этот спектакль видел раз пятьдесят. Честное слово! Я был потрясен этим спектаклем.
Я дружил с замечательным актером Мишей Маневичем, который был на одном курсе с Караченцовым, и каким-то образом, когда они курс во МХАТе закончили, их пригласили в Ленком. И в Ленкоме Мишу Маневича ввели в этот спектакль. А я заканчивал ВГИК, и меня, наоборот, никуда не пригласили, а отовсюду поперли. ВГИК закончился ни в какую студию меня не брали, и вечерами на меня наезжала такая страшная тоска отчаяния, и в этой тоске одним из маленьких островков надежды было пойти в Ленком и посмотреть «Мой бедный Марат» с Мишей Маневичем и Сашей Збруевым. Я этот спектакль знал наизусть, но еще большую радость, чем сам спектакль, мне доставляло общение, которое было в антрактах в гримерной у Саши и после спектакля, где мы с Мишей Маневичем, чрезвычайно одаренным и трагически рано ушедшим из жизни человеком и актером, сидели и разговаривали. И в этих разговорах мне тогда и открылся Саша. Открылся как удивительно тонкий человек. Там финским ножом и дешевой справедливостью даже не попахивало. Я вдруг увидел человека, который практически все понимает. Он понимает, понимает как надо, и при этом не склонен сообщать окружающим, что именно
он понимает. Вот это интереснейшая вещь, он не склонен митинговать на углах, цеплять кого-то за лацканы пиджака, прижимать в угол и вдалбливать ему. У нас в Питере была такая очень ясная и мудрая поговорка, вот такая: «Кто спорит, тот говна не стоит». И по старой мудрости арбатской, Саша Збруев очень хорошо это усвоил и понимал. Когда начинали о чем-то спорить, у Саши в глазах всегда была странная ясность согласно сказанной выше поговорке. Но со своими близкими людьми он очень немногословно, но ясно человеческими понятиями делился.
Такие же, как мы!
И вот в Ленкоме произошла некоторая драма — Эфроса оттуда убрали и перевели в неизвестном направлении, а эфросовская труппа преданных артистов ушла сначала в никуда, а потом туда, куда ушел Эфрос. А Саша как сидел на стуле в гримерке Ленкома, так и остался сидеть. В этот момент я совершенно онемевал от изумления. Мы, борцы за театр подтекстов, сильных гражданских чувств, которые запрятаны в другую колею. Так что же Саша будет делать со своими подтекстами здесь и теперь? Саша ничего не объяснял, он просто сидел на стуле. И ходил из дома в Ленком, из Ленкома назад. Обычно, заложив руки за спину, глядя в асфальт, а иногда чуть-чуть вверх, на вечернее небо.
Кольцо из Амстердама
Дальше пришел другой главный режиссер, Монахов, который осуществлял свою театральную политику, таинственную и непонятную. Саша соверенно не участвовал в актерских сходках, этого он никогда в жизни не позволял себе. И в благодарность за это Монахов оставил спектакль Эфроса «Мой бедный Марат», и они его благополучно играли в том же составе. Лева Круглый ушел с Эфросом, остались Саша, Миша Маневич и Рита Струнова. Вот они и играли это очень тонко. Я тогда уже понимал, что Саша — артистическое чудо. А дальше пришел Марк Анатольевич Захаров и обнаружил в театре с колоннами и с лестницей, ведущей на второй этаж, репетиционный зал, где на стуле так и сидел Збруев.
И Марк Анатольевич сказал: «Какой хороший актер! С нами будете работать?» А он ответил: «Ну а как же, буду обязательно работать с вами». И вот уже нечеловеческое количество лет Саша — ведущий актер нового Ленкома, руководимого Марком Захаровым. И в этом Ленкоме у него написалась самая главная страница его театральной жизни, которую нельзя и назвать артистической страницей… Это были человеческие встречи. Я думаю, Саша очень бережно и нежно относится к заха-ровскому Ленкому, прежде всего потому, что здесь он встретил Олега Янковского, здесь встретил Сашу Абдулова, и они образовали артистический облик театра. Причем очень странно: Олег играл все, что Марк Анатольевич ставил, Саша Абдулов то играл, то не играл, а Саша Збруев не играл почти ничего очень долгое время, но все понимали, что артистический уголек театра— это Олег и два Саши. Вот так получилось. И трудно даже сказать, дружили они или не дружили. Они обожали друг друга, просто обожали! Они были частью этой троицы, но никогда в жизни я от них не слышал признаний в любви и верности друг другу. Просто любовь и верность были, а признаний не было. Как бы это предполагалось само собой, а как иначе: хотя судьбы их складывались весьма причудливо, невероятно, и в этих судьбах у них было мало общего, а лицо было одно — облик великого и прекрасного Ленкома.
Конечно, облик этот дополнялся какими-то яркими образами, Коля Караченцов никогда не забудется для Ленкома. А Инна Чурикова, которая пришла в Ленком и сделала из мужского театра удивительное чудо простого артистизма. Без всякого такого солдатского начала. Все было, но эти трое сохраняли основу театрального «лица». А судьба Саши Збруева, артистическая и личная, во многом зависела от того, что с ним происходило в кино. А в кино у него была почти сразу заработанная великая популярность, великая народная любовь, любовь молодых поколений к Саше. Потому что Саша с его открытостью, легкостью, с его контактностью, абсолютным отсутствием занудства и многозначительного ума в глазах — на экране нашел маску легчайшего балбеса, за балбесничеством которого лежат тайные и серьезные мысли. И когда Саша сыграл в картине «Мой младший брат», количество влюбленных в него людей, которые жили на огромнейшем пространстве Советского Союза, число его поклонников, а я уже не говорю о поклонницах, оно просто росло с геометрической прогрессией.
Мой младший брат
Саша был популярен невероятно! Когда Саша Абдулов еще только учился в театральном институте, а Олег Янковский делал первые шаги в кино, Саша был суперзвезда, и эта его суперзвездность не сделала с Сашей вообще ничего из того, что обычно делает с людьми. Он абсолютно пропустил ее мимо ушей. Вот это фантастическое совершенное существо! Как Пастернак написал: «И пораженья от победы ты сам не должен отличать». Саша абсолютно не заточен на успех, не заточен на победы, он заточен на жизнь, и жизнь его — тоже чрезвычайно интересный пример той самой любви и верности.
Где-то в начале 1960-х гг. Сергей Федорович Бондарчук начал снимать «Войну и мир». И как у всякого режиссера, который собирается как-то с этим произведением близко сойтись, столкнуться, первая проблема, которая возникает, — а кто будет играть Наташу Ростову, потому что Наташа Ростова — это такая данность для русского человека, как Татьяна у Пушкина, как Анна Каренина у Толстого, такая же данность и Наташа в «Войне и мире». У каждого русского, знающего Толстого, есть в голове своя Наташа. И когда Бондарчук столкнулся с этой проблемой, он был в некоторой растерянности, потому что все, что он знал в артистическом мире, — там ничего такого в помине не было! Когда Бондарчук с помощью своих помощников каким-то чудом oбнapyжил в Питере молоденькую балерину, выпускницу Вагановского хореографического училища Люсю Савельеву, он обалдел от счастья, что такая Наташа есть. И когда стали публиковать первые фотографии того, что Бондарчук нашел Наташу, то зритель просто «съедал» глазами первые фотографии Наташи Ростовой, среди этого зрителя был я, еще довгиковский.
Мой младший брат
Я тоже обалдел, думаю: «Елки-палки, неужели бывают такие женщины!» И я где-то прочитал интервью, я его до сих пор помню, там писали, что Бондарчук нашел Наташу Ростову, и эта Наташа Ростова ехала на поезде, и все удивлялись, что она вышла на полустанке и купила у женщин, которые встречал