Александри В. Стихотворения. Эминеску М. Стихотворения. Кошбук Д. Стихотворения. Караджале И.-Л. Потерянное письмо. Рассказы. Славич И. Счастливая мельница — страница 6 из 9

Стихотворения

НА ЧУЖБИНЕПеревод М. Зенкевича

Когда все расцветает и все вокруг ликует,

Когда все веселятся и светел ясный день,

Одно уныло сердце, страдает и тоскует

И рвется к дальним нивам родимых деревень.

Мое тоскует сердце в невыносимой боли,

Душа поет, страдая, исхода нет тоске,

Измученное сердце томится как в неволе,

Душа изнемогает в скитаньях, вдалеке.

Родимую долину хочу увидеть снова,

Услышать плеск хрустальный прозрачного ручья,

Бродить по лабиринту средь сумрака лесного,

Увидеть все, что в детстве любил так нежно я.

Хотел бы я, как прежде, в долине той укромной

Крестьянские хатенки приветствовать опять

И снова приобщиться к их жизни мирной, скромной,

Их радости простые и горести встречать.

Хотел бы я построить среди родной долины

Такой же деревенский уютный, тихий дом,

Я из окна смотрел бы на дальние вершины,

Где тучи громоздятся и громыхает гром.

Хотел бы я увидеть в цветах родное поле,

Что для меня соткало дни счастья и любви,

И слышало мой голос мальчишеский на воле,

И видело все игры, все шалости мои.

Там средь родного поля журчащей речки ропот,

Там певчих птиц концерты в лесной глухой тиши,

Ритмичный шелест листьев, как чей-то нежный шепот,

Будили томный отклик в мечтах моей души.

Да, был бы я счастливым, когда бы очутился

На родине любимой, к родной земле припал

И пламенною мыслью, как в юности, стремился

Осуществлять мечтаний высокий идеал.

И даже смерть, чей облик и страшное явленье

Пугает всех живущих, как воплощенье зла,

Меня б там усыпила легко, как сновиденье,

И к облакам и тучам в мечтах перенесла!

1866

ХОРИЯ[15]Перевод Н. Вержейской

Над Трансильванией многострадальной,[16]

В рабство попавшей, — месяц печальный.

Глянуть на бедную месяцу стыдно,

Спрятался в тучах, чтоб не было видно.

Хория гордо сидит на вершине,

Как на коне, на седом исполине.

А погребенные в тучах Карпаты

Мысль в громовые влагают раскаты.

— Сердцем велик я, — гром громыхает, —

Только душа его больше вмещает.

Слышится голос горы-великана:

Стал он владыкою горного стана.

— Тысячи лет я стою, величава,

Будет его долголетнее слава.

Вышла луна из-за туч, как царица…

Хории лоб под луной серебрится,

Словно венцом он увенчан прекрасным;

Свет отливает то желтым, то красным…

Кружат орлы над вождем яснолицым:

Зевсом он кажется царственным птицам.

В полночь, в сиянье лучистого нимба,

Мечущим молнии сверху, с Олимпа.

1867

РАСТЛЕННЫЕ ЮНОШИПеревод В. Левика

Чтоб изошли вы желчью, пишу вам эти строки!

Вас, жалкие ублюдки, погрязшие в пороке,

Клянет мое перо.

Пусть, как клеймят скотину железом раскаленным,

Разящий гнев мой выжжет стихом окровавленным

На вашем лбу тавро.

Хоть голос лиры гордой не будет понят вами,

Хотя ваш мозг отравлен позорными страстями

И яд у вас в крови,

Хотя давно лишились вы совести и воли,

Ваш ум убит развратом, утоплен в алкоголе,

И чужды вы любви, —

О, если бы от гнева, как жаркий ключ играя,

В склерозных ваших венах вскипела кровь живая,

Пускай на краткий миг!

Ужель пророк отступит пред насурьмленным фатом,

Перед юнцом бескровным, что истощен развратом

И смолоду — старик?

Живые трупы! Что вас увлечь на подвиг может?

Какая мысль иль чувство иссякший дух встревожит,

Какой порыв добра?

Ваш подвиг лишь в разгуле, лишь в том, что вы сумели

Разбить бутылок сотню, пробушевать в борделе

С полночи до утра.

Вот вы, дыша зловоньем, лежите, как в могиле.

На ложе вашей жизни, что сами осквернили,

Растленны и грязны.

Вы пали ниц покорной, запуганной толпою

Пред шайкою, что правит и жизнью и судьбою

Униженной страны.

Восстаньте! Реют стяги. Овеянные славой.

Встают былые годы когортой величавой,

Воскресший Рим идет.[17]

То, факелы подъемля, богоподобен ликом,

На светлый путь вступает в веселии великом

Властительный народ.

Восстаньте! Над вселенной поет труба свободы.

Ее могучий голос гремит, будя народы, —

Так лев рычит во мгле.

Земля — для всех! Свободны все существа живые!

Свобода! Справедливость! То не слова пустые, —

Мы зрим их на земле.

Летите в пляску смерти, там спор решат мечами!

Пусть ветер понесет вас, как он несет ночами

Вас в танцевальный зал.

Стремитесь, точно волны, смыкаясь в легионы.

Сметайте все преграды, как молнией рожденный

Огня лесного шквал.

Смотрите — пепел ожил, времен разбилась урна,

Звучат былые клики воинственно и бурно, —

То Рим заговорил.

Мужей великих тени встают, готовы к бою,

Траян и Юлий Цезарь с увенчанной главою

Выходят из могил.

Разбились цепи рабства, ломаются короны.

Час пробил! В море гнева и скипетры и троны

Безудержно летят.

Прозревшие народы встают, от сна воспрянув,

И смрадные душонки низвергнутых тиранов

Встречает воем ад.

Нет! Только меди грохот ваш сон тупой развеет.

Поэта голос гневный — увы! — не разогреет

Чувств, обращенных в лед.

Ни долг перед отчизной не увлечет вас к бою,

Ни дева Добродетель с распущенной косою

Огнем вас не зажжет.

И в сердце молодежи, где все мертво и смрадно,

Я, словно коршун, падаль высматриваю жадно,

Спеша пожрать ее.

Я птица, что в полете заоблачном подбита,

Утес в венце из молний, что в высоту зенита

Вознес чело свое.

Так полно! Не клянитесь, что ваши чувства живы,

Что таинству не нужен его покров стыдливый,

Его святой покров.

Молчите! Ваше слово — как плач в веселье пира,

Как хищной птицы голос, поющий песню мира,

Как смех среди гробов.

1869

ВЗГЛЯНЕШЬ В ЗЕРКАЛО МОРСКОЕ…Перевод И. Гуровой

Взглянешь в зеркало морское —

В нем видны

Берег, небо золотое,

Серп луны.

Вслед бегущим волнам стоны

Шлет Эол;

В камышах шуршащих — звоны

Баркаролл.

Если б ты вдруг очутился

Там, на дне,

Если б в горькой заблудился

Глубине,

В этой бездне, жадно ждущей,

Наконец

Ты постиг бы, что живущий

Ты — мертвец.

Бледных уст моих улыбки

Видишь ты,

А в очах ты видишь зыбкий

Мир мечты.

Теплый ветер, с водной шири

Прилетев,

Отдает печальной лире

Свой напев.

Если в душу мне, как в море,

Бросишь взгляд,

Океан увидишь горя,

Черный ад,

И поймешь, что груз тяжелый —

Жизнь моя.

Смерть в душе и смех веселый —

Это я.

1869

ВЕНЕРА И МАДОННАПеревод А. Ахматовой

Идеал, навек погибший в бездне сгинувшего мира,

Мира, мыслившего песней, говорившего в стихах,

О, тебя я вижу, слышу, мысль твоя звучит, как лира,

И поет она о небе, рае, звездах и богах.

О Венера, мрамор теплый, очи, блещущие тайной,

Руки нежные — их создал юный царственный поэт.

Ты была обожествленьем красоты необычайной,

Красоты, что и сегодня излучает яркий свет.

Рафаэль, в мечтах паривший над луной и облаками,

Тот, кто сердцем возносился к нескончаемой весне,

На тебя взглянув, увидел светлый рай с его садами

И тебя средь херувимов в запредельной тишине.

На пустом холсте художник создал лик богини света,

В звездном венчике с улыбкой девственной и неземной,

Дивный лик, сиянья полный, херувим и дева эта,

Дева — ангелов прообраз лучезарною красой;

Так и я, плененный ночью волшебства и вдохновенья,

Превратил твой лик бездушный, твой жестокий злобный лик,

В образ ангелоподобный, в ласку светлого мгновенья,

Чтобы в жизни опустелой счастья нежный луч возник.

Опьяненью предаваясь, ты больной и бледной стала,

От укусов злых порока рот поблек и посинел,

Но набросил на блудницу я искусства покрывало,

И мгновенно тусклый образ, как безгрешный, заблестел.

Отдал я тебе богатство — луч, струящий свет волшебный

Вкруг чела непостижимой херувимской красоты,

Превратил в святую беса, пьяный хохот — в гимн хвалебный,

И уже не взглядом наглым — звездным оком смотришь ты.

Но теперь покров спадает, от мечтаний пробуждая,

Разбудил меня, о демон, губ твоих смертельный лед.

Я гляжу на облик страшный, и любовь моя простая

Учит мудро равнодушью и к презрению зовет.

Ты бесстыдная вакханка, ты коварно завладела

Миртом свежим и душистым осиянного венца

Девы, благостно прекрасной, чистой и душой и телом,

А сама ты — сладострастье, исступленье без конца.

Рафаэль когда-то создал лик Мадонны вдохновенной,

На венце которой вечно звезды яркие горят, —

Так и я обожествляю образ женщины презренной,

Сердце чье — мертвящий холод, а душа — палящий яд.

О дитя мое, ты плачешь с горькой нежностью во взоре —

Это сердце можешь снова ты заставить полюбить.

Я гляжу в глаза большие и бездонные, как море,

Руки я твои целую и молю меня простить.

Вытри слезы! Обвиненье тяжким и напрасным было.

Если даже ты и демон, обесславленный молвой,

То любовь тебя в святую, в ангела преобразила.

Я люблю тебя, мой демон с белокурой головой.

1870

ЭПИГОНЫПеревод Г. Вейнберга и Н. Энтлиса

В золотые дни румынских дорогих душе творений

Погружаюсь я, как в море безмятежных сновидений.

И вокруг меня как будто бродит нежная весна;

Словно яркой звездной ночи зачарован я картиной:

Днем — сияющим в три солнца, рощей — с трелью соловьиной,

С родником глубоких мыслей, с песнью, вольной, как волна.

Вижу тех, кто мед сотовый превращал в слова и звуки;

Цикиндял[18] велеречивый, Мумуляну[19] — голос муки,

Прале[20] — странная натура, тихий грустный Даниил[21],

Вэкэреску[22], певший юность и огонь любви весенней,

Кантемир[23] — защитник страстный разума и просвещенья,

Бельдиман[24], кто о сраженьях зычным голосом трубил.

Лира нежная — Сихляну[25], Донич[26] с мудрыми строками,

Кто за длинными ушами, за ветвистыми рогами

Прятал истину, животных смелой мыслью наделив.

Где же вол его разумный, где же дипломат-лисица?

Все ушли в тот край, откуда им назад не возвратиться,

С ними Панн[27], Пепели крестник, как пословица, сметлив.

Элиад[28], что из пророчеств, дивных снов, седых сказаний,

Древних вымыслов библейских свил клубок своих созданий,

Где из мифов смотрит правда, сфинкс глубокий смысл таит.

Он — утес средь гроз и бури, каждый миг готовый к схватке:

И теперь пред взором мира неразгаданной загадкой,

Тучам ересей не сдавшись, величаво он стоит.

Боллиак[29] писал, как жили в угнетенье крепостные,

Кырлова[30] сзывал отважных под штандарты боевые.

А теперь он привиденья кличет из веков глубин.

И, как Байрон, перенесший ветры странствий и страданий,

Задувал Александреску[31] пламя вечных упований,

Посчитав, что вечность — то же, что печальный год один.

Точно лебедь, умирает дева бледная на ложе,

Та, кто юному поэту всех милей и всех дороже;

Дни весны так были кратки, нынче смерть — ее удел.

Смотрит юноша на деву, горьких слез потоки льются,

А в душе, печали полной, звуки лиры раздаются:

Так свою Болинтиняну[32] песню первую пропел.

Грозный голос Мурешану[33], как булат, крушит оковы,

Руки, тверже, чем железо, струны разорвать готовы,

Воскресить он может камень, как мифический поэт.

Знает он про гор печали, елям судьбы прорицает

И в нужде богаче многих, точно светоч, угасает,

Времени пророк бесценный, жрец, воспевший наш расцвет.

А Негруцци[34] пыль стирает с летописей пожелтевших,

Где мирянина рукою на страницах отсыревших

Древних княжеских династий перечислены дела,

В краску дней давно минувших он перо макает смело,

Потускневшие полотна оживляя им умело —

В них князьям — тиранам хитрым — лишь презренье и хула.

И поэзии властитель, вечно юный и счастливый,

Что на листике играет, на свирели шаловливой,

Что смешит веселой басней — радостный Александри.

Нанизав на белокурый луч звезды блестящий жемчуг.

То он слушает сказанья, что ему столетья шепчут,

То сквозь слезы засмеется, посвящая песнь Дридри.

Или думает о деве, белокрылой, полной ласки,

У нее глаза, как будто две таинственные сказки,

На устах цветет улыбка, голос — пенья птиц нежней.

Как царицу, к золотому он ее подводит трону,

На чело ей надевает из лучистых звезд корону

И «Мечту поэта» пишет, воспылав любовью к ней.

Или, дойну вдруг услышав горских храбрецов удалых,

Грезит он о быстрых реках, о высоких древних скалах,

О старинных ожерельях укреплений на холмах,

Снова нам напоминает дни, когда рассеял тучи

Над страной Штефан Великий[35], королевский зубр могучий

Будит грусть о крае предков, об отважных их делах.

…………………………………………………………………

Ну, а мы? Мы, эпигоны?.. Чувств холодная усталость,

Мелочь дел, пороков бездна, в сердце — непогодь и старость

На лице веселья маски, а в душе — всевластье тьмы.

Бог наш — тень, отчизна — фраза, легкомысленны дерзанья,

Все в нас видимость одна лишь, яркий блеск без содержанья;

С твердой верой вы творили, ни во что не верим мы!

Потому-то слово ваше так чарующе и свято,

Что на нем печать раздумий, что оно из сердца взято.

Не стареют вместе с вами ваши юные сердца.

Словно времени машина вдруг обратно повернулась —

С вами будущее скрылось, с нами прошлое вернулось,

Все в нас пусто и бесплодно, все фальшиво до конца.

Вы взмывали в поднебесье, мы едва-едва летаем,

Море волнами мы мажем, небо звездами латаем,

Ибо море наше скудно, небо серо и темно.

Выше всех вы возносились в мыслях гордых и прекрасных,

На священных крыльях плавно среди звезд парили ясных,

И, как звездам, свет чудесный вам оставить суждено.

Мудрость с царственной улыбкой вас в раздумьях посещала,

Золотой своей лампадой вам дорогу освещала,

Пьедестал ваш усыпала лепестками ярких роз.

Ваши души — херувимы, ваше сердце — это лира,

Что встречает песнью нежной дуновение зефира,

Ваши взоры созидают мир из образов и грез.

Мы? Пронзительные взгляды, что в глубины не проникли,

Что в картинах лгут, что чувства симулировать привыкли,

Смотрим холодно на ближних, вас тревожим без нужды.

Все условность. Завтра правдой станет то, что нынче ложно,

Вам в борьбе достигнуть цели оказалось невозможно —

Вы о днях златых мечтали в мире горя и вражды.

«Смерть ступает вслед за жизнью, жизнь ступает вслед за смертью».

Этим вечным содержаньем мир опутан, точно сетью.

Люди делают икону из того, кто слаб и глуп.

То, что ничего не значит, важным смыслом наделяют,

По бесчисленным системам мысль свою распределяют,

В поэтические ткани облачают голый труп.

Что такое мысли наши? Хитроумное сплетенье

Из вещей, что нет на свете, книга горя и смятенья.

Кто ее распутать хочет, лишь запутает совсем.

А поэзия святая? Бледный ангел с чистым взглядом,

Жалкий прах, едва прикрытый пышным пурпурным нарядом,

Смесь икон и сладострастья, тень несбывшихся поэм.

Так прощайте же, святые, мой поклон вам, фантазерам,

Что в волнах искали песни, управляли звездным хором,

Из пустой и грязной жизни исторгали нежный звон,

Мы же в прах все превращаем, наше тело, наши муки.

Гении, глупцы, величье, низость, свет, душа и звуки —

Все лишь тлен. Таков, как есть он, — этот мир. А мы — как он.

1870

MORTUA EST![36]Перевод Р. Морана

Свечой поминальной над мокрой могилой,

Протяжным гудением меди унылой,

Мечтою, в печаль окунувшей крыла, —

Такой ты за грань бытия перешла.

Тогда было небо, как луг среди лета,

Где млечные реки, соцветья из света,

Где в тучи, как в черно-седые чертоги,

Заходит царица-луна по дороге.

Душа твоя, вижу, раскинула крылья,

Серебряной тенью, сверкающей пылью

Взбираясь по облачной лестнице к цели

Сквозь ливень лучей, среди звездной метели.

И луч поднимает тебя в поднебесье,

И песня уносит к туманной завесе,

Когда колдовские жужжат веретёна

И высь золотят над водой серебреной.

Я вижу, как дух твой несется в пространстве.

Смотрю я на прах твой в последнем убранстве,

Смотрю на улыбку, что будто живая,

И я вопрошаю, недоумевая:

«Зачем умерла ты, о ангел небесный?

Иль ты не была молодой и прелестной?

Зачем ты пустилась в неведомый путь?

Зачем? Чтоб звезду голубую задуть?

Но, может быть, есть там дворцы золотые,

Где звезды уложены в своды крутые,

Где реки огня с золотыми мостами

И берег поющими устлан цветами,

И в дальних пределах, царевна святая,

Витаешь ты пряди-лучи расплетая,

Лазурной одеждой сияя во мгле,

С лавровым венком на бескровном челе?

О, смерть — это хаос, созвездий пучина,

А жизнь — дерзновенных терзаний трясина.

О, смерть — это вечность, чей лик осиян,

А жизнь — опостылевшей сказки обман.

Но, может быть… Мозг мой страдания сушат,

В нем злобные мысли все доброе душат…

Вот падают звезды и меркнут светила —

И кажется мне: все ничто, все застыло.

Расколется небо — и небытия

Надвинется ночь… И воочию я

Увижу, как в бездне, во тьме бесконечной

Миры пожираются смертию вечной.

О, если так будет, — ты смолкнешь навеки,

Уже не поднимутся нежные веки,

Уже не согреться устам ледяным —

И ангел был прахом, лишь прахом земным!

На гроб твой, о дивное, бренное тело,

Склоняюсь я лирою осиротелой —

Не плачу, а радуюсь я, что нетленный

Луч света из мрачного вырвался плена.

Кто знает, что лучше — не быть или быть?

Ведь то, чего нет, невозможно сгубить,

Оно не страдает, не чувствует боли,

А боли так много в подлунной юдоли!

Быть? Злое безумье, слепые порывы…

И уши нам лгут, и глаза наши лживы.

Меняет ученья веков суета,

Уж лучше ничто, чем пустая мечта.

За призраком гонится призрак упрямый,

Покамест не рухнут в могильные ямы.

Не знаю, что с мыслями делать своими:

Проклясть? Пожалеть? Посмеяться над ними?

Зачем? Разве все не безумно? Обманно?

Ты — ангел, а с жизнью рассталась так рано.

Так есть ли в ней смысл? Ты, как солнце, светла…

О, разве, чтоб так умереть, ты жила?

А если он есть — он безверья бесплодней,

И нет на челе твоем меты господней».

1871

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬПеревод Ю. Кожевникова

Ночами, когда в моем сердце томленье,

Мой ангел-хранитель — святое виденье

Являлся в одежде из света и тени

И крылья свои надо мной простирал.

Но только увидел твое одеянье,

Дитя, в ком слилися тоска и желанье,

Тобой побежденный он робко бежал.

Быть может, ты демон сама, если взглядом

Чарующих глаз, их пленительным ядом

Заставила скрыться в испуге пред адом

Того, кто был стражем моей чистоты?

Но может… Скорей опусти же ресницы,

Чтоб мог я сравнить ваши бледные лица,

Ведь он… — это ты!

1871

НОЧЬПеревод А. Глобы

Ночь. В камине пробегают, дорогая, огоньки.

На софу склонясь, гляжу я сквозь густую сеть ресниц

На порхающих в камине голубых и алых птиц.

Уж давно свеча потухла… Тихо гаснут огоньки…

Улыбаясь, ты выходишь из вечерней темноты,

Белая, как снег куртины, ясная, как летний день,

На колени мне садишься, невесомая, как тень,

И сквозь сон неверный вижу я любимые черты.

Белыми руками нежно ты мне шею обвила,

Голову кладешь на грудь мне и, склоняясь надо мной,

Нежною, благоуханной, осторожною рукой

Прядь волос моих отводишь от печального чела.

Кажется тебе, что сплю я, и горячие уста,

Улыбаясь, приближаешь ты к глазам моим, к губам,

Безмятежный лоб целуешь, прижимаешься к щекам, —

Входишь в сердце мне, как счастье, как прекрасная мечта.

О, ласкай меня, дай выпить чашу счастья до конца!

О, целуй мой лоб, пока он не узнал еще морщин,

Не покрыло еще время снегом горестных седин

Головы моей и наши не состарились сердца.

1871

ПЕСНЯ ЛЭУТАРА[37]Перевод Н. Вержейской

Я иду, в них разуверясь,

По печальным снам эпох;

Чрез века иду, как ересь,

Как невнятной сказки вздох.

Я как проповедь в пустыне,

Как разбитой лиры стон,

Как мертвец иду я ныне

Шумом жизни окружен.

Миро горьких мук до дрожи

Леденит мой скорбный рот:

Мы с тем лебедем похожи,

Что из рек замерзших пьет!

Я теперь в мечтах усталых,

Мысль в бездействии пустом.

Был орлом на грозных скалах,

На могиле б стать крестом!

Что за смысл в деяньях дышит?

Путь предвиденья не прост!

Если мир меня не слышит,

Как читать мне книгу звезд?

Жизни нить я жгу, бессильный,

Мысль моя — огня язык.

Я хочу сквозь мрак могильный

Увидать свой мертвый лик.

Что ж! Когда мой путь проляжет

В мир иной, к творцу светил,

Обо мне кто-либо скажет:

— Что и он на свете жил!

1871

ЕГИПЕТПеревод В. Левика

По земле, плененной мавром, сонно льются воды Нила,

И над ним Египта небо рдяный полог свой раскрыло.

Берега в камыш одеты, и растут на них цветы

 И сверкают бирюзою, изумрудами, эмалью.

То лазурны, словно очи, увлажненные печалью,

То белы, как снег нагорный, то загадочно желты.

И в зеленых сонных дебрях, там, где спит и самый воздух,

Странные ручные птицы отряхают перья в гнездах,

И порхают, и друг другу что-то шепчут клювом в клюв,

Между тем как от священных, от неведомых нагорий

В утоляющее скорби, зачарованное море

Нил несет свои преданья, тихим вечным сном уснув.

Пышно стелются посевы по земле его блаженной,

Вон воздвигся древний Мемфис, белоснежный, крепкостенный,

Будто крепость исполинов древний зодчий возводил.

На стенах он строил стены, он на скалы ставил скалы,

Одевал утесов грани в серебро или в опалы

И десницею надменной их до неба взгромоздил.

Чтоб казалось — город создан из недвижных грез пустыни,

Из круженья вихрей буйных и небесной яркой сини,

Как мечта волны лазурной, устремившаяся в твердь

И отброшенная долу… А в немой дали застыли

Пирамиды фараонов, саркофаги древней были,

Величавые, как вечность, молчаливые, как смерть.

Сходит вечер, встали звезды, тихо плещут воды Нила,

Лунный серп глядится в море, гонит по небу светила.

Вот раскрылась пирамида. Кто идет? — То фараон.

Он в одежде златотканой, он в сверкающем уборе,

Хочет прошлое он видеть и глядит, и грусть во взоре,

Ибо только скорбь и горе видит он сквозь тьму времен.

Тщетна мудрость венценосца, — пусть он доброй полон воли,

Правых дел все меньше в мире, а неправых дел все боле.

Ищет он разгадку жизни, напрягая тщетно ум.

И выходит в лунный сумрак, и по темным нильским водам

Тень его скользит бесшумно… Так, на горе всем народам,

Мир покрыли властелины мрачной тенью тайных дум.

Это все — и Нил холодный, спящий сном тысячелетий,

И камыш, который странно серебрится в лунном свете,

Точно связки длинных копий вдоль безлюдных берегов,

Это небо и пустыня, эта полночь голубая —

Все роскошно сочеталось, новой жизнью наполняя

Мирный сон державы древней, темный сон былых веков.

И река поведать хочет нам своих истоков тайны,

И ведут о прошлом волны свой рассказ необычайный,

И мечта уносит душу в свой заоблачный полет,

И зелено-золотые, в блестках лунного сиянья,

Не колышась, дремлют пальмы, ночь полна благоуханья,

И торжественно и ярко в небесах луна плывет.

И таинственные боги в одеяньях снежно-белых,

Взору смертного незримы, бродят в храмах опустелых,

И серебряные арфы вторят пенью юных жриц,

И когда бушует ветер, глухо стонут пирамиды,

Словно камень вспоминает непонятные обиды,

И томятся фараоны в душной тьме своих гробниц.

В старой башне мавританской маг, мудрец седобородый,

Прорицал земные судьбы, созерцая неба своды,

Видел в зеркале он бездны, в безднах — звезды без числа.

И вычерчивал тростинкой вечный путь их во вселенной,

И познал он каждой вещи смысл и облик сокровенный,

Красоту и справедливость и рубеж добра и зла.

И быть может, он на горе тем изнеженным языкам,

И жрецам их развращенным, и преступным их владыкам

Прочитал превратно солнца и созвездий письмена;

И пески тогда взметнулись и, засыпав это племя,

Погребли его навеки, истребили даже семя,

И в гигантскую гробницу превратилась та страна.

И коней своих летучих только ветер гонит ныне,

И питают воды Нила лишь глухой песок пустыни,

Не шумит хлебами нива, не горит плодами сад.

Где блистали Фивы, Мемфис, ныне там одни руины,

И кочуют по пространствам раскаленным бедуины,

И, сжигаемые солнцем, в пустоту их дни летят.

Да во тьме белея смутно и тревожа Нил безмолвный,

Ярко-розовый фламинго входит в сумрачные волны,

И все та же над Египтом по ночам плывет луна,

И душа давно забытым и давно минувшим дышит,

Настоящее так ясно голос дней прошедших слышит,

И о будущем пророчит пробужденная волна.

И встает, мерцая, Мемфис в серебристом лунном свете,

Как мечта пустыни древней, как мираж былых столетий,

И, дивясь ему, заводит сказку дикий бедуин,

Перевитую цветами, сказку в золотом уборе,

Быль о городе великом, затонувшем древле в море,—

И все явственнее слышен гул, растущий из глубин.

То несется колокольный перезвон со дна морского,

И сады в глубинах Нила и цветут и зреют снова,

Ибо там, на дне, доныне жив исчезнувший народ.

И спешат, проснувшись, люди в старый город свой ночами,

И опять оживший Мемфис загорается огнями,

И пирует до рассвета, и шумит он, и поет.

1872

РАЗМЫШЛЕНИЯ БЕДНОГО ДИОНИСАПеревод А. Штейнберга

— Эх, графин ты мой пузатый, ты уже давно пустенек

И годишься лишь в шандалы, для трескучей свечки сальной!

Вдохновись-ка, бард, распойся в этой нищете печальной!

Месяц, как вина я не пил, вечность, как не видел денег.

Королевство за окурок! Свод небес волшебным дымом

Заволок бы я, да нечем… Свищет вихрь в оконной раме,

Голосят коты на крыше, в, синея гребешками,

Индюки внизу шагают в размышленье нелюдимом.

Ну и холод! Пар клубами изо рта. Мороз по коже!

Шапку на уши напялил, пробую локтями стужу.

Как цыган, одетый в бредень, сквозь дыру сует наружу

Палец, чтоб узнать погоду, локти выпростал я тоже.

Быть бы мышью мне — у этой шубка есть, по крайней мере!

Грыз бы досыта я книги и не мерз в норе сегодня.

Мне б жена моя казалась благостной, как мать господня,

Я б дворец сыскал в подполье и превкусный кус в Гомере.

На стенах, покрытых пылью, оплетенных паутиной,

В потолочных балках вижу рать несметную клоповью.

Каково-то им питаться постною моею кровью,

Жить в соломенной подстилке?.. Глянь, процессией аршинной

Вышли, будто на прогулку. Вот ползет смиренно слева

Древняя ханжа-клопиха… Вот проворный франт клопиный…

Он умеет ли французить?.. Вот, с мечтательною миной,

Отдалясь от низкой черни, — романтическая дева…

Вдруг мне на руку свалился черный клоп… «Постой, ни шагу|

Я сейчас тебя поймаю мокрым пальцем!..» Нет, не надо…

Если б к женщине попал он, испытал бы муки ада,

Ну, а мне какое дело? Что терзать его, беднягу!

Кот мурлычет на лежанке… «Подойди сюда, котище!

Покалякаем с тобою, мой товарищ по мытарствам.

Я б, ей-ей, тебя назначил управлять кошачьим царством,

Чтоб ты всласть изведал радость барской жизни, тонкой пищи».

Он о чем теперь мечтает, этот дремлющий лукавец?

Может быть, пушистой дамой очарован, обожаем,

Жаждет бурного свиданья на задворках за сараем,

Где, мяуча, ждет счастливца лучшая из всех красавиц?

Интересно: в царстве кошек тоже был бы я поэтом?

Я вопил бы, словно Гаррик, монологи в слезных драмах,

Днем — валялся б на припеке и ловил мышей упрямых,

По ночам — гейнеобразно вдохновлялся б лунным светом.

Как философ я примкнул бы к пессимистам, не иначе,

В популярных выступленьях доказуя непреложно

Светским барышням и снобам, что в природе все ничтожно,

Что земная жизнь всего лишь только смутный сон кошачий.

Будь жрецом я, возгласил бы в храме вышнего владыки,

Соизволившего кошку сделать на творца похожей:

Содрогнись, о род кошачий, трепещи пред карой божьей!

Сгинет наглый святотатец, не блюдущий пост великий!

Вольнодумцы отвергают глас творца, гремящий в тучах,

Издеваясь над Писаньем, превозносят разум бренный,

Что сулит котам и кошкам власть над тайнами вселенной,

Не страшатся преисподней, ни чертей — мышей летучих.

Отлучаю нечестивцев! О коты! Вам каждый коготь

Для царапанья дается, а усы — для осязанья.

Так зачем же вы стремитесь, бессердечные созданья,

Всеблагое провиденье лапой собственной потрогать?

Время спать, мой друг хвостатый! Оплыла свеча в бутылке,

Через миг огня не станет, да и мыслям отдых нужен.

Нам с тобой приснится счастье, груды денег, добрый ужин.

Ты задремлешь на лежанке, я — на жиденькой подстилке.

Сон иль смерть? — мне все едино, лишь избавь меня от боли,

Осени меня навеки гармоничной тишиною.

Безразлично: жить с клопами, жить с котами и луною

Иль сгинуть; ведь искусство — это нищенство, не боле…

1872

АНГЕЛ И ДЕМОНПеревод А. Арго

Полуночною порою в обветшалом старом храме,

Там, где теплятся лампады пред святыми алтарями,

Где мерцающее пламя, расстилаясь по земле,

Не дотянется до сводов, утопающих во мгле,

Там, у самого придела, призывая божью милость,

Дева, кроткая, как ангел, на колени опустилась.

На нее в венке невзрачном из отцветших повилик

Смотрит с выцветшей иконы непорочный девы лик.

А в стене горящий факел, он склонился, он дымится,

И смола, за каплей капля из него чадя, струится,

И венок цветов засохших льет нежнейший аромат,

И молитвы светлой девы еле слышно шелестят…

А за мраморным распятьем, где плотнее мрак сгустился,

Кто-то в черном одеянье, словно демон, притаился.

И в глазах его раздумье вековое залегло,

И морщинами изрыто скорбное его чело.

К мраморному изваянью припадает Демон черный,

Рядом с камнем непорочным вьется волос непокорный.

И печальная лампада обронила желтый блик,

Озаряя, осеняя этот гордый, скорбный лик.

Это гений всепрощенья с Демоном мятежным вместе,

Это песня примиренья и призыв к великой мести;

Это он — окутан мраком — у подножия Христа,

И она — у ног Мадонны, непорочна и чиста.

Незапятнанные стены так суровы, так печальны,

Самый мрамор так прозрачен, словно гладь реки зеркальной.

Словно там, за четкой гранью, там, за мраморной стеной,

Та же девушка поникла с той же самою мольбой!..

Так о чем же ты тоскуешь? Почему застыли в муке

Эти горестные очи, восковые эти руки?

Под ресницами густыми ясен твой лучистый взор,

По фате твоей прозрачной млечный выткался узор.

Что же нужно, чтоб ты стала светлым ангелом эфира?

Не хватает только крыльев, звездных крыльев из сапфира!

И в ответ ее молитвам содрогнулась ночи мгла,

К ней объятия простерли исполинских два крыла.

Он уже не Демон злобный, не коварный искуситель,

Он — двойник завороженный, и Защитник, и Хранитель

Как живое отраженье и как тень ее судьбы,

Он с ее мольбой сливает чистые свои мольбы.

Образ темный, образ светлый в сочетание воплощенном;

Но значенье этой встречи не понять непосвященным.

Только здесь, где каждый камень знает горечь слез людских,

Ты увидишь эти крылья и услышишь трепет их!

Так впервые черный Демон, чистой радостью волнуем,

Припадает к светлой деве с негреховным поцелуем.

И впервые утоляет он стремления свои

Сладкой негой утешенья, и смиренья, и любви!

…………………………………………………………..

Кто она? Принцесса-сказка в златозвездной диадеме,

Разливающая радость, обожаемая всеми…

Он — трибун, ведущий к бою тех, в ком ненависть свежа,

Он в изверившихся душах сеет зерна мятежа.

Два начала, два теченья на страницах вечной книги.

Между ними протянулись месяцы, недели, миги.

Но когда хоть на мгновенье повстречаться им дано, —

Два различные начала сочетаются в одно.

И в ее глазах лучистых столько кротости безбрежной,

Столько ласки к тем, суровым, что сверкают так мятежно.

И такое просветленье на его лице худом…

Так далеки и так близки! Так живут один в другом!

Всемогущий повелитель, красотой ее прельщенный,

Предлагал ей трон и скипетр, властию отягощенный.

С тем, чтоб, маленькой рукою властелина руку сжав,

Поднялась она к престолу величайшей из держав.

Но в ответ на страсть монарха в ней душа не всколыхнулась,

И рука ее с любовью к королю не протянулась.

Ей другие слышны зовы и другой влечет алтарь.

Кто владеет сердцем девы? Дерзкий, пламенный бунтарь.

Он призывами своими подымал народ над прахом,

И она за ним следила с тайной гордостью и страхом,

За стремительным полетом этих мыслей боевых

Против черных предрассудков и обманов вековых.

В дни великих революций, весь стремленье и отвага,

Всходит он на баррикады в складках огненного стяга,

И лицо его — как буря, словно молнии — глаза,

Голос — как раскаты грома, как народная гроза.

…………………………………………………………….

В страшном приступе горячки на растерзанной постели

Бледный юноша томится… Лампа светит еле-еле,

Еле светит, еле тлеет ало-желтый огонек…

Пусто, холодно и тесно… Он смертельно одинок.

Ты свой век провел в сраженье неустанно, неуклонно

Против старого порядка, против ветхого закона.

Лишь в последнюю минуту замечаешь, о тоска,

Что конец пути уж близок, а победа далека!

Смерть без веры и надежды! Жизнь отдать борьбе и все же

Не дождаться дня победы, сознавать на смертном ложе,

Что мечты заветной нашей мы вовек не воплотим,

Что обман землею правит и что он непобедим.

Ты, боровшийся за правду долго, искренне и страстно,

Только перед смертью видишь: жизнь разбита и напрасно!

И такой конец ничтожный напряженных ярких дней

Смертной казни тяжелее и загробных мук страшней!

Эти тягостные мысли не дают ему забыться:

— Для чего на бой ты вышел? Чтобы истины добиться?

Сколько веры уберег ты? Где растратил свой покой?

С чем в конце концов остался? — Лишь с гнетущею тоской!

И тогда-то нежный облик в затуманенном сознанье

Возникает светлой девой в серебристом одеянье,

И она, склонясь над ложем, непорочна и чиста,

Поцелуем увлажняет пересохшие уста!

То она! И он впервые, тихой лаской осененный,

Ей заглядывает в очи, примиренный, умиленный,

И, дыханье испуская, успевает прошептать:

— Наконец-то ты со мною! Я успел тебя познать…

Чтобы сбросить гнет неволи, чтобы дать голодным хлеба,

Я всю жизнь свою боролся против бога, против неба,

Но проклясть меня навечно не сумел всесильный бог,

Благодатною любовью осенен мой смертный вздох!

1873

СИНИЙ ЦВЕТОКПеревод М. Павловой

«Вновь о звездах ты мечтаешь,

Ради неба и лучей

Обо мне ты забываешь,

О душа души моей!

И спешишь в воображенье

К устью солнечной реки,

Видишь волн морских движенье,

Ассирийские пески.

Пред тобою пирамиды

Вырастают на песке…

Ах, любимый, не ищи ты

Счастья где-то вдалеке».

Так малютка говорила

И, увы, была права.

Но в тот час не оценило

Сердце милые слова!

«Так пойдем же в лес зеленый,

Где подземный плачет ключ,

Где над пропастью бездонной

Виснут скалы в клочьях туч.

Там, в лесных просторах диких,

Убаюканы ручьем,

У цветущей ежевики

Будем мы сидеть вдвоем.

Там, забыв о мыслях тяжких,

Сказку мне расскажешь вновь,

Я же снова на ромашке

Погадаю про любовь.

Разрумянившись от зноя,

Распущу я пряди кос,

Задушу тебя копною

Золотых моих волос.

Только там ты можешь смело

Мои губки целовать,

Ах, кому какое дело —

Ведь под шляпой не видать!

И когда луна под вечер

Осветит лесную тьму,

Ты мои обнимешь плечи

И тебя я обниму.

Мы пройдем тропу лесную

Под покровом темноты,

Будут сладки поцелуи,

Словно тайные цветы.

У крыльца, под грушей белой,

Не разнимем рук и губ —

Ах, кому какое дело,

Что ты дорог мне и люб?»

Поцелуй… И нет малютки!

Я, как прежде, одинок…

Где ты, венчик незабудки?

Где ты, синий мой цветок?

………………………………

Ты ушла. И снова ветер,

Только ветер да тоска…

И так грустно мне на свете

Жить без синего цветка!

1873

СМОТРЮ НА ГОРОД-МУРАВЕЙНИКПеревод В. Корчагина

Дивясь, по городу идешь, —

На муравейник он похож:

Вдоль стен, в ворота, из ворот

Течет потоками народ,

Мелькают лица на углах,

И спор, и смех — всё впопыхах.

Лишь кое-где, лишь кто-нибудь

Неторопливо держит путь,

Насвистывает свой мотив,

В карманы руки опустив…

Вот впереди большой толпы

С молебном шествуют попы:

Хоругви, ризы, блеск икон,

И надо всем — унылый звон;

В глазах детей и женщин — страх,

Как будто на похоронах;

Толпа бурлива, как река,

Ей тесны улиц берега —

Народ с трудом прошел туда,

Где освящается вода…

Таррам-та-там! — за рядом ряд

Проходит в марше строй солдат:

Ряды сверкающих штыков,

Гул барабанов, гром шагов,

И плещет, ветром взметена,

Знамен развернутых волна.

Таррам-та-там… Стихает гром, —

Солдаты скрылись за углом…

Вот — как дитя, лицом кругла —

С улыбкой девушка прошла;

Носильщик, горбясь, груз пронес;

Скуля, бежит бездомный пес;

Свистит мальчишка-озорник;

На площади слепой старик

Худую руку протянул;

Повсюду — крики, говор, гул…

И заглушен курантов бой

Тысячеустою толпой.

1873

МИФОЛОГИЧЕСКОЕПеревод С. Шервинского

Вот из-под сводчатых скал, из горных ворот величавых

Вышел старик Ураган, на плечах облаков погоняя

Молниеносных коней, запряженных в возок громозвучный,

В ветре его борода развевается мглой серебристой.

Волосы спутаны вихрем; венец зубчатый на старце,

Из голубеющих звезд и молнии алой сплетенный.

Гулко хохочет старик, увидя, как горы схватили

Скальные шапки свои и, кланяясь, наземь швыряют.

Шумно хохочет и лес, сердечно приветствуя старца,—

И вековые дубы, и чинары, и древние сосны.

Ропщет лишь море одно, устрашаясь беды, принесенной

Старым владыкой ветров в его опьяненье безумном.

На море гонит он рать, и строй его армии черной

Солнечным прорван багряным лучом. Вереницей тяжелой

Туча за тучей бежит, торопясь, по зеленому небу.

Бороду гладит старик Ураган и несется меж ними

В ветхой повозке своей, грозовыми конями влекомой.

Так расшаталась телега и так расскрипелась, что, мнится,

С вечных сорвется верей весь мир. И сетует солнце:

— Ну и напился старик! Чему ж удивляться — он выпил

Пол-океана, теперь в утробе у старого бродит

Горький напиток морской, — я в этом само виновато.

Я ж океанской водой наполняю до края стаканы

Туч и воду к тому ж озаряю пурпуровым светом.

Но никому невдомек, что он на такое способен!

Пьяница старый теперь разорит, пожалуй, за сутки,

Менее даже, карман страховых румынских компаний! —

Солнце, в щелку меж туч проглянув, язык показало,

Бороду старца щекочет лучом. Улыбается пьяный:

— Чем ты, Пепеля, себя молодишь? Почему не стареешь?

Тысячи лет наблюдаю тебя — все ты молод и молод!

Или румянишься? А? Теперь это можно… Иначе

Мне непонятно, как ты уже тысячи лет все такой же!

— Да замолчи ты, охальник седой! Тебе бы проспаться!

Как я тебя застаю? Венец — набекрень… Хорошо ли?

Ведь разоряешь весь мир своим ты дурацким весельем! —

Ну, а у звезд белокурых правительства тупы — приличных

Ровных шоссе провести не хотят по лазоревой степи.

Перевернулся возок и увяз наш старец в болоте.

В облачной тине чуть-чуть сапоги не оставил! Да, впрочем,

Что ему! Тучи знай топчет и пляшет свой танец чабанский!

Вот одного из ветров за голову хвать — и подбросил.

Тот кувырнулся, а старца вдруг молния-клоп укусила,

Чешется он о стволы, как телок о плетень из ракиты.

Тучи, красны от стыда, убегают, а ветер улегся

Между горами и лесом… Бредет Ураган, помрачневший,

К замку из сумрачных скал, отворяются чудо-ворота

И пропускают его в огромные серые залы.

Вот он снимает венец с головы. На гвоздик повесил,

Блещет корона во тьме, красивая, молнией красной,

Окаменевшей меж туч… И кожух он повесил на печку,

Мокрые снял сапоги, портянки черные тоже, —

Словно две вспаханных нивы пред адским огнем разостлал их,

Чтобы просохли… Снимает кушак, из него высыпает

Горсть золотых в деревянную ложку — огромную, с погреб, —

Черную вовсе от дыма. Потом на туманной перине

Старые кости король растянул и храпит богатырски.

И завывают в ответ в подземных глубинах пещеры.

Даже и гор исполинских подножья, гремя, потрясает

Храп старика-короля. На дворе между тем незаметно

Древний скряга Мороз, с лицом постоянно унылым,

Золото тащит зари в мешках, понашитых из мрака,

Чтобы в рубины его превратить. Понемногу темнеет,

Солнце прильнуло к воде, примиряет морскую тревогу,

Гладит лицо голубое и, в глубь морскую проникнув,

В светлых играет волнах, ласкает лазурные груди

Золотом ярких лучей… Но смотрит оно и на землю…

И подымают цветы головки игривые к солнцу, —

Столько ребячества в них, а в глазах — ненужные слезы…

Солнце глядит и в сады, на аллею цветущую вишен,

В гущу черешен, и в ветви акаций с их запахом нежным.

Девушка ходит в саду, в голубое одетая платье,

Падают вдоль по спине белокурые длинные косы.

В руку ромашку взяла и гадает — совсем Маргарита!

Шепчет: «Любит… Не любит… Любит…» Эх, цветик невинный,

Чуть распустившийся! Ласкова так и красива… но дура:

Видно, любимого ждешь, — знать, писаря из префектуры,

Юношу «с будущим»… Так ли?.. Приходит он с трубкой и курит…

Солнце зашло между тем, а луна ожиревшей наседкой

Синим эфиром небес бредет, за собой оставляя

Следики лап золотых, которые блещут, как звезды.

Сутки проходят, и старец встает и на гору Рарэу

Медленно лезет в рубахе одной, босоногий, без шапки.

Чешет затылок и, морщась, на солнце глядит полусонный.

1873

КАК РАЗЪЯРИЛСЯ ОКЕАНПеревод А. Эфрон

Как разъярился океан могучий!

В упругий жгут свивает непогоду,

Арканом волн захлестывает тучи

И тщится их низвергнуть с небосвода.

Напрасно молнии луны свободу

Обороняют пламенем летучим,

В ответ валы вздымаются все круче,

И крепость звездную штурмуют воды.

Но не хватает силы океану…

Ворча, он отступает, утомленный.

Волна волне зализывает раны.

Вот он уснул. Но даже в грезе сонной

Не расстается он с луной желанной,

Со звездами и с ясным небосклоном.

1873

ИМПЕРАТОР И ПРОЛЕТАРИЙ[38]Перевод Н. Стефановича

В таверне закопченной, где дым стоит клубами,

Где дня почти не видно сквозь грязное окно,

На лавках деревянных за длинными столами

Сидят угрюмо люди с суровыми глазами, —

То нищие плебеи, которым все равно.

Один сказал: «Считают, что все черно и грязно,

Лишь человек, как светоч, рассеивает тьму.

Но сам же он источник порока и соблазна,

А этот шар нечистый, вращающийся праздно, —

Его же достоянье, подвластное ему.

Что значит справедливость? Ведь это же ограда,

Хранящая богатых, их собственность и власть.

Вы можете погибнуть от мора и от глада,

Но вашими руками им рыть и строить надо,

И труд ваш непосильный спешат они украсть.

Ведь им нужны услады, улыбки, упоенья,

И солнечные Альпы, и неба бирюза.

В садах у них зимою цветущие растенья.

Они в пирах проводят свои ночные бденья,

А днем они смежают усталые глаза.

Для них и беззаконье — одна из привилегий,

Но вас они законом обуздывают всех,

Влачащих государства тяжелые телеги…

Когда ж они свершают военные набеги, —

То вашей кровью платят за каждый свой успех.

Вся эта пышность армий, вся эта слава флота,

Короны, что венчают седины королей,

Богатства, что таятся в подвалах у кого-то, —

Все это создается из мелких капель пота,

Стекающих по лицам измученных людей.

Религия, конечно, испытанный, удобный,

Уже на вас надетый, прилаженный хомут.

Им нужен раб смиренный, послушный и незлобный…

Ведь если б не надежда на светлый мир загробный —

О, кто бы согласился на этот адский труд?

Они в загробном мире сулят вознагражденье,

Расплату по заслугам и радость, но, увы,

В могиле ожидает вас вечное забвенье…

Напрасно в этой жизни хранили вы терпенье:

Там ничего не будет, ведь мертвые — мертвы.

Играют эти люди фальшивыми словами.

Они мечи вам дали и ждут, что вы, рубя,

Бросаясь, нападая, себя сразите сами,

Что встанете стеною за них же с их дворцами

И что войной пойдете вы сами на себя.

Зачем же быть рабами, спасая их безделье?

Зачем всего бояться и ничего не сметь?

Зачем вы в этом мире живете еле-еле,

Когда у них богатство, и роскошь, и веселье,

Свободной нет минуты, чтоб даже умереть!

Взгляните, как вас много! Могучими руками

Могли бы вы по-братски всю землю поделить.

Но стен для них не стройте, где могут под замками

Они добро упрятать или покончить с вами,

Как только разгадают, что вы хотите жить.

Им хочется блаженством упиться до упаду.

Законы защищают всю мерзость их страстей,

И вот переступили они еще преграду:

Теперь они находят преступную усладу

В позоре ваших скромных, прекрасных дочерей.

Но что же в вашем сердце усталом и покорном?

Ужели слово «рабство» уже не жжет уста?

Что есть у вас? Неволя? Слеза на хлебе черном?

Обиженные дети на их пути позорном?

Одним — и рай, и радость, другим же — нищета.

Нет, не нужны законы лжецам и лицемерам!

Для вас их измышляют, для вас их создают,

Чтоб чахли вы покорно в своем закуте сером,

И делят наказанье по рангам и размерам,

И над последним нищим вершат неправый суд.

Скорее разгромите порядок злой и грешный,

Народы разделивший на слуг и на господ.

Мы знаем, что за гробом наступит мрак кромешный,

А здесь и жизнь, и солнце, и хлеб, и воздух вешний —

Так пусть их все получат, пусть каждый их возьмет.

Разбейте, растопчите красу античных статуй

И все изображенья холеной наготы.

Зачем о совершенстве вздыхать во тьме проклятой?

Иль девушки простые не платят страшной платой,

Стремясь освободиться от черной нищеты?

Разбейте же порядок жестокий и кровавый,

Роскошные чертоги и царственный дворец,

И замок белоснежный, и храм золотоглавый,

И пусть повсюду хлынут потоки жгучей лавы,

С камней следы позора смывая наконец.

Их гордость и богатство — да будет все разбито!

Снимите с жизни слезы, убожество и страх,

И золото, и пурпур, одежды из гранита,

И пусть она прозрачной, очищенной, омытой,

Как дух невоплощенный, останется в веках.

Постройте из развалин уверенно и смело,

Как бы «мементо мори»[39], громады пирамид.

Пред вечностью бездонной, не знающей предела,

Пускай искусство душу раскроет, а не тело —

Продажное, нагое, утратившее стыд.

Скорей потоп и бурю! Ведь знаете вы сами,

Кому вы покорились в смирении своем.

Жестокие владыки сменились болтунами,

Безумные угрозы — трескучими словами.

Названья изменились, но зло осталось злом.

Очнетесь вы, как в сказке, в каком-то новом веке,

Где радость будет общей, где свет рассеет тьму,

Когда же пламя жизни погаснет в человеке,

Он, словно засыпая, свои опустит веки,

И смерть, как светлый ангел, приблизится к нему.

Расстаться с этой жизнью совсем нетрудно, зная,

Что дети остаются исполненные сил,

Что жизнь их ожидает среди земного рая,

И звонов колокольных замолкнет медь густая:

Оплакивать не надо того, кто все свершил.

Исчезнут и болезни, и беды, и напасти,

Природа обновится, исполнена щедрот;

У золота не будет его преступной власти,

И каждый выпьет кубок, в котором только счастье,

И сам же этот кубок спокойно разобьет».

…………………………………………………

В коляске едет Цезарь по набережной Сены.

Его от размышлений ничто не отвлечет —

Ни грохот экипажей, ни уличные сцены;

Теперь его раздумья сложны и неизменны,

И перед ним безмолвно склоняется народ.

Почти неуловимой улыбкой уст холодных

И взором напряженным, все видящим насквозь,

Рукой, держащей судьбы движений всенародных,

Приветствует он толпы раздетых и голодных:

Его величье с ними таинственно сплелось.

В его немом величье царит безмерный холод.

Он знает, что неправдой отравлены сердца,

Что зло непобедимо и мир навек расколот,

Что вновь на наковальню падет тяжелый молот

И этому не будет предела и конца.

И он, тиран и деспот для всякого вельможи,

Приветствует — не вас ли, начало всех начал?

Ведь вы — любых величий опора и подножье,

И всех завоеваний, и всех крушений тоже,

И Цезарь всемогущий без вас давно бы пал.

Лишь вашей грозной силой, лишь вашими тенями,

Усмешкой, проскользнувшей у ваших уст немых,

И разумом, что к правде стремится все упрямей,

Он всех обезоружил, он всех опутал вами —

И властно подавляет теперь врагов своих.

……………………………………………………..

Париж объят пожаром. Пылают башни, зданья,

Как факелы, взметнулись огни горящих крыш,

 Они летят по ветру, меняя очертанья,

И слышен лязг оружья, и вопли, и стенанья —

Так века труп тлетворный похоронил Париж.

Он был неузнаваем, пожаром озаренный.

И вот уже на глыбы гранитных баррикад

Идут в фригийских шапках плебеев батальоны,

И двинулся на битву народ вооруженный,

И медленно и глухо колокола гудят.

И женщины проходят безмолвными рядами

Сквозь огненную бурю с оружием в руках.

Их волосы на плечи спускаются волнами,

А ненависть и злоба угрюмыми огнями

Сверкает в их бездонных и сумрачных глазах.

Борись, густые кудри по ветру развевая!

Ты поднялась героем из страшной нищеты,

Не даром стягов алых склонилась тень святая,

Твой мрачный путь греховный внезапно осеняя…

Предатели виновны, но не виновна ты.

…………………………………………………

Блестит ночное море и кажется стеклянным.

Лишь волны, словно плиты, колеблются вокруг,

Спокойно исчезая за пологом туманным.

Луна своим сияньем, загадочным и странным,

Вставая из-за леса, все озарила вдруг.

А на волнах безмолвно качаются скелеты

Каких-то деревянных старинных кораблей.

Их паруса надуты, и мачты их воздеты,

И вот перед луною плывут их силуэты —

Луна для них, как знамя, они стремятся к ней.

На берегу пустынном в тени плакучей ивы

Задумавшийся Цезарь склонился на гранит.

А глади необъятной расходятся извивы,

И ветра налетают внезапные порывы,

И море, откликаясь, рокочет и звенит.

И вот по ночи звездной, топча лесов вершины,

По воздуху, по морю обходит спящий мир

Старик белобородый, бросая взор орлиный;

Венком из трав засохших увенчаны седины,—

То престарелый Лир!

Сквозь призрак проступало далеких звезд мерцанье;

И, словно отвечая на заданный вопрос,

Пред Цезарем раскрылось всей жизни содержанье,

И горестей народных унылое стенанье

В душе его, как эхо, тогда отозвалось:

«Вселенная вдохнула в людей свои стремленья,

И волю Демиурга все чувствуют в себе;

И в каждом человеке миры и поколенья

Хотят решить вопросы, которым нет решенья, —

О страсти вездесущей, о смысле и судьбе…

Таится в каждом сердце прообраз мирозданья.

Всех жизней бесконечных единое зерно.

Так дерево желает в порыве расцветанья,

Чтоб стали воплощеньем его существованья

Цветы, которым завтра погибнуть суждено.

Но так ли воплощенье любого человека

Решается игрою условий и причин?

Тут раб сформировался, здесь — царь, а там — калека,

Но жизнь во всех обличьях, от века и до века,

Всегда одна и та же, и смысл во всех один.

Во всех одни и те же безмерные желанья,

Меняются лишь формы, личины, имена,

Меняются покровы, черты и одеянья,

Но та же тайна жизни, которой нет названья,

Разбрасывает всюду желаний семена.

Но все прервется смертью, и ты, как дым, растаешь.

Бессильны все желанья, бесплодны все умы,

И что бы ты ни сделал, жизнь будет все такая ж…

И вот, опустошенный, ты с болью постигаешь,

Что вся планета наша — лишь греза вечной тьмы».

1874

О ИСТИНА СВЯТАЯ!Перевод И. Гуровой

О истина святая! О ложь и подтасовки!

О чудный дар поэта! О лепет дурака!

История людская — вранье и потасовки,

Любви небесной радость — надежда сопляка.

О ты, зерцало мира! Безмозглое созданье!

О человек, на зверя ты не похож ничуть,

Смирил свои инстинкты ты силою сознанья, —

Что видно, если дева свою откроет грудь.

Когда она случайно мелькнет икрою белой,

То ты не ухмыльнешься слюнявым жадным ртом,

Ведь ты — не бык ревнивый, не пес ты оголтелый,

Перед желанной сукой виляющий хвостом!

Тебе чужды дуэли петушьи и кабаньи.

О нет, ты не ревнуешь, как дикое зверье.

О, ты страстей не знаешь, и женские рыданья

Твою не тронут душу, не омрачат ее.

В любви ты к ближним тоже не сходен со зверями, —

Так любишь, что за горло хватаешь их, любя,

Чтоб за язык твой подлый, язвящий, словно пламя.

За гений пустозвонства восславили тебя.

История людская с поэмой дивной сходна,

Какие короли в ней — вояки из вояк!

Но с просьбой обращаюсь к богине благородной —

Пусть держится подальше, я не любитель драк.

О мудрецы вселенной! Вы миру б дали роздых!

От всех систем глубоких ему давно невмочь!

Наш мир — сундук лохмотьев, а небо в ярких звездах —

Лишь балаган, открытый на ярмарке всю ночь.

Священники с крестами, вы, казначеи веры,

Земли вы соль и сердце; вам истина видна.

И лишь одно неладно — днем жрете вы без меры,

Лжи посвящен ваш вечер, ночь блуду отдана.

На мыслях, музыканты, затренькайте искусно,

Вы, скульпторы, ласкайте дрожащие тела.

Актеры, вы кривляйтесь пред публикой безвкусно,

Художники, вам вечность давно венки сплела.

Тебе венки их, время, все пальцы искололи.

Мешки червей недаром брались они писать.

Помазанники божьи, сидите на престоле,

Чтоб девок из балета на содержанье брать.

Ведете, дипломаты, народ тропой знакомой,

Корректнее и суше нельзя, пожалуй, быть,

Мерзавцы, я пленился безмолвной аксиомой:

«Народы существуют, чтоб за нос их водить».

1874

ДОБРЫЙ МОЛОДЕЦ — ЛИПОВЫЙ ЦВЕТПеревод М. Зенкевича

«Бланка, знай: Христу невестой

Стала ты со дня рожденья,

Ведь на божий свет явилась

Ты плодом грехопаденья.

Завтра в скит блаженной Анны

Ты монахинею вступишь

И молитвой неустанной

Грех и мой и свой искупишь».

«Ах, отец, да не постигнет

Дочь твою судьба такая.

Я люблю охоту, танцы,

Нравится мне жизнь мирская.

Не хочу я расставаться

С волосами золотыми,

Над молитвенником слепнуть

В душном темно-синем дыме».

«Дочь моя, от жизни грешной

Отрешись святым обетом,

Завтра в женский скит старинный

Мы отправимся с рассветом».

Бланка слушает и плачет,

Ах, часы свободы кратки,

От судьбы своей постылой

Ускакать бы без оглядки!

Плачет и коня-любимца

Белоснежного седлает,

Гладит по волнистой гриве.

Нежною рукой ласкает…

Вдруг, в седло вскочив, помчалась

По крутой тропинке в гору,

Понеслась, не оглянувшись,

Вдаль к синеющему бору.

По тропинкам в лес дремучий

Уносилась вглубь куда-то.

Вспыхнули вдали над тучей

Красные лучи заката.

Луч, как молния блистая,

Озаряет мрак тяжелый.

Шелестит листва густая,

И гудят лесные пчелы.

Вот и середина бора,

Здесь под липою волшебной

Заколдованный источник

Тихо бьет струей целебной.

Очарована журчаньем.

Видит Бланка, — что за диво! —

На коне, чернее ночи,

Рядом юноша красивый.

Темные глаза большие

Вспыхивают, словно пламя,

В черных волосах — цвет липы,

К рогу он приник губами.

Тихо всадник незнакомый

В рог серебряный свой дует,

Грустной, сладостной истомой

Сердце девушки волнует.

Кос ее коснулись кудри —

Или это только снится?

И в смущенье опустила

Бланка длинные ресницы.

Внемлет девушка с улыбкой,

Как играет рог, чаруя,

Губы чуть полуоткрыты,

Словно жаждут поцелуя.

К юноше она склонилась,

Зачарована чудесно,

И, оставив рог волшебный,

Вдруг запел он грустно песню.

А потом рукой воздушной

Обнял стан ее безмолвно.

Бланка юноше послушна,

Сердце нежной страстью полно.

В темные глаза любовно

Смотрит Бланка долгим взглядом,

Выпали из рук поводья,

Кони их пасутся рядом.

А ручей волшебный глуше

Льет серебряные струи,

Упоенные их души

Усыпляя и чаруя.

Поднялась луна над лесом

На туманном небосклоне,

Вырисовывая тени

Черные на светлом фоне.

Удлиняет их и движет,

И, по лунному веленью,

Тени тают, исчезают

В чаще, словно привиденья…

Утром в пене конь усталый

Прискакал к воротам замка.

Но без всадницы — пропала,

Навсегда исчезла Бланка.

1875

БОЛТОВНЕ ОТВЕТ — МОЛЧАНЬЕПеревод Ю. Кожевникова

Болтовне ответ — молчанье.

Ни похвал, ни порицанья.

Ты пляши себе как хочешь

И не жди рукоплесканья.

Только я плясать не стану

Под фальшивое бренчанье.

Правду я ищу лишь в сердце —

Вот оно, мое призванье.

1876

НЕТ, И В ИЕГОВУ НЕ ВЕРЮ…Перевод М. Зенкевича

Нет, и в Иегову не верю,

Как и в Сакья Муни-Будду,

В жизнь, и в смерть, и в увяданье

Также верить я не буду.

Это все — воображенье,

Мне же, право, безразлично —

Буду ль вечно жить на свете

Иль исчезну в тьме безлично.

Это все — религий тайны,

Для ума непостижимо,

И о том не стоит думать,

Жизнь течет неудержимо.

И поэтому оставьте

Вы меня совсем в покое, —

Как хочу, я поступаю,

Вы же делайте другое.

Классиками не пленяйте,

Им я подражать не стану,

Чужд мне строгий стиль античный,

Я романтиком останусь!

1876

ТЫ ПРОСИШЬ, ЧТОБ ЛЮБИЛ Я В ШУТКУ…Перевод Эм. Александровой

Ты просишь, чтоб любил я в шутку,

Легко, не прибегая к драме,

Чтобы о страсти, вняв рассудку,

Писал французскими стихами.

Но тщетны все твои старанья

Меня зачислить в балагуры,—

Не мастер я свои страданья

Перелагать на каламбуры.

Смеясь, кудрявую головку

Ты на плечо мне опускаешь,

О, ты отлично понимаешь,

Что не до шуток мне, плутовка!

И, вслух тебе не прекословя,

Подозреваю я невольно,

Что ты не так уж недовольна

Моей нешуточной любовью.

1876

СПИ!Перевод А. Эфрон

Ты испугалась… Что твой сон смущает?

Пусть дождь стучит себе в стекло окна,

Пусть грустный ветер жалобно вздыхает,

Спокойна будь! Я здесь — ты не одна.

Зачем ты встала, словно в изумленье,

Чего ты ждешь, что ищешь на полу?

Что тщишься вспомнить, полная смятенья,

Куда глядишь ты сквозь ночную мглу?

Приляг — тебя оставлю я в покое,

Усни скорей, а мне позволь не спать…

Мне нравится, наедине с тобою,

Твой сон стеречь, и думать, и читать,

Твоей дремотой нежно любоваться,

Иль молча, книгу выпустив из рук,

Отдохновенью тихо предаваться,

Печальных мыслей размыкая круг…

К своей груди хочу тебя прижать я,

И жажду я к устам твоим прильнуть,

Но будят спящих страстные объятья,

Тебе ж, усталой, нужно отдохнуть.

Так спи, дитя, смежи свои ресницы,

Тебя ничем не потревожу я,

Пусть добрый, светлый сон тебе приснится,

Такой же светлый, как любовь моя…

И вновь страницы книги я листаю

И слушаю часов старинных бой…

Спи, жизнь моя, спи, радость, спи, родная,

Не бойся ничего — я здесь, с тобой!

1876

ЛИШЬ РАЗ ЕДИНЫЙ…Перевод Н. Стефановича

Лишь раз единый к сердцу

Ладонь твою прижать,

Смотреть, не отрываясь,

В глаза твои опять.

Испить в одном объятье

Мечты смертельный яд, —

И прочь уйти навеки —

Куда глаза глядят.

И пусть тогда погибну,

Забыт и одинок…

Я свой предвижу жребий, —

Я сам его предрек.

1876

НЕТ, ВСЕХ СЫНОВ ЛЮДСКОГО РОДА…Перевод Н. Вержейской

Нет, всех сынов людского рода

Судьба различно привечает:

В одном — живет сама природа,

Другой — ее лишь изучает.

Тем — ткать эпохе одеянья,

А тем — скорлупки собирать.

Одним дано свершать деянья,

Другим — плоды их осмыслять.

Но все они живут согласно,

Делам друг друга не мешая.

И до сих пор над ними властна

Писания строка святая.

Сомненья червь сердец не гложет,

Глядит невинность из-под век,

Раскаянье спастись поможет —

Так слепо верит человек.

О гений зла! Тот не рождался

Еще на свет от сотворенья,

Кто пред тобой бы не пытался

Свои оправдывать мученья.

Путь указуешь и злодеям

И тем, кому противен грех.

Судья поступкам и идеям,

Ты — цель конечная для всех.

Но там не ценна добродетель,

Где дух в борьбе не торжествует.

Да где ж за истину радетель,

Кто жизнью, разумом рискует?

Из книг, что моль давно изъела,

Осела пыль на мозг людей.

Их мысль вконец окостенела

Еще со старых школьных дней.

Им мира не понять величья,

Все к тайнам относя небесным.

Им кажется все без различья

Непостижимым и чудесным.

К познанью не стремясь природы,

К ней равнодушья не тая,

Они идут из рода в роды

Слепцами в храме бытия.

1876

Я ПРОСИЛ У ЗВЕЗД ВЫСОКИХ…Перевод И. Миримского

Я просил у звезд высоких,

У скупой моей судьбины

Златокудрую головку,

Губ горячие рубины,

Синих глаз твоих сиянье,

Руки гибкие, как змеи,

Чтобы в час желанной встречи

Вкруг моей сомкнулись шеи…

Я просил — и ты явилась,

Ты сама пришла, без зова,

Счастье ты мне подарила,

И не надо мне другого.

Ты сама пришла и молча

На плечо ко мне склонилась…

Ах, за что мне, сам не знаю,

От судьбы такая милость!

1876

ЗАТЕРЯВШИСЬ БЕЗ ВОЗВРАТА…Перевод Эм. Александровой

Затерявшись без возврата в безнадежности страданья,

Словно в хаосе зарница, лист в волнах водоворота,

Я волхвую, я взываю к тайным силам мирозданья,

Чтоб они мне отворили темной вечности ворота.

Пусть истаю легким звуком, беглой искоркой угасну,

Пролечу, как дуновенье, тенью промелькну бесследной.

Пусть сверкнет слезою женской, оброненною напрасно,

Хрупких грез нагроможденье, что воздвиг мой разум бедный.

Потому что в этом мире делать нечего поэту, —

Чьи сердца встревожит голос бесприютного бродяги?

Необласканный и сирый, он скитается по свету,

И никто спросить не хочет даже имя у бедняги.

Что он? Всплеск волны далекой, знак неясный, невесомый,

Сквозь железный панцирь века проступивший на мгновенье…

Ах, не знать бы пробужденья, не рождаться бы такому,

Обреченному на муки с первых дней до погребенья.

1876

ОЧАРОВАНЬЕМ И ОТРАВОЙ…Перевод А. Корчагина

Очарованьем и отравой

Ты наполняешь грудь мою, —

Ловлю лучи твоей улыбки,

Яд глаз твоих зеленых пью.

Виновница моих страданий,

О них не знаешь ты совсем.

Могу сказать, как ты красива,

Но как люблю тебя — я нем.

1876

ИКОНА И ОКЛАДПеревод Ю. Кожевникова

Когда ты мир захочешь с ума свести шутя,

Оденься в черный бархат, прелестное дитя,

Предстань, как мрамор белый, с сияющим лицом,

С глазами, что пылают пленительным огнем.

И волосы льняные и белоснежность плеч

Должна ты в черный бархат, красавица, облечь!

Но если хочешь сделать ты лишь меня счастливым,

Оденься в шелк шуршащий с сиреневым отливом.

Тебе придаст он робкий и нежно-хрупкий вид,

Грудь бледно-восковую, улыбку оттенит.

Твой облик станет скромным, застенчивым, сердечным,

Неизъяснимо милым и нежным бесконечно.

Когда идешь ты, мнится: в тебе коварства нет —

Твой смех звучит по-детски и ласков твой привет,

Когда ж ты сядешь, гордо откинувшись назад,

Надменную царицу встречает скромный взгляд…

Стою совсем убитый, когда, собой счастлива,

Передо мною ножкой качаешь ты игриво.

И робкую надежду ты безвозвратно губишь:

О, я отлично знаю, что ты меня не любишь,

Прекрасная такая, влекущая такая,

Здесь на земле под солнцем, как будто неземная.

Меня ты дразнишь взглядом, и смех твой как отрава.

Играть влюбленным сердцем тебе одна забава…

Но большего достоин ли я, чем рок судил,

Чем взор, который в сердце ты, ангел, мне вонзил?

О, смейся надо мною, коль хочешь, так убей —

Одна твоя улыбка, мечта твоих очей

Для мира значат больше, чем эта жизнь пустая…

Коль умереть я должен, умру, тебя прощая.

Кто я? Лишь разум слабый и робкая душа,

О ком никто не спросит, ах, ни одна душа.

И я мечтал когда-то поэтом быть… Стремленье,

Увы, достойно было улыбки сожаленья,

Иронии жестокой!.. О чем еще мечтал?

Хотел, чтобы мой голос был чистым, как кристалл,

Нес людям утешенье и даровал им слух…

Теперь… Теперь я вижу: огонь мечты потух.

При всех моих познаньях, при всем моем уменье

Не воплотить улыбки твоей в стихотворенье.

Погребена ты в сердце моем, но разум хилый

В стихи облечь не может прекрасный облик милой!

И чтоб воспеть всю прелесть божественно-святую.

Иметь бы нужно арфу, но не мою — иную,

Избитыми словами: цветы, лучи, брильянты,

Не описать мне прелесть, достойную лишь Данте.

О, смейся надо мною, ничтожнейшим пигмеем,

Мечтавшим, что на свете мы быть одни посмеем.

О женщина, о ангел, о мрамор белоснежный,

Тебя зажечь хотелось мне искрой страсти нежной!

Ужель в воображенье любовь моя посмела

Считать своим твой облик и сладостное тело?

Безумец я… Так смейся! О, смейся надо мной.

Закрытые глаза мне заволокло слезой,

Чтоб больше мне не видеть уж никогда отныне

Ни строгих черт античных, ни женских плеч богини…

Так жизнь моя проходит в страданье бесконечном,

Хоть взглядом одарила меня одним сердечным.

Но ей любви не надо, ей нужно поклоненье…

У ног ее склоняюсь, как раб, в немом смиренье,

«А что поэт наш пишет?» — уронит вдруг при всех.

Издевка, но блаженство мне даже этот смех,

О, как я был бы счастлив, когда б она хоть раз

Взглянула на того, кто с нее не сводит глаз.

Да, да! Я был бы счастлив лишь словом, лишь улыбкой,

Ведь мне ее улыбка дороже жизни зыбкой.

Но знаешь ли, природа нам жизнь дала, глумясь,

Родится гений редко, все остальные — грязь.

И мне доступно также то восхищенье миром,

Которое когда-то испытано Шекспиром,

Я тоже член той секты несчастных и упорных,

Кто трудится, мечтая о совершенных формах,

Но гений — это гений, велик он сам собой,

А я лишь неудачник, обиженный судьбой!

Обиженный? Но так ли? Несчастным был тот день,

Когда я вдруг увидел прекраснейшую тень?

Скользнувшая улыбка, насмешливое слово, —

Ужели слишком мало богатства мне такого?

Случайный взгляд и ласка, что будет, как отрада,

Всю жизнь до самой смерти — такого мало клада?

Иного я достоин, и требовать я смею?

Хулы мирской не слышу я за спиной своею?

Дано ли мне судьбою, чтоб лирой я потряс

Не век, как те, другие, хоть день, хотя бы час?

Красивые слова я нанизывал уныло,

Рассказывая людям, что близко мне и мило…

Но таково ль призванье поэта во вселенной?

На времени бегущем, как волны, пеной бренной

Убогих слов пытаться изобразить красу

И лунного восхода и шорохов в лесу?

Но сколько б ни писали, и сколько б ни твердили,

Поля, леса — все чудо, такие ж как и были,

Они всегда прекрасней, чем все писанья наши.

Родная нам природа неизмеримо краше

Всех виршей современных с их описаньем серым.

Печальное занятье твердить вслед за Гомером

И прочими творцами известный всем рассказ,

Что лучше был поведан в десятки тысяч раз.

Да, солнце постарело, земля — старуха ныне:

На мыслях и на сердце лежит колючий иней,

Лишь груди в восхищенье приводят юных, нас,

А красоты искусства слепой не видит глаз…

До времени завянув, читаем в пыльной школе

Замасленные книги, трухлявые от моли,

Из умствований скудных, из тощего бурьяна.

Хотим взрастить мы розы иль сочный плод румяный,

В мозгах у нас лишь суммы бесчисленных значков,

Весь мир для нас составлен, из многих тысяч слов,

Невыносимо тесный, он безобразно скроен,

Он фразами украшен и на песке построен,

Бездушный и убогий, он выглядит печальным.

Слепое подражанье твореньям гениальным…

Прекрасные, объемлют они все земли, сферы

Под взором Калидасы, в гекзаметрах Гомера!

Поденщики пера мы. И рифмой и рассказом

Мы злоупотребляем, насилуя свой разум…

Свинец не станет златом… И наши сочиненья

Убогая подделка, не пламень вдохновенья.

Я не кузнец, не пахарь, чья жизнь в трудах сурова.

Я золочу монету фальшивым златом слова,

Разменную монету, медяшки мысли бедной…

Сотрется позолота, и жизнь предстанет медной…

«Прекрасному, — твердят нам, — даст форма воплощенье».

Поэтому к стихам я питаю отвращенье…

Ведь человек обязан всегда быть сыном века,

Иначе он, несчастный, как умственный калека,

Заслуживает только быть запертым в больнице.

Пусть там плетет любые пустые небылицы.

Не вовремя родиться — несчастие твое…

Судьба, увы, дана нам, чтоб проклинать ее.

Но если проклинаешь, то, значит, ты — поэт,

Век пошлости в проклятьях оставит только след.

Между поэтом жалким, что грустно, словно четки,

Слова перебирает, чтоб были рифмы четки,

И офицером с саблей, спесивым и надменным,

Какой быть может выбор? Здесь выбор несомненный!

Он женщин восхищает осанкой и мундиром,

И дева выбирает его своим кумиром…

Права ты, подчиняясь лишь чувственной стихии.

Мудра одна природа, а мы глупцы слепые —

Ведь к страсти побуждает тебя другое тело;

Обнимет он и мнится, что ты помолодела.

Ты не сошла с ума,

Чтоб вместо офицера вдруг избрала сама

Поэта, что ночами не спит, слагая строки

И рифмой окрыляя раздумий смысл глубокий…

Солдат, он легкой шуткой тебя развеселит,

Поэт же слишком робок, насупившись сидит,

Он ловок, как улитка, поднять не смеет глаз

И, прежде чем он скажет, все взвесит десять раз,

Глядит он так скорбяще, вздыхает он, чудак,

И, в кресло погрузившись, все дни проводит так…

Но сколько б ни сидел ты и не глядел уныло,

Ты этим не сумеешь проникнуть в сердце милой.

Что спрашивать с ребенка? Он жаждет развлечений.

Я ж взглядом безнадежным каких ищу видений?

Зачем же звать богиней, и феей, и звездою?

Раз женщиной родилась, то ей не стать иною.

Но все же… Ведь однажды я слышал голос нежный:

«Склонись же головою, несчастный и мятежный,

Чтобы могла тебя я обнять и приласкать!»

Божественная, снова все повтори опять.

Мое воображенье — мой спутник неизменный,

Я вновь живу мечтою, как в сказочной вселенной:

Настанет день счастливый, когда в пустую келью

Ты — дочь, жена, царица — внесешь свое веселье,

Мысль сразу станет ясной, рассеется тоска,

Когда волос коснется моих твоя рука,

Я обернусь невольно и посмотрю назад,

И вдруг земной богини увижу нежный взгляд…

Беги! Что ждет в грядущем тебя со мной, когда

В наш век стихи и рифмы — сплошная ерунда.

Нет, я не принуждаю тебя идти за мной.

Я всех твоих несчастий быть не хочу виной.

Чем быть поэтом, лучше стать просто бирючом:

Сжигая рифмы в печке, мы не согреем дом,

Отдам я даже сердце, чтоб выпила ты кровь,

Нужда — тот лед, который потушит и любовь.

………………………………………………………..

И вдруг ты замечаешь, что ты сидишь со мной,

Дитя, чьи ножки — холод, а губы — летний зной.

И спрашиваешь нежно: «Ты что такой несмелый?»

Ты, наконец, хоть слово услышать захотела.

Ты целый час зевала и ждешь теперь награды:

В любви стихом французским тебе признаться надо.

Ты, наконец, решилась! И чувствую — слегка

Моей руки так нежно касается рука.

Шепчу я еле слышно, плечо твое целуя:

«Ты чересчур прекрасна, и чересчур люблю я!»

1876

ПЕЧАЛЬПеревод Р. Морана

Казалось, сквозь ворота меж облаков туманных

Прошла царица ночи в одеждах сребротканых;

Под куполом небесным, в чудесном мавзолее,

В своей могиле синей так мертвенно белея,

Усни, усни спокойно в мерцании свечей,

Ты, чтимая безмерно владычица ночей!

В просторном мире иней покрыл поля и дали,

Наброшены на села блестящие вуали;

Искрится воздух. Будто беленные известкой,

Развалины сверкают в степи, пустой и жесткой.

Не спится лишь погосту со сгнившими крестами,

Там совы отдыхают. И звонница при храме

Потрескивает тихо. В столб ударяет било.

Незримый демон, мимо стремясь стезей унылой,

Иной раз мимоходом глухую доску тронет

Зубцами легких крыльев — и медь печально стонет.

Священная руина

Стоит благочестиво, стара, грустна, пустынна.

В разбитых окнах ветер ночной свистит протяжно,

И мнится, он колдует, шепча заклятья важно.

А на иконостасе в печальном запустенье

Лишь контуры остались, расплывчатые тени.

Где был священник — речи свои сверчок бормочет,

Где был псаломщик — шашель усердно стены точит…

…………………………………………………………..

Та вера, что иконам свои дарила краски,

В мое вложила сердце причудливые сказки.

Теперь от бури жизни, от гроз и от смятений

Лишь контуры остались, расплывчатые тени.

Усталый, красок мира в себе уж не найду я,

Осенней скорби полный, сверчок скрипит, колдуя.

На сердце опустелом держу я тщетно руку —

Шум древоточца в гробе сродни глухому стуку.

И жизнь моя порою мне кажется рассказом

Из уст чужих, — как будто я посторонним глазом

За ней слежу, как будто меня не существует…

Кто это без запинки о ней мне повествует,

И я над всем, что слышу, смеюсь? Мне все равно.

Что мне чужие муки?.. Я мертв, я мертв давно.

1876

СКАЗОЧНАЯ КОРОЛЕВАПеревод Ю. Нейман

Серебрясь, луна рождает

Белоструйные туманы,

И они плывут над полем,

И светлы и легкотканны.

А цветы на посиделках

Рвут обрывки сети черной,

На одежды ночи нижут

Самоцветов ярких зерна.

Над озерной тихой гладью,

Тенью облачной одетой,

Где колышутся, сменяясь,

Струи мрака, струи света,

Отводя камыш рукою,

Девушка стоит безмолвно,

Красные бросает розы

В зачарованные волны.

Чтобы вызвать чей-то образ,

Наклонилась над водою:

Ведь закляты эти воды

С давних пор святой Средою.

Розы девушка бросает,

Чтобы тень явилась чья-то:

Ведь издревле эти розы

Пятницей святой закляты.

Смотрит… Золотятся косы

В лунном трепетном сиянье,

В голубых глазах мерцают

Все легенды, все сказанья.

1876

ОЗЕРОПеревод Ю. Кожевникова

До краев в кувшинках желтых,

Дремлет озеро лесное,

Нежно лодку убаюкав

Чуть заметною волною.

Вдоль по берегу тропинкой

Я иду, и в сердце дрожь:

Ты вот-вот камыш раздвинешь

И на грудь мне упадешь.

Мы с тобою сядем в лодку,

Поплывем, обнявшись дружно.

Я невольно брошу весла.

Ты оставишь руль ненужный.

Властно нас обнимут чары,

Ласка лунного сиянья,

В камышах шуршащий ветер,

За кормой волны журчанье…

Никого… Мечта напрасна…

Все один, куда б ни шел ты.

Только озеро лесное

До краев в кувшинках желтых.

1876

ЖЕЛАНИЕПеревод Ю. Нейман

К ручейку, что чуть трепещет,

В лес ко мне приди скорей,

На заветную поляну,

В темной зелени ветвей.

Поспеши ко мне в объятья,

Упади на грудь опять,

Чтобы легкой ткани дымку

С твоего лица убрать.

У ручья, в душистой чаще,

Сладко будет нам одним,

Здесь тебя осыплют липы

Цветом трепетным своим.

Златокудрую головку

Низко-низко наклони,

Только розовые губы

Ты оставишь для меня…

Нам приснится сон счастливый;

Дуновенье ветерка

Переливы тихой песни

Донесет издалека.

И опять, под песню леса,

Мы притихнем, засыпая.

Станут нас баюкать липы,

Легким цветом осыпая.

1876

ПОД КРЫЛО ГОЛОВКУ СПРЯТАВ…Перевод Г. Перова

Под крыло головку спрятав,

Сном голубка почивает,

В лунном свете оперенье

Перламутром отливает.

В небе высыпали звезды

 И на мир глядят, мигая.

Ночь безмолвна. Только гальку

Шевелит волна речная.

1876

КЭЛИН (Страницы сказки)Перевод Н. Вержейской

Газела

Бродит осень в роще хилой,

Верещит сверчок унылый,

В окна бьет тоскливый ветер,

Ты у печки ждешь остылой,

Чтобы тихо к изголовью

Сон спустился легкокрылый.

Что ты вздрогнула нежданно?

По сеням идет твой милый.

Он обнимет стан твой стройный

С нежной страстью, с юной силой.

Милый зеркало достанет,

Чтоб оно твой лик явило,

Чтоб оно твою улыбку

И мечты отобразило…

I

Месяц красный, как жаровня с раскаленными углями,

Озаряет лес и замок, вознесенный над холмами,

И потоков бурных воды, ниспадающие с круч;

На безжизненные скалы он бросает яркий луч:

Крепостные стены встали, на утесы опираясь,

И смельчак скользит над бездной, по отвесу вверх взбираясь.

Он цепляется за камни, он по выступам ползет,

Наконец, окна достигнув, он ломает переплет,

Проникает в амбразуру и неслышною стопою

Пробирается тихонько к потаенному покою.

Сквозь решетки узких окон светит кроткая луна,

Как в цветах переплетенных, в них запуталась она.

И куда лучи проникнут, там полы белее мела,

А в углах, где их не видно, сажа темени осела.

Ткань, прозрачней паутины чудодея-паука,

Вся блестя и колыхаясь, словно льется с потолка.

Ткань готова оборваться, пасть под тяжестью бессчетных

Переливчатых каменьев, самоцветов искрометных.

Там, за пологом, принцесса, в бликах ласковой луны,

На высоком, пышном ложе видит радужные сны.

То, что лик ее округлый, как заря, лучист и светел.

Сквозь струящиеся ткани мигом юноша заметил.

Непослушная застежка расстегнулась над плечом,

Тело девушки сияет в целомудрии своем.

Золотые кудри смело разметались по подушкам,

Голубою тенью жилки от висков сбегают к ушкам,

А на лбу точеном брови изгибаются дугой,

Их природа начертала неповторною чертой.

И ресницы чуть трепещут, как густые опахала,

И рука ее повисла так беспомощно, устало.

Жаром юности тревожной грудь принцессы налита.

Чуть дыханье приоткрыло непорочные уста,

Несравненная улыбка шевелит их еле-еле,

И рассыпанные розы увядают на постели.

Он срывает тонкий полог, к ложу быстро подойдя,

И слетают на пол брызги самоцветного дождя.

Он глазам своим не верит, он исполнен восхищенья:

Непостижна прелесть девы и очам воображенья.

Над красавицей склонившись и, себя не помня сам,

Припадает он губами к свежим девственным губам,

А потом кольцо снимает с указательного пальца

И… внезапно исчезает… Поищи теперь скитальца!

II

А наутро с изумленьем видит юная принцесса,

Что ее бескровны губы и… оборвана завеса…

Дева думает: «О, радость! Может быть, вчера ко мне

Збурэтор[40] являлся смуглый, чтоб умчать меня во сне?»

III

Пусть о девах каждый судит благосклонно или злобно,

Но красавица Нарциссу[41] сразу сделалась подобна:

Увидав в зеркальной глади облик, влагой отраженный,

Он пред ним застыл навеки и стоит завороженный.

И любой, кто в это время королевну ни застал бы,

Кто врасплох пред зеркалами вдруг ее ни увидал бы,

Тот не мог бы не заметить, как она, собой любуясь,

Глаз от стекол не отводит, и смущаясь, и волнуясь.

Тот бы понял, что случилось, и вздохнул бы — как ни странно;

Дева юная постигла красоту свою нежданно, —

Образ вдруг пред ней представший, отраженный зеркалами,

Со снопом волос лучистых и с бездонными глазами.

Созерцая совершенство ослепительного тела,

Королевна молодая вспоминает то и дело:

«Я не знаю явь ли это, сон приснился ли чудесный,

Но входил ко мне красавец чернокудрый, неизвестный.

И с тех пор, о нем тоскуя, и с тех пор, томясь в разлуке,

Я к пришельцу простираю умоляющие руки.

То горюя, то внимая зову сладостной надежды,

В волоса я одеваюсь, как в роскошные одежды.

От любви, от ожиданья розовее стал румянец…

Почему же не приходит снова милый чужестранец?

Изгибая стан свой стройный, я пред зеркалом танцую…

Разве где-нибудь найдет он краше девушку другую?

Я люблю себя за то лишь, что меня любить он может.

О мой рот! Смотри — не выдай то, что помыслы тревожит.

Пусть никто о том не знает, даже он, мой друг любимый,

Он, ко мне в покой вступивший силой чар непостижимой».

IV

Еженощно приходил он в час всеобщего молчанья,

И принцесса просыпалась от горячего лобзанья.

Дева юношу однажды удержала у себя,

Поглядев в глаза с мольбою, начала шептать любя:

— Нет! Останешься со мною ты, доныне чуждый счастью.

Я стремлюсь к тебе всем сердцем, и полна я нежной страстью.

Ты не думай, что на свете нет души тебе родной,

Что бродить ты вечно должен тенью скорбной и немой.

Ты не будешь жить отныне всем чужой и одинокий:

Ты теперь мой добрый гений, мой избранник грустноокий. —

Он садится с нею рядом, обнимает гибкий стан,

Светом слов ее любовных лик принцессы осиян.

Молвил юноша: «Впервые я глаза увидел сказки.

Смысл речей твоих неясен, но я слышу трепет ласки.

Блеску молнии подобен золотой желанный сон,

Лишь тебя рукой касаюсь, мне тотчас же снится он.

Счастлив я, когда ты смотришь все нежнее и нежнее,

И твоих волос сиянье по моей струится шее;

Счастлив я, когда, желая к сердцу милого прильнуть,

Ты свое лицо положишь мне доверчиво на грудь;

Счастлив я, когда целую кожу плеч твоих атласных

И в твоем дыханье чую сладость наших чувств согласных;

Счастлив я, когда в волненье даришь ты свои уста,

И сердца в изнеможенье, и сбывается мечта».

Им друг другу бы хотелось в этот миг сказать так много.

Но любовь — плохой учитель цицероновского слога.

Поцелуй — красноречивей всех обычных слов земных:

И ликующим влюбленным в миг блаженства не до них.

В темноте лицо принцессы обожгло румянцем алым,

Волоса ее укрыли, словно брачным покрывалом.

V

Исхудала королевна, побледнела — так и вянет.

Ни кровинки в ней не стало — каждый скажет, кто ни взглянет.

Кажется она усталой, озабоченной и хмурой

И слезинки вытирает мягкой прядью белокурой;

И становится все тоньше, молчаливей и печальней.

У окна она томится в отдаленной тихой спальне:

Вьется жаворонок в небе — с ним письмо послать бы другу…

Он не голубь, он не может оказать в беде услугу.

Птица скоро улетает — хорошо ей на просторе!

А принцессу ожидают те же слезы, то же горе.

Ты не плачь, не плачь, принцесса! Не тумань очей слезами!

Знай, что есть большое сходство между небом и глазами:

Звезды падают, как капли, в час ночной — алмаз к алмазу,

Но ведь небо не роняет все свои алмазы сразу.

Что бы было, если б звезды все исчезли с небосвода!

Если б тусклой, мертвой стала вся уснувшая природа!

Есть же разница — пойми ты — между ночью звездноликой

И беззвездной ночью, темной, словно склеп в пустыне дикой.

Слезы красят, если плакать понемногу, королевна,

Но какою же ты будешь, в них купаясь ежедневно?

Слезы смоют тот румянец, что на щечках белоснежных

Плач убьет без сожаленья голубую тайну ночи,

Он детей погубит неба — звездные погасит очи.

А какой безумец спрячет в пепел чудный блеск сапфира,

Чтоб красы его лишились все, кто любит прелесть мира?

Красоту свою сжигаешь этим плачем ежечасным.

Позабыв, что в ней отрада всех, кто знает толк в прекрасном.

VI

Эх, король! О чем ты думал, седовласый, бородатый?

Не мозги, а сор с трухою в голове твоей кудлатой.

Эх, король, отец безумный, за порог прогнавший дочку,

Знать, раскаяньем терзаясь, не одну провел ты ночку.

Проглядел глаза ты, стоя на высокой круглой башне…

Ты беднее всех убогих стал теперь, богач вчерашний.

Ты прогнал ее, жестокий, от стола и от камина,

И она в хибарке нищей родила малютку-сына.

Приказал ты отыскать их всем придворным челядинцам,

Но никто не возвратился ни с принцессою, ни с принцем.

VII

Сер осенний долгий вечер, и в глухой лесной тиши

Зыбь озерная уходит укрываться в камыши.

Лес вздыхает еле слышно, лист последний отряхая.

Покоробившись, мертвеет на земле листва сухая.

С той поры, как лес унылый потерял листвы убор.

Может многое увидеть с высоты луны дозор.

Вот обламывает ветки ветер, взбалмошный и злющий;

Вот ручьи бегут в овражках, что лесной скрывались гущей;

Вот у края, где пониже почерневший мрачный лес,

Кто-то, выйдя на равнину, зашагал наперерез.

Он! Волшебник чернокудрый, о принцессе позабывший, —

О принцессе, столь прекрасной и навеки полюбившей.

По равнине обнаженной вдаль стремится чародей,

А навстречу мальчик гонит стадо белое гусей.

«Добрый день, мальчонка!» — «Здравствуй, удивительный прохожий».

«Как зовут тебя, скажи мне?» — «Как отца. Мы с ним похожи.

Мать всегда мне говорила: «Ты запомни, милый сын,

Твой отец волшебник дивный, и зовут его Кэлин».

Как услышал чернокудрый речь смышленого ребенка,

Сердце сразу подтвердило, что отец он пастушонка.

Вводит в хижину лесную гостя храбрый поводырь.

В низком маленьком окошке вставлен матовый пузырь.

Огонек едва мерцает, с фитилем простая плошка,

И, почесывая ухо, на печи мурлычет кошка.

Мельничка стоит ручная — с нею сможет сладить всяк! —

И валяется у двери старый стоптанный башмак.

В клобуке святитель строгий на иконе темноватой,

Пахнет хижина лесная васильком сухим и мятой.

И пекутся две лепешки в холодеющей золе,

И с водой застыла кружка на чистехоньком столе.

А на стенах обветшалых, а на срубе закоптелом

Разместились поросятки, нарисованные мелом.

Как ни просты поросятки, все же мальчик сделал им

Ножки — палочки тупые, хвост — колечком завитым.

На скамье, на голых досках, сына долго ожидая,

И, как видно, не дождавшись, мать уснула молодая.

Рядом с ней Кэлин садится, руку тонкую берет,

И ласкает с болью в сердце, и вздыхает, и зовет.

Повторяет имя милой, что запомнилось навеки,

И принцесса поднимает тенью тронутые веки.

На лице ее прекрасном удивление, испуг:

Может быть, он ей приснился, возвратившийся супруг?

Он принцессу обнимает, ей твердит одно лишь слово,

Из груди его широкой сердце выпрыгнуть готово.

А она молчит и смотрит, только смотрит и молчит.

Со слезами смех мешает, где растерянность звучит.

Теребит в волненье локон, выжидает напряженно,

И лицо внезапно прячет на груди его смущенно.

Он платок с нее снимает, темный нищенский платок,

И волос лучистых волны вновь струятся, как поток.

Он берет ее за плечи, приникает к ненаглядной,

И сверчок за печкой слышит поцелуя звук отрадный.

VIII

За багровой медью бора, за тропой крутой и тайной

Лес серебряный раскинул свой шатер необычайный.

Здесь, склонясь над родниками, словно снег, белеют травы

И цветут на влажных стеблях синеглавые купавы.

Здесь, в стволах дубов столетних, величавых, в три обхвата,

Словно слышен голос леса, замурованный когда-то.

А ручьи в дубраве белой, в этой роще серебристой

Вниз сбегают по пригоркам и журчат струею чистой.

В мягких ласковых долинах то текут они отлого,

То, течение меняя, вырываются из лога,

И как радуга сверкая, иль взлетают водометом,

Иль, кружась и низвергаясь, вдруг бурлят водоворотом.

Сотни бабочек порхают золотых, голубокрылых,

Пчел, без устали жужжащих, сосчитать никто не в силах,

Всех влечет их к сердцевинам тех цветов благоуханных,

Что раскрыты в изобилье на прогалинах медвяных.

Там, где озеро сверкает чашей, доверху налитой,

В свете факелов блистает стол, для пиршества накрытый.

На невиданную свадьбу собрались со всей планеты

Короли и королевны, звездочеты и поэты.

Фэт-Фрумосы и драконы тоже были там по праву.

Говорят, что сам Пепеля там отплясывал на славу.

Вот король, отец невесты, восседающий на троне.

Он в высокой, словно митра, изукрашенной короне.

На подушках, на пуховых, неподвижен он и важен.

Волосочек к волосочку в бороде его приглажен.

Вот ведет Кэлин невесту и любуется невольно:

Как она похорошела! Как свежа! И как довольна!

А в глазах такое счастье, что бессилен рассказать я.

Шелестит, скользя по листьям, шлейф серебряного платья,

И волна волос лучистых по спине до пят струится,

И венок цветов лазурных на чело ее ложится,

А во лбу звезда трепещет — дар таинственного леса.

С женихом к отцу подходит лучезарная принцесса.

И король радушно просит сесть за стол гостей желанных

Да и всех сюда пришедших — всех и званых и незваных.

Солнце первым село в кресло, как родитель посаженый,

И Луна уселась рядом — мать счастливой обрученной.

А потом — все остальные, все — по возрасту и званью.

Заиграли нежно скрипки, вторя сладких флейт звучанью.

Вдруг раздался шум… Откуда? Вот уж, кажется, ни к месту!

В изумлении все смотрят на отца и на невесту.

Меж кустами протянулась, словно мостик, паутина,

А на мостике такая всем представилась картина:

Угостить гостей собравшись пирогами, калачами,

Муравьи идут с мукою, тихо движутся с мешками.

Чтобы сделал жук сережки, ювелир весьма искусный,

В дар пыльцу приносят пчелы, мед янтарный, самый вкусный.

И процессия проходит не совсем обычной свадьбы:

Впереди вприпрыжку блохи — им ведь только поскакать бы!

А жучище толстобрюхий, в бархат втиснутый камзола,

Словно поп, псалмы гнусавя, выступает важно соло.

Скорлупу ореха тащит стрекоза, изнемогая,

Мотылек-жених сидит в ней, ус геройски выставляя.

Ну, а следом вереница мотыльков любого рода,

Как всегда любвеобильна и безумна их порода.

А за ними музыканты: комары, козявки, мушки…

И фиалочка-невеста ожидает на опушке.

А сверчок, что жил в избушке, вспрыгнул вдруг на стол накрытый,

Встал на лапки, поклонился, застегнул кафтан расшитый

И сказал он, потянувшись к золотой заздравной чаре:

— Разрешите нашу свадьбу справить рядышком, бояре.

1876

ИЗ ОКНА ГЛЯДИТ ЦАРЕВНА…Перевод Ю. Кожевникова

Из окна глядит царевна —

Волны плещутся о скалы…

Дно морское, дно морское

Красоту ее украло…

А с челна, бросая сети,

Смотрит вглубь рыбак несчастный.

Дно морское, дно морское

 Отражает лик прекрасный.

— Никогда не поднимал я

Глаз на замок, на вершины —

Дно морское, дно морское

Тянет в синие глубины.

1876

Я ИДУ ЗА МИЛОЙ СЛЕДОМ…Перевод М. Петровых

Я иду за милой следом

В темной чаще, в глухомани.

Чуть приближусь к ненаглядной —

Прерывается дыханье.

Еле выговорил слово,

Что огнем души согрето, —

Смотрит мимо дорогая.

Не давая мне ответа.

Подхожу к ней ближе, ближе,

Уговариваю нежно —

Озирается пугливо,

Отстраняется поспешно.

Изогнулась, вырываясь,

Чуть я обнял стан прелестный;

Жарких рук не размыкаю,

К сердцу привлекаю тесно.

То ль не рада, то ли рада

Мне на грудь она склониться.

Без конца целую губы

И смеженные ресницы.

Крепче к сердцу прижимаю,

Даже дух перехватило.

Отчего грустит, спросил я,

Неужели разлюбила?

И она мне отвечает,

Озарив сияньем глаз:

— Ты мне дорог бесконечно,

Только дерзок ты подчас.

1876

В АЛЬБОМПеревод С. Шервинского

Альбом? — подобье бала-маскарада.

Гостей высокомерных полон дом.

Лицо, мысль, голос — все обман кругом.

Все говорят, — а слушать и не надо.

И я вошел, замедлив шаг, — ты рада,

Вооружась надорванным листком,

К тебе спешу с неопытным стихом

Я, на Парнас не вскидывавший взгляда.

Но ты силком вручаешь мне перо,

Верна игре давно тебя пленившей, —

Из всех ларей умеешь брать добро.

Мы рвемся в бой — а ты, альбом раскрывши,

Потом посмеиваешься хитро,

Смотря на груду глупости застывшей.

1877

СКАЗКА О ЛЕСЕПеревод И. Миримского

Лес — великий самодержец,

Престарелый, многославный,

Сколько подданных ютится

Под его рукой державной!

Герб его — Луна и Солнце.

День и ночь скользят, как тени,

Фрейлины и царедворцы

Из сословия оленей.

Зайцы-вестники разносят

Королевские указы,

Соловьи поют кантаты,

Родники лепечут сказы.

Муравьи — солдаты леса —

На тропинках маршируют,

Средь цветов благоуханных

Пчелы весело пируют.

В старый лес, в прохладный сумрак

Мы пойдем с тобой, малютка.

Там поймешь ты, что на свете

И любовь и счастье — шутка.

Что в тебе сама природа

Все уменье проявила:

Ты своей красой волшебной

Всех подруг своих затмила.

По нехоженым дорожкам

Закружим в дремучей чаще,

Отдохнем под сенью липы,

У воды, в траве журчащей.

Под напев свирели дальней

Мы с тобой уснем, как дети.

Легкий ветер нас осыплет

Снегом липовых соцветий.

Ты к груди моей прижмешься,

Разметав льняные кудри.

Лес — великий самодержец —

Созовет совет свой мудрый.

И луна взойдет на небе,

Сквозь листву роняя блики.

Нас обступит в изумленье

Двор великого владыки:

Лось — вельможа величавый,

Старый зубр — советник верный,

Благородные олени

И мечтательные серны.

«Кто они? Такие гости

В царстве леса очень редки».

Наша липа им ответит,

Приподняв густые ветки:

«О, смотрите, как им вечер

Грезы леса навевает!

Как они друг друга любят!

Только в сказке так бывает».

1878

ТЕНЬ ВОЕВОДЫ ИСТРАТЕ ДАБИЖАПеревод Р. Морана

Как пена волн, как сон искусный,

Как дым, земная тает слава.

Sic transit gloria mundi[42] — грустный

Шепчу я в крепости Сучава[43].

Светлеют древние иконы,

Одеты в лунную парчу.

И снизу гулкий, приглушенный

Я слышу голос: «Пить хочу!»

Выходит старца тень, лучистой

Короной призрачно сверкая;

На нем священное монисто,

Раскрыта шуба дорогая,

«Не бойся, — молвит, — не обижу,

И не для грамот речь моя.

Я знаменитый князь Даби́жа,

Истрате Воевода я».

«Князь хочет в славное былое

Дорогу указать народу?»

Он знаки делает рукою,

Но я не понял воеводу.

«Князь жаждет справедливой мести?

Вам кровь изменников нужна?»

Вздыхает тень: «Сказать по чести,

Я жажду одного — вина.

Когда я князем был Молдовы,

Все виноградари в Котнаре

Мне были услужить готовы,

Души не чая в государе.

Платил я золотом за вина

И был всегда навеселе,

А здесь так скучно и пустынно,

Совсем не то, что на земле.

Ваш свет меня почтить замыслил:

Он справедливо, милосердно

Меня к своим святым причислил

И прямо в рай послал посмертно.

Но как здесь мучат человека!

Прошу я выпить, а в ответ

Сам Петр кричит мне: «Кум, от века

Волынок и вина здесь нет!»

А я был добрый князь, богатый,

Я не скупился на подарки,

И виночерпию дукаты

Нередко насыпал я в чарки.

Ведь не сравнить пустые вещи —

Алмазы, золото, янтарь —

С пирушкой, с шутками похлеще,

С вином, что мы пивали встарь!

Я вел осаду Беча — вместе

С солдатами и разным сбродом;

Сорока, Вранча, их предместья

Отважно встали всем народом

На королей, во всем повинных!

Но с ними мне не по пути:

На сотни тысяч бочек винных

Молдову дайте мне вести!

Где в драке турки, агаряне

Своих бойцов теряли стойких,

Там наше войско — молдоване —

Теряло головы в попойках.

Веселый зубр с тремя звездами

Сиял на всех шатрах. Домой

Вернулся каждый, кто был с нами,

Живой вернулся и хмельной.

Вино с водой я не смешаю,

Пустую спесь ни в грош не ставлю,

И я себе не разрешаю

Совать свой нос в чужую травлю.

Когда идут на нас войною

Язычники, — готов я в бой!

Когда ж воюют меж собою

Ослы, — бегу я в погреб свой.

У венгров с ляхами раздоры.

А мне-то что? Наш пир в разгаре.

Шуты, волынщики, жонглеры

Со мною пьянствуют в Котнаре.

Собравшийся со всей округи

Наш добрый люд плясал и пил,

А я кричал им: «Выпьем, други,

Пить будем, сколько хватит сил!»

Когда б забрел в мои трущобы

Какой-нибудь сухарь ученый,

Не появился б я… Его бы

Не стал просить я униженно.

Ты ж любишь дойну и природу.

Сок винограда, звон ручья,

Ты про Истрате Воеводу

Всем расскажи, мое дитя.

Пускай сыны родного края,

Как требует обычай старый,

За кубком кубок осушая,

На землю выльют две-три чары.

Ведь христианских душ немало

Хранит Молдовы нашей грудь,

В часы веселья влагой алой

И их ты спрыснуть не забудь.

Я завещал Молдове милой

Закон неписаный, безмолвный:

Пустой бочонок должен силой

Перевернуть вверх дном и полный!

И так по всей моей Молдове:

Кто трезв — торчит вниз головой!

Ведь отдыхает всех толковей

Хмельной гуляка и герой.

Чтоб не Шататься мне от хмеля,

На меч я опирался длинный.

Мы славу Бассарабам пели,

Князьям — потомкам Мушатина,[44]

В конце, славнейшего из славных,

Святого Штефана хваля —

Ведь нет ему на небе равных,

Не знала равных и земля!

В себе хранит владык Молдова,

Сердца великие скрывая.

Друзья, пригубим, выпьем снова,

За них по чарке проливая!

Мы выпьем за ночь не однажды,

И утром будем пить и днем.

Здесь опьянеть обязан каждый,

Окончим пить — опять начнем.

Ладони в кулаки сожмите

Вокруг наполненных стаканов.

Могучий голос поднимите,

Единым хором дружно грянув.

Споемте De profundis, братья,

Perennis humus erit rex[45].

О, где вы, годы благодати?

Ушли навек! Bibamus ех!»^[46]

1878

ОДИНОЧЕСТВОПеревод Н. Чуковского

Опустилась занавеска,

Стол сосновый. Ветра шум.

Печь полна огня и треска.

Я тревожных полон дум.

Мимолетные мечтанья

Быстрокрылы и легки,

А мои воспоминанья

То стрекочут, как сверчки,

То летят — за блесткой блестка —

В душу мне, где тьма густа,

Тяжелы, как капли воска,

Павшие к ногам Христа.

Паутина. Тени. Тише!

Что за шелест вдруг возник?

О, конечно, это мыши

Зашуршали в грудах книг.

Взоры кверху подымаю,

И в блаженной тишине

С грустью тихою внимаю

Я мышиной беготне.

Я повесить собирался

Лиру столько раз на гвоздь,

Столько раз я чертыхался,

На стихах срывая злость.

Но когда сверчки и мыши

Вводят грусть в мой тихий дом,

Отдаюсь ей сердцем, слыша,

Как весь мир цветет стихом.

И порой… Забьется сердце…

Полночь… Лампа зажжена…

Слышу я: открылась дверца…

Кто-то вдруг вошел… Она!..

Да, она сама вступила

В этот старый дом пустой,

Светлым ликом озарила

Все, что скрыто темнотой.

Время, свой неукротимый

Бег сдержи, он в тягость нам.

Вот я руку дал любимой,

Вот прижал уста к устам.

1878

КАК ОТ ТЕБЯ ДАЛЕК Я…Перевод А. Эфрон

Как от тебя далек я и как я одинок!

Чуть теплится в камине неяркий огонек,

Стучится ветер в ставни, сгустилась ночь в окне,

Огонь воспоминаний чуть греет сердце мне…

Мне чудится, что стар я и голова бела,

Что полумертвым стал я, а ты уж умерла…

И, никому не нужен и никому не мил,

Перебираю тайны, которыми я жил,

Прядет седая память былых событий лен,

И снова ты со мною, и снова я влюблен,

И рук твоих прохладу я чувствую опять,

В твои глаза гляжусь я, стремлюсь тебя обнять,

Прижать тебя, живую, к трепещущей груди…

Не размыкай объятий, постой, не уходи!

Но ты уже исчезла, ты — призрак и обман,

Ты вышла из тумана и скрылась, как туман…

С тобой ушло и счастье, что длилось только миг,

И я один остался, покинутый старик.

1878

ЯМБПеревод Н. Вержейской

Ищу я стих в бореньях неуклонных,

Что медом полн, подобно летним сотам, —

Чтоб в нем цезурным расцветать красотам,

Чтоб стопы шли торжественно в колоннах.

Им чувства петь, что движут патриотом,

Чей взор прирос к развернутым знаменам,

И лепет, свойственный красивым женам,

Когда их сердце пронзено Эротом.

Полюбится ль тот стих родному краю?

Как говор волн им передать — не знаю,

И нужен ли ему поэта дифирамб?

Но средь размеров самый он певучий.

Он самый нежный, гордый и могучий.

Прекраснее их всех. Его названье — ямб.

1878

ПОДНЯЛАСЬ НАД СИНЬЮ ВЗОРОВ…Перевод Эм. Александровой

Поднялась над синью взоров

Бахрома ресниц густая,

Рай надежд и ад укоров

Предо мною открывая.

Воздевая пальчик строго,

Призываешь ты ретиво

Гнать безумье от порога,

Усмирять свои порывы.

И в счастливом нетерпенье,

Как обнять тебя, не чая,

Нечестивца исправленье

Я на завтра назначаю.

День за днем куем мы звенья

Нескончаемой цепочки:

Поцелуи, поученья,

Бесконечные отсрочки.

1879

УГАСНИ, ФАКЕЛ…Перевод А. Эфрон

Угасни, факел жизни, чадящий и бессильный!

Дай мне скорей забыться во тьме моей могильной…

Куда бы ни стремился, я не сумел найти

Ни цели, ни призванья на жизненном пути.

Ни гнева, ни восторга душа моя не знала,

Не снисходила к злату, почета не искала,

Быть доброй не умела и не творила зла,

В мечтанья погрузившись, к свершеньям не звала.

Давно уже для сердца утратили значенье

И помыслы людские, и речи, и влеченья,

В себя уединившись, от суеты устав,

Я будущее понял, былое разгадав.

Одну и ту же пряжу из спутанной кудели

Седая тянет вечность от гроба к колыбели,

От колыбели к гробу… но эта нить вовек

Не даст тебе бессмертья и счастья, человек!

Давно уж не пытаюсь перелистать страницы,

Где, может быть, разгадка добра и зла хранится,

Давно мне все известно, давно я все постиг,

Без древних фолиантов, без обветшалых книг!

Пусть бытия вопросы, его головоломки

Рассматривают наши беспечные потомки:

Нужны игрушки детям, а мне уж все равно…

Но все же в этой жизни хочу понять одно:

Своим существованьем и смертию своею

Располагаем равно, но отчего ж не смеем

Лишать себя мы жизни, коль нам она страшна,

Коль нам одни мученья всегда несет она?

Ужели в ней таится благое назначенье?

Своим умом и сердцем ужели облегченье

Мы принести способны не только лишь в мечте

Страданию людскому, всеобщей нищете?

Живя под страхом смерти, ужели мы свободно

Располагаем жизнью для цели благородной,

Для блага человека… О, как же мне суметь

Существовать недаром, недаром умереть,

Чтоб не уйти бесследно из круга поколений.

Подобно сну пустому, приснившемуся тени?

Зачем творец вселенной от глаз моих не скрыл

Мое несовершенство, коль сам не засветил

Звезды моих деяний в своей пучине вечной,

И дал мне в оправданье сей жизни быстротечной

Лишь пустоту да скуку и в сердце и в уме,

И дней моих бесплодных открыл завесу мне?

Зачем, свою ненужность так горько разумея,

Бесцельно прозябаю и умереть не смею?

Я не прошу о счастье, о благе… пусть бы зло

В мою проникло душу и в жизнь мою вошло,

Чтоб мог я с ним сражаться, как мужественный воин,

Что в битве иль победы, иль смерти удостоен…

О, как бы мне хотелось себя найти в бою,

Борясь ожесточенно за истину свою!

Но жизнь моя — все то же глухое бездорожье,

Коль разницы не вижу меж истиной и ложью…

Меж тем и этим станом напрасно я мечусь,

Меж ересью и правдой дорогу выбрать тщусь…

И в мире, как в пустыне, по-прежнему потерян.

Бесцельно прозябаю и ни во что не верю!

1879

ЗАКОНЧИВ ТРУД…Перевод Эм. Александровой

Закончив труд, спешу я на покой.

Но в час, как плоть объята сном глубоким,

Томится дух по странствиям далеким

И в путь уходит следом за тобой.

И пусть телесный взор мой погружен

В слепую ночь, без мыслей, без паренья,

Тем обостренней внутреннее зренье,

Тем ярче свет, что брезжит мне сквозь сон.

Желанный свет! Я знаю, это ты, —

Я узнаю прекрасные черты,

Таинственно мерцающие очи…

Тебе одной, моя жена, мой друг,

Посвящены и труд мой, и досуг,

И странствия души во мраке ночи.

1879

ПУСКАЙ БАШКА БЕЗМОЗГЛАЯ, ЛЮБАЯ…Перевод Эм. Александровой

Пускай башка безмозглая, любая

В великие себя при жизни прочит,

Пусть о себе трезвонит, сколько хочет,

У глупой черни лавры вымогая, —

Мне все равно: иду своей дорогой,

Дружу я с музой, чуждой суесловья,

И ей одной, взыскательной и строгой,

Дарю по праву песни и любовь я.

Когда мой стих оценивая взглядом,

Вдруг расцветет она, когда порою

Словцо добавит, вычеркнет другое, —

Мы в этот миг едины! С нею рядом,

Покинув гавань, в плаванье большое

Плывем рука к руке, душа с душою.

1879

НЕ ЗНАЮТ МНОГИЕ, ЧТО ЗНАЧИТ ГОРЕ…Перевод Н. Стефановича

Не знают многие, что значит горе,

Они живут в усладе и веселье,

В беспечности, в каком-то легком хмеле,

Им все дано, для них сверкают зори.

Скажи мне, девушка с мечтой во взоре,

Похож ли я на них? О, неужели

Тебя они, как я, постичь сумели?

Ты для меня — маяк на темном море.

Исчез бы я во мраке безвозвратно,

Вся жизнь моя была случайной пеной,

Не знал я чар природы благодатной,

Но встречи миг настал благословенный, —

И скорбь людей мне сделалась понятной,

И я соединен со всей вселенной.

1879

ПАЖ КУПИДОНПеревод Эм. Александровой

Невоспитан, избалован

Паж лукавый, Купидон.

К юной даме вхож в альков он,

Сны юнца смущает он.

Тихо шаря пред собою,

В темноте, таясь, как вор,

Влезет он в окно любое,

Отворит любой затвор.

Горсть безделок золоченых —

Вот и все, чем он богат.

Где не даст и за мильон их,

Где швырнуть задаром рад!

Средь источенных червями

Пыльных книг и словарей

Попадалась мне ночами

Прядь льняных его кудрей.

В полумраке спален белых,

В час, когда земля тиха,

Будит он в сердцах незрелых

Предвкушение греха.

И когда мечтой бессонной

Стеснена девичья грудь, —

Уж, наверно, Купидона

Встретишь близко где-нибудь!

С виду робкий он мальчонка,

Но в глаза ему взгляни:

Им проказливость чертенка,

Томность вдовушки сродни.

Выгиб шеи лебединый,

Стан, дразнящий белизной,

Прячет он с невинной миной

Под завесою сквозной.

Но лукаво и поспешно,

Тронут жаркою мольбой,

Приподнимет он, конечно,

Легкий полог пред тобой.

1879

ЗВЕЗДЫ-ОГНИПеревод Ю. Кожевникова

Звезды-огни

Блещут далекие.

И одинокие

Гаснут они.

Знак издали —

Мачты качаются,

И отправляются

В путь корабли.

Тени громад

Гладь серебристую,

Море волнистое

Вновь бороздят.

Вот журавли

Высь поднебесную

В даль неизвестную

Пересекли,

Нет ничего…

Это стремление

К бегу, к движению —

Сущность всего…

Ландыша цвет,

Юность беспечная,

Жизнь быстротечная —

Были и нет.

Крылья несут

Счастье пугливое,

Миги счастливые

Не подождут.

Я еще жив.

Ангел пленительный,

Слышишь томительный

Страстный призыв?!

Нам суждено

Только мгновение.

Взять наслаждение

Разве грешно?

1879

УБОЖЕСТВО И СКУКАПеревод В. Корчагина

Убожество и скука незримо входят рядом

Во все, что, восторгаясь, ловлю я жадным взглядом…

Я помню, облик нежный мне мнился всех чудесней;

Я помню: сердце милой хотел пленить я песней;

Но там, куда стремил я безумных песен звуки,

Теперь — лишь след жестокий убожества и скуки…

Ведь то, чего добиться не смог ты в миг желанья,

Со временем теряет свое очарованье —

Надолго ль облачают твои мечты, надежды

Уродливую сущность в красивые одежды?

И юности порывы, и разума кипенье,

И трепетного сердца горячее биенье,

И чудо глаз, в которых вся жизнь твоя читалась,

И даже та, чья близость блаженством почиталась,

Чей нежный, светлый образ ты обожал когда-то, —

Все, все во тьму забвенья уходит без возврата…

Твоя звезда угасла, утихла страсти мука, —

Что ж после них осталось? Убожество и скука.

Да, только время нужно, чтобы понятно стало,

Как много мог ты сделать и как ты сделал мало!..

Тебя природа щедро дарами наделила:

Даны тебе и мудрость, и красота, и сила,

Прослыл ты благородным, был добрым, справедливым, —

Но разве был бы прав ты, назвав себя счастливым?

Ведь свет опору ищет — так издавна ведется —

Не в том, кого он славит, а в том, чья шея гнется:

Извлечь он пользу может из чьей-то злобы дикой,

Он может чью-то глупость провозгласить владыкой,

Он может ослепить вас торжественностью праздной,

Поработить вас лестью или интригой грязной,

Он никогда героя не предпочтет уроду…

За что ж тебе, избранник, благодарить природу?

За то, что подхалимам, за то, что душам темным

Служил ты украшеньем — бесценным, но никчемным?..

Порою добродетель мне кажется лишь сказкой,

Бичом великодушных, их слабостью и маской, —

Их мысли благородны, их чувства тонки, хрупки,

Им просто не под силу бесчестные поступки:

Как можно им неправду звать истиной святою?

Как путь мостить желанный то черной клеветою,

То лицемерьем подлым, то лживым увереньем?

Как братьям за участье вдруг отплатить презрением?

Как обмануть наивных? Как разорить убогих?

Как жизнь свою украсить ценою жизней многих?

Но люди, не колеблясь, готовы делать это…

Лишь ты один страдаешь, все ищешь ты ответа

На жгучие вопросы, на давние сомненья,

Лежащие на сердце, как тяжкие каменья;

Ревнуешь чью-то славу и бредишь ты величьем,

Хоть на толпу взираешь с глубоким безразличьем.

Нет! Ты в своих деяньях был бескорыстен все же:

Ты долг и справедливость ценил всего дороже,

Ты ратовал за правду, познал борьбы науку, —

И что ж нашел в итоге? Убожество и скуку.

Любил ли ты?.. Ах, где он, тот сон неповторимый,

Где локоны льняные вокруг чела любимой?

Ты словно вновь родился, когда смотрел впервые

На эти плечи, руки, как будто восковые,

Когда тебя повергло в сладчайшее страданье

Ее очей небесных лучистое сиянье…

Но этот плод цветущий ты тронуть устрашился,

К устам невинным, юным припасть ты не решился,

Ушел ты — благородный, исполненный печали.

И вот, забавы ради, бездельники сорвали

Цветущий плод блаженства… Ступай теперь, несчастный,

Ступай и полюбуйся на лик ее прекрасный!

Во что он превратился? Что от него осталось?

В ее душе — жестокость, и на устах — усталость,

Давно поникли плечи, на них — позора бремя,

Чело пером суровым избороздило время,

Ни прежнего веселья, ни пламени былого

В очах ее померкших ты не увидишь снова,

В их пустоте холодной раздумья искры редки.

Любовь — лишь вожделенье для ветреной кокетки:

Короткие минуты утехи сладострастной,

А вслед им — отвращенье и дни тоски ужасной…

И все ж ты знал то чувство неутолимой жажды,

Которое к нам в сердце приходит лишь однажды;

Ты испытал ту радость, ты знал ту окрыленность,

Слов сокровенных святость и страстную влюбленность

В ее лицо, улыбку и в каждое движенье,

Когда в глазах любимой — вселенной отраженье,

Когда за свет их жизнью готов платить своею,

Когда весь мир — во мраке, коль ты не вместе с нею…

Но где оно, то счастье? Где верности порука?

Что, что у вас осталось? Убожество и скука!

1879

Николае Григореску (1838–1907)

«Крестьянка из Мусчела»

ОСТАНЬСЯ…Перевод М. Зенкевича

«Ты останься здесь, останься,

Только я люблю тебя,

Тайные твои признанья

Буду слушать я, любя.

Словно добрый принц из сказки,

Одинок, задумчив, тих,

Ты невольно заглядишься

В зеркала озер моих.

Меж стволами в отдаленье

Ты услышишь, задремав,

Робкие шаги оленьи

В колыханье сочных трав.

Чарами завороженный,

Запоешь ты песнь свою

И ногою обнаженной

Тронешь чистую струю.

Лунным серебром озера

Заколышутся слегка, —

Годы станут — как мгновенья,

А мгновенья — как века».

Так шумел мне лес ветвями,

Но в ответ на зов лесной

Я лишь свистнул, усмехнулся,

Выйдя на простор степной.

Но сейчас, вернись я к лесу,

Не сольюсь душою с ним…

Где ты, детство, сказки леса —

Все, что было мне родным?

1879

СНОВА В ТОМ ЖЕ ПЕРЕУЛКЕ…Перевод И. Миримского

Снова в том же переулке

Светит бледная луна.

Только ты меня не встретишь

У раскрытого окна.

Под окном все те же вязы,

И под ними та же тень.

Только этим старым вязам

Не вернуть ушедший день.

Ты теперь совсем другая,

И глаза твои не те.

Только я, оставшись прежним,

Все блуждаю в темноте.

Помнишь, опустив ресницы,

Словно в смутном полусне,

Приходила тихо-тихо

В рощу темную ко мне.

И на грудь мою склонялась

И, смущенье поборов,

О любви мне говорила

Речи страстные без слов.

Сердце радостно стучало,

И кружилась голова.

Поцелуи заменяли

Нам ненужные слова.

Но не знал я, опьяненный,

То, что знает мир давно:

Обнимать ли тень иль верить

Женским клятвам — все равно.

В занавесках бьется ветер,

Меркнет бледная луна.

Только ты меня не встретишь

У раскрытого окна.

1879

ЛЮБИМАЯ, ЛИШЬ ВСПОМНЮ…Перевод С. Шервинского

Любимая, лишь вспомню минувшие годины,

Я вижу в океане бесчисленные льдины.

Ни звездочки на небе, — в безмолвии туманном

Луна лишь одиноко плывет пятном шафранным.

Над тысячами глыбин, швыряемых волнами,

Парит уныло птица с усталыми крылами.

Другая же на запад несется, улетая

В простор, где исчезает подруг пернатых стая.

Оставшаяся птица страдальчески взирает,

Не жаль ей, безразлично — она ведь умирает,

Ее в тот миг о прошлом томит воспоминанье…

………………………………………………………

Все шире, необъятней меж нами расстоянье.

Я одинок всецело, — темнею, замерзая, —

А ты уже исчезла в сиянии без края…

1879

МОЛИТВА ДАКАПеревод Г. Вейнберга и Н. Энтелиса

Когда слита с вселенной была земная твердь,

Когда скрывались в тайне бессмертие и смерть

И на вчера и завтра не расчленялась вечность,

А в множестве едином царила бесконечность;

Когда еще не знали про землю, воздух, небо

И все вокруг казалось загадочно и немо,

Ты был один в то время, и я постичь пытаюсь:

Кто этот бог, пред кем я смиренно преклоняюсь?

Он появился раньше богов высокочтимых,

Наполнил силой искру из вод необозримых,

Дает богам он душу, приносит миру счастье,

Людское избавленье — в его высокой власти.

Воспряньте же сердцами! Умножьте песнопенья!

Он смерть жестокой смерти и жизни воскресенье!

Он дал мне взор, чтоб видеть красу небесной тверди,

Вдохнул мне в сердце радость добра и милосердья.

Его я поступь слышу, когда бушует ветер,

И в песнях его голос торжествен и светел.

Но об одном еще я не устаю молиться, —

Чтоб в вечное забвенье он дал мне погрузиться.

Тех, кто меня жалеет, пусть он предаст проклятью,

А тех, кто угнетает, наполнит благодатью,

Пускай его участье заслужит мой хулитель,

Пусть моего убийцы он будет охранитель,

И пусть среди потомков не смолкнет славословье

Тому, кто вырвет камень, что взял я в изголовье.

Пускай он даст в удел мне гоненья и угрозы,

Пока из глаз ослепших не вытекут все слезы;

И вот, когда я в каждом врага лишь видеть буду,

Когда былой свой облик навеки позабуду,

Когда от горя сердце в груди окаменеет,

Когда проклясть язык мой родную мать посмеет

И ненависть любовью покажется мне страстной, —

Тогда, быть может, смерти настанет миг прекрасный.

И если так умру я, отверженным, забытым,

Пусть труп мой недостойный оставят незарытым,

И тот, кто на съеденье собакам сердце бросит,

Венец твой драгоценный пускай с почетом носит,

А кто лицо у трупа побьет каменьев градом,

Тому даруй, владыка, бессмертие в награду.

Лишь так смогу тебе я за тщетный дар воздать,

Что счастье жить на свете ты захотел мне дать.

Не милостей прошу я, колени преклоняя, —

К проклятиям и гневу тебя я призываю,

Чтоб тихо растворилось в твоем мое дыханье

И я исчез навечно в бесследном угасанье.

1879

ЦВЕТАМИ БЕЛЫМИ ЧЕРЕШНИ…Перевод Н. Стефановича

Цветами белыми черешни

Дано красе твоей цвести.

Явилась, ангела безгрешней,

Ты мне на жизненном пути.

Ты по ковру проходишь мимо,

Шуршат холодные шелка, —

Ты вся, как сон, неуловима

И, как мечта моя, легка.

Вот из тяжелых складок платья

Ты, словно мрамор, поднялась.

Души не в силах оторвать я

От влажных и счастливых глаз.

Мечтаний светлая зарница!

Невеста в золоте лучей!

О, почему я стал страшиться

Улыбки ласковой твоей?

Не улыбайся, нет, не надо!

Мне счастье очи обожгло….

И только — рук твоих прохлада,

И только — губ твоих тепло.

Но словно траур темной ткани

Завесил свет лучистых глаз.

О тень несбывшихся желаний!

Любовь, как сон, оборвалась.

Уходишь ты, но, все теряя,

Тебя не буду я искать…

Мечта души моей святая,

Отныне я один опять.

За призрак счастья — боль разлуки,

За дивный взгляд, за светлый сон

И простирать напрасно руки

Тебе вослед я обречен.

Но ты вернешься! В сумрак черный

Ты погрузиться мне не дашь…

Как девы лик нерукотворный,

Ты засверкаешь, — о, когда ж?

1879

СОНЕТЫПеревод Ю. Александрова

«Срывает осень хрупкие листы…»

Срывает осень хрупкие листы;

Дожди шумят, по стеклам ударяя…

Поблекших писем строки разбирая,

Всю жизнь свою припоминаешь ты.

В чудесных пустяках часы теряя,

Блаженствуешь, а двери заперты,

И скоро песня вьюг из темноты

Тебя баюкать станет, замирая.

Сижу один я около огня,

О Докии мечтая, фее снежной;

Ночная мгла плывет на смену дня;

Твои шаги скользят во тьме мятежной,

И руки тонкие, обвив меня,

Коснулись глаз моих прохладой нежной.

«Проходят годы худшей из разлук…»

Проходят годы худшей из разлук;

Но в памяти моей, как сновиденья,

Живут любви священные мгновенья,

Глаза огромные, прохлада рук…

Приди же вновь! Даруй успокоенье!

Твой чистый взгляд спасет меня от мук;

В его лучах ожившей лиры звук

Вновь затрепещет силой вдохновенья.

О, ты не знаешь, как тебя я жду, —

Склонившую ко мне свое сиянье,

Прекрасную и тихую звезду!

В душе угаснет целый мир страданья,

Когда к твоей улыбке возведу

Горящий взор мой, полный ликованья.

«Объяты даже мысли тишиной…»

Объяты даже мысли тишиной,

Но все нежнее песнь благоговенья.

Зову тебя. Услышишь ли моленья?

Развеешь ли холодный мрак ночной?

Твои глаза прольют ли утешенье,

Спасительно сияя надо мной?

О, посети же сон тревожный мой, —

Приди, приди, желанное виденье!

Ты близишься… ты здесь… тебя нашло

Измученное сердце. Мы, как реки,

С тобой слились, и счастье к нам пришло.

Твоих ресниц мои коснулись веки,

Твоих объятий чувствую тепло,

Ушедшая, любимая навеки!

1879

ШУМ ЛЕСАПеревод Ю. Нейман

На воде, слегка дрожащей,

Солнца луч дробится длинно,

Тихо на опушке дальней

Я внемлю душой печальной

Песенке перепелиной

Где-то в чаще.

Шепчут сонно, приглушенно

Воды всей лесной округи.

Если ж солнце редко-редко

Проскользнет к ним через ветку,

Волны вскинутся в испуге

Всполошенно.

У овсянки, у кукушка

Что сегодня на примете?..

Племена болтают птичьи,

Щебеча, друг дружку клича.

Знают жители опушки

Все на свете.

— Где она, моя сестрица?..

Не беда ль случилась с нею?.. —

Говорит, грустя, кукушка. —

Где она, моя подружка?..

Не пора ли доброй фее

Появиться?

Липа смотрит: не она ли?

— Возвратиться доведись ей,

Ветку ей дала б погуще,

Вознесла бы вверх над пущей.

Чтоб ее цветы и листья

Осыпали!

И о том же слабо, нежно

Ручеек лепечет малый:

— Неужель не повторится?..

Не придет опять царица,

Та, что ножкою ступала

Белоснежной?..

И ответил я в печали:

— Лес, не повторится это!

Не блеснут ни днем, ни ночью

Синевой небесной очи,

Те, которые все лето

Мне сияли!

Не вернуть нам сказки-были,

Колдовского сна лесного!

И мрачнее нет развязки,

Чем у светлой этой сказки!..

…О, приди, чтоб все мы снова

Вместе были!

1879

СВИДАНИЕПеревод М. Петровых

— Как живешь, лесок родимый?

Как проводишь вёсны, зимы?

С давних пор, как мы расстались,

Годы быстрые промчались,

Уезжал надолго я

В чужедальние края.

— Я, как прежде, милый мой,

Вьюгу слушаю зимой, —

Вьюга ветки гнет мои,

Подо льдом таит ручьи,

Певчих пташек разгоняет,

Снегом тропки заметает…

Я, как прежде, милый мой,

Светлым летом и весной

Дойну слушаю свою:

Там, где тропочка к ручью,

Зачерпнув в кувшин водицы,

Дойну мне поют девицы.

— Лес мой с тихими ручьями,

Годы мчались за годами,

Ты ж не сохнешь, не редеешь,

Год от году молодеешь…

— Что мне время, коль навеки

Звездным блеском полны реки,

И ненастье ль, ведро ль будет —

Ветер в листьях песню будит;

В ясный день, в густую хмарь

Мой Дунай течет, как встарь.

Только в людях перемены

Непрерывны, непременны,

Мы ж остались те, что были,

Облик свой не изменили, —

Речки те же и поныне,

Те же горы и пустыни,

Та же синева небес,

То же солнце, тот же лес.

1879

РАССТАВАНИЕПеревод А. Гатова

Что у тебя на память я попросить бы мог?

Тебя, а не увядший в твоем венке цветок!

Но ты теперь чужая, прошу я, потому

Забудь меня навеки, когда уйду во тьму.

Когда угасло счастье, сгоревшее дотла,

Желать ли, чтобы вечно разлука сердце жгла?

Волна, волну сменяя, уходит по реке:

Зачем же предаваться мучительной тоске,

Когда, как сновиденье, и даже тенью сна,

Мы по земле проходим и смерть предрешена?

Так надо ли годами томиться обо мне

И о других, уснувших в могильной глубине?

Сегодня или завтра уйду из жизни я, —

Что в том? Хочу забвенья, хочу небытия!

Хочу, чтоб ты забыла года, когда вдвоем

Мечтали мы о счастье. Не вспоминай о нем;

Чтоб я исчез в суровой и непроглядной мгле,

Как будто не нашли мы друг друга на земле,

Как будто были тщетны все годы, все мечты!

То, что тебя любил я, простить мне сможешь ты?

 Вокруг — одни чужие; мечтаю лишь о том,

Чтоб горестное пламя в глазах застыло льдом.

Когда же прахом в землю вернется плоть моя,

Там вряд ли разгадают, кто я, откуда я?

Мне среди стен холодных и днем и в час ночной

Молитвой будут вечный выпрашивать покой.

А я хочу, чтоб кто-то у век поникших стал

И дорогое имя твое мне прошептал…

А там — пускай бросают в пыли дорог… В тот час

Мне все же будет лучше и легче, чем сейчас!

Пусть вороны нагрянут, как черная гроза,

И неба не увидят ослепшие глаза!

И пусть примчится буря на огненных крылах

И сердце бросит ветру и растерзает прах!

А ты, как день апреля, всегда сияй, цветя!

Ты — с влажными глазами — невинное дитя, —

Все той же белокурой и вечно юной будь.

Я сам себя забуду, и ты меня забудь.

1879

ЖИЗНЬПеревод Л. Мартынова

Нередко слышу я, как, выпятив живот,

Румяный жирный поп с амвона речь ведет

О том, что род людской идет путем страданья,

Что наслаждение — преддверье покаянья…

Но разве может знать откормленный такой,

Какой бывает жизнь и быть должна какой?

Над тесной уличкой ночь блещет и сверкает,

Лучи ста тысяч звезд мне под ноги бросает.

До слуха моего доносятся едва

И жалобы, и смех, и смутные слова

Из мира старых стен, из-за окон разбитых,

С забытых пустырей, из-за дверей раскрытых.

Вот скромной спаленки я вижу полумглу.

У лампы девушка вдевает нить в иглу.

Та девушка бледна, глаза у ней потухли,

Над покрасневшими белками веки вспухли —

Ночной упорный труд погибелен для глаз,

В них не осталось слез… Зачем ты родилась?

Зачем живешь? Ведь жизнь тебя несет,

Как веточку по лону пенных вод,

Ты — тень в толпе. Куда тебя забросит

Житейский пыльный вихрь? Но кто об этом спросит?

Вот так и день и ночь все трудится она,

И можно разглядеть сквозь занавес окна,

Как ловки пальчики, как эти очи зорки!

Почувствовать легко, как эти слезы горьки.

Ведь на день брось иглу — и будешь голодать, —

Вот, кажется, и все, что в силах ты понять!

Работа сделана… Пойдет она куда?

Творенья твоего священного труда

Перед клиентами торговец расстилает.

Огромный солитер лучится и сверкает

На пальце у купца… И куплен камень тот

На прибыль от ночных девических работ.

Твой труд, о девушка, стал ценностью отныне:

Купец его теперь предложит герцогине;

Получит деньги он, отвесит ей поклон…

Та ткань, в которую вплелись — жизнь, слезы, сон, —

Ткань, белая как снег, на ком теперь надета?

Когда тебе, дитя, на ум приходит это,

Ты смотришь в зеркальце и плачешь, плачешь ты

От жалости к себе. И кроткие черты

Лица ты своего запечатлеть стремишься…

Так вот какая ты! Страдаешь и томишься,

Живешь, послушна всем, боишься ты всего.

Лишенное поддержки существо.

И только смерти ждешь с готовностью покорной,

Как утешительницы в жизни этой скорбной.

Но все же у тебя одна подруга есть —

Откуда ни возьмись явившаяся здесь

Пчела! Она нашла пути в твою светелку.

И, отворив окно, ты приглашаешь пчелку

Хотя бы до весны с тобой вдвоем пожить!

Две пролетарки вы, пристало вам дружить —

Букашке-девушке с букашкою крылатой.

Когда, подавлена нуждой своей проклятой,

Вдруг девушка взгрустнет в обиде на судьбу,

К ней пчелка резвая садится на губу.

И словно говорит любезно и учтиво:

«Подруженька, мила ты и красива!

Ты знаешь, как цветок, прелестен ротик твой!

Ты очень хороша! Прекраснее святой!

А глазки у тебя! Ну, как их не похвалишь!»

* * *

…И смерть настигла девушку. Она лишь

Сказала: «Отдохни! Пришли покоя сроки».

Вот девушка в гробу. Еще бледнее щеки,

Но мертвого лица столь хороши черты.

Что те, кто жив, дарят покойнице цветы.

Как благороден, строг и величав он,

Труп девушки, в льняной одетый саван!

К открытому окну, любуясь, подошла

Цветущая весна… Но бедная пчела

Забыла о полях и с грустью беспокойной

Все время кружится над девушкой покойной,

Как будто говорит, что хочет быть она

С подругою своей в земле погребена.

И потому когда, перетянув живот,

Румяный жирный поп с амвона речь ведет

О том, что род людской идет путем страданья,

Что наслаждение — преддверье покаянья,

То разве может знать откормленный такой,

Какой бывает жизнь и быть должна какой?

1879

О МАМА!Перевод Эм. Александровой

О мама! Из печальной обители своей

Зовешь меня дыханием и трепетом ветвей.

На темную могилу, где приютилась ты,

Акации роняют увядшие цветы.

В их шелесте твой голос мне слышится опять…

Так шелестеть им вечно, тебе же — вечно спать.

Любимая, когда покину я этот свет,

Над прахом безответным не надо плакать, нет!

У моего надгробья лозинку посади, —

Ее кропить слезами под вечер приходи.

И скоро надо мною начнет листва шептать…

Жизнь будет вечно юной, я буду вечно спать.

Но коль судьба уйти нам в один и тот же час,

В одном гробу, родная, пускай схоронят нас;

Пускай нас закопают на берегу речном,

Где волны грустно плещут в безмолвии ночном;

Так будем близко, близко, блаженно мы лежать…

Пусть волны вечно плачут, мы будем вечно спать.

1880

КАКАЯ СКОРБНАЯ ДУША…Перевод Эм. Александровой

Какая скорбная душа

Досталась мне в наследство!

И сколько накопилось в ней

Обид и тягот с детства!

Больная, глупая душа, —

Обманута без счета,

Она все верует, все ждет,

Надеется на что-то.

Ужель не в тягость ей влачить

Несметных бед проклятье?

О волны вечной темноты,

Раскройте мне объятья!

1880

СНОВА МАЧТЫ ПОКИДАЮТ…Перевод Ю. Кожевникова

Снова мачты покидают

Берега беспечные.

Сколько их переломают

Ветры, волны вечные!

Птиц зима на юг торопит,

Гонит над раздольями.

Сколько в море их утопят

Волны, ветры вольные!

Счастье легкое забуду,

Чувства быстротечные:

Подгоняют в спину всюду

Ветры, волны вечные.

Будут только непонятны

Мысли своевольные…

Вечно шепчутся невнятно

Волны, ветры вольные.

1880

ПОСЛАНИЕ ПЕРВОЕПеревод С. Шервинского

Лишь сомкну устало веки, лишь свечу свою задую,

Движет медленное время только стрелку часовую.

Лишь отдернешь занавеску потемневшего окна, —

Сладострастное сиянье заструит в него луна.

В этот миг ночная память вызывает к жизни вечность

Человеческих страданий, мук вседневных бесконечность…

Ты скользишь, царица ночи, вдоль по своду мирозданья,

Бытие даруя мысли, облегчая нам страданья.

Под твоим невинным светом сколько искрится песков,

Сколько рощи укрывают звонкоструйных ручейков!

Сколько волн ты подчинила власти девственной своей,

Проплывая над текучим одиночеством морей!

Ты любуешься цветущей побережий красотою,

И дворцов, и гордых замков, очарованных тобою.

В сотни скромных обиталищ ты глядишь через окно,

Где полночное раздумье лбом бессонным склонено.

Там мечтает император мир смутить на целый век,

Там едва об утре думать бедный смеет человек.

Пусть назначены судьбою им различные ступени,

Но равно над всеми властны луч луны и смерти гений.

И страстей одних и тех же поневоле каждый раб,

Будь он гений иль бездарность, будь он силен или слаб.

Этот в зеркало глядится, и завит и разодет,

Этот гонится за правдой, освещая бездны лет.

Шелуху иной сбирает со страниц, давно истлевших.

Ряд имен в тетрадь заносит, от забвенья уцелевших.

Этот делит мир в конторе, исчисляя, сколько злата

В черных трюмах носит море, ждет ли прибыль иль утрата.

Вон сидит ученый старец — продрался в локтях халат, —

Пишет формулы, сверяет и труду ночному рад.

Но спасти его от стужи впору ль старому халату?

В воротник он шею прячет, в уши вкладывает вату.

Так старик и существует, жалкий, худенький, согбенный,

Но в одном его мизинце — бесконечность всей вселенной.

У него в мозгу разгадка прошлых и грядущих лет.

Вечность темная, ночная у него найдет ответ.

Как державший небо Атлас в мифотворческом былом,

Держит он весь мир и вечность, подпирая их числом.

Между тем как трепет лунный заливает груду книг,

Строй веков, по воле мысли, заключен в единый миг.

Он — в преддверье мирозданья… Ни существ, ни существа,

Неоформленная сущность и безвольна и мертва…

Мирозданье было скрыто, но без тайны сокровенной…

Мир дремал, собой проникнут мыслью непроникновенной.

Что же было? Пропасть? Бездна? Иль пучина мрачных вод?

Даже разум не рождался, — кто ж воспримет и поймет?

Простиралось море мрака беспросветно и глубоко,

Чтоб увидеть мир явлений, не существовало ока.

Пребывал без очертаний этот мир несотворенный,

Властвовал покой извечный, сам с собою примиренный.

Миг — и двигается точка… Свет. Во сне предмировом

Хаос в мать он превращает, сам становится отцом.

Свет в предмировом пространстве, хрупче капли влаги пенной,

Воцарился полновластно над родившейся вселенной.

И от света тьма ночная с той поры отделена,

Восходить над миром стали звезды, солнце и луна.

И досель миры приходят, затерявшиеся в сферах,

К нам из хаоса глухого, из его юдолей серых.

Их рождает бесконечность — и роятся светлой новью,

Приобщаемые к жизни бесконечною любовью.

В безграничном этом мире, мира маленького дети,

Муравейники мы строим на ничтожнейшей планете.

Все — король, солдат, ученый, — всем убогим нашим скопой

Мы себя считаем чудом, а видны — под микроскопом!

Мы — что мухи-однодневки, мир наш меряется футом,

Так и кружимся без цели, жалкий счет ведя минутам,

Позабыв, что на мгновенье мир наш к вечности подвешен,

Что за нами и пред нами он ничтожен и кромешен,

Так пылинки пляшут в царстве одинокого луча

И с лучом исчезнут вместе, рой лазурный помрача.

Так же в вечности бездонной, в нескончаемой ночи

Мы живем, пока сияют мимолетные лучи…

Гаснет луч — и все исчезло, тень вбирает темнота.

Мир химеры… О нирване затаенная мечта…

В наши времена мыслитель смелых дум не остановит,

Мысль за тысячу столетий неизведанное ловит…

Вечер мира… Наше солнце стало скорбно и багряно

И скрывается за тучей, как зияющая рана.

В мятеже своем несется за планетою планета,

Леденея, сбросив узы солнца ветхого и света.

Время в вечность протянуло коченеющее тело,

Нет событий, если бездна мировая опустела.

Крыша мира почернела и уныла, как погост,

Словно листья при ненастье, облетают сонмы звезд,

Рухнул мир, не стало жизни, хаос вновь молчит ночной,

Вновь с собою примеренный воцаряется покой.

…………………………………………………………

От толпы непросвещенной, от глухих ее основ,

До ступени высочайшей, до увенчанных голов,

Всех загадки бренной жизни занимают ежечасно, —

Неизвестно, чья на свете доля более несчастна…

Все — во всех, но между всеми он — один, она — одна.

Тот взнесен, кому желанна и доступна вышина.

А удел других, смиренных, жить в неведомой тени, —

Незамеченною пеной потеряются они.

Что судьбе слепой их думы, их заветные стремленья?

Волны мчит она по жизни, словно ветра дуновенье.

Литераторам на зависть он повсюду на примете.

Но ученому седому что дадут восторги эти?

Вы ответите — бессмертье? Правда, слита целиком

Жизнь его с одной идеей, словно дерево с плющом.

«Как умру, — ученый мыслит, — будут именем моим

Поколения гордиться, понесут его другим.

В чьем-нибудь мозгу, я знаю, свой заслуженный приют

Мной написанные книги вместе с именем найдут».

Жалкий! Разве ты запомнил — память слишком не богата! —

Все, что слышал, или видел, или высказал когда-то?

О, как мало! Клок бумаги иль обломок изваянья,

Тень неявственная мысли — вот твои воспоминанья!

Если ты не мог запомнить даже собственный свой путь, —

Изучать его в грядущем разве станет кто-нибудь?

Может быть, через столетье лишь педант зеленоглазый,

Книжный хлам перебирая, увлечен изящной фразой,

Твой язык применит тонкий для своих дурных стихов,

Пыль твоей забытой книги важно сдует он с очков

И тебя таким петитом, что читался б только с лупой,

Упомянет в примечанье под своей страницей глупой.

Целый мир построй, мечтатель, а потом его свали, —

Все засыплется лопатой в яму сброшенной земли.

Длань, хватающая скипетр, мысль, парящая в веках,

Умещаются отлично в четырех простых досках.

И в кортеже погребальном, как ирония прекрасном,

Люди следуют за гробом с выраженьем безучастным.

А ничтожество пустое над могилой скажет речь,

Не тебя стремясь прославить, а себя в багрец облечь.

Вот и все, на что ты вправе уповать… Но подожди:

Может статься, справедливость ожидает впереди?

Кто догнать тебя не в силах, тот не судит беспристрастно…

Биографию расхвалят, из которой будет ясно,

Что велик ты вовсе не был, что талантом не богат,

А точь-в-точь как остальные… Этой мысли каждый рад!

Вскоре, ноздри раздувая, что смешно и глуповато,

На ученых заседаньях, где легко топить собрата,

О тебе, вперед условясь, к месту пользуясь прикрасой,

Говорить начнут… но только с иронической гримасой.

Попадешь в чужие руки. Кто понять тебя не сможет,

Разгромит твои творенья и запрет на них наложит.

И в твоей суровой жизни он разыщет, вероятно,

Неприглядные поступки, непростительные пятна.

Это с ним тебя равняет, — не деянья, не стихи,

Засиявшие для мира, а ничтожные грехи,

Утомленье, слабость духа или ропот откровенный —

Все, что знает от рожденья человек обыкновенный.

Сколько в жизни ты ни думай, сколько книг ни напиши, —

Привлекут людей лишь беды исстрадавшейся души.

………………………………………………………………..

Между стен, среди деревьев, осыпающих цветы,

Льется лунное сиянье величавой красоты!

И встают воспоминанья, воскресают в тишине,

Боль притуплена, и смутны ощущенья, как во сне.

Тайный мир наш раскрывая, льются лунные лучи,

И теней взлетают сонмы, лишь погас огонь свечи…

Под твоим невинным светом сколько искрится песков,

Сколько роща укрывает звонкоструйных ручейков!

Сколько волн ты подчинила власти девственной своей,

Проплывая над текучим одиночеством морей!

Но судьба вселенной правит, мы рабы ее велений,

И равно над всеми властны лунный луч и смерти гений!

1881

ПОСЛАНИЕ ВТОРОЕПеревод Л. Мартынова

Ты спросил: а что ж засохли на пере моем чернила,

Почему от дел текущих оторваться я не в силах,

Почему в бумажной куче спят, хирея и старея

Резвый дактиль, ямб могучий и певучие хореи?

Если б знал ты жизнь, с которой мне приходится сражаться,

Ты бы понял, что рискует и совсем перо сломаться.

В самом деле, что ж стремиться, волноваться и бороться,

Новых форм искать в надежде, что вот в них-то и вольется

Наш язык богатый, древний… А потом, оставив это,

Как товар, сбывать на рынок театральные куплеты.

Лишь для этих сочинений в наши дни пути открыты,

И, по требованью света, сочиняешь пустяки ты!

Ты как будто возражаешь, что твореньями моими, —

Пусть хотя б и в этом духе, — я могу составить имя,

Если, скажем, нашим дамам посвящать стишки начну я,

Привлеку мужей вниманье, высший свет я очарую

И известность мировую получу… а отвращенье

Утолю я в тайных мыслях, получая утешенье

В том, что лучшие-то чувства все равно при мне остались!

Друг мой! По дорожке этой многие ходить пытались!

Ведь воспитано столетьем поколенье странных бардов,

Удивительно способных походить на куммулярдов [47].

И они приобретают меценатов благосклонных,

В кабаках стихи читают, пресмыкаются в салонах,

Но поскольку даже так вот трудно жить на белом свете,

То ловчатся за подолы уцепиться барды эти,

Славословя важных барынь, чьи мужья, по крайней мере,

Могут выскочить в министры и открыть пути к карьере!

Друг мой, ради этой славы не хочу писать я ныне, —

Небольшая это слава — проповедовать в пустыне.

В наши дни, когда мы стали лишь страстей своих рабами,

Слава есть фантом, несомый превеликими глупцами

На алтарь божка — уродца с гномика величиною;

Исполином он зовется, а ведь он не что иное

Здесь, в ничтожном нашем свете, как пузырь ничтожной пены!

Может быть, настроить лиру и запеть мне вдохновенно

Про любовь? Но не прельщен я золотою цепью тою,

Что любовников сковала, и по-братски меж собою

Делят двое или трое эту цепь! О нет! Довольно

Мне играть на этой струнке, примыкая добровольно

К хору старца Менелая в оперетте невеселой!

Женщина, подобно жизни, нынче кажется мне школой,

В коей учишься лишь горю, униженью и обману…

В академию Венеры поступают неустанно

Лишь безусые мальчишки, все моложе с каждым годом…

Школа страсти! Время рухнуть обветшалым этим сводам!

Помнишь, друг мой, нашу юность? Мы учились, мы мечтали,

Слушая ученых старцев, что наряд времен латали,

Трупики мгновений древних все искали меж томами

И премудрости старинной любовались черепками.

Изучивши все на свете, лепетали horum-horum,

Nervum rerum gerendarum[48]. И латынью гонорары

Зарабатывали честно. Вместе с тем и — уваженье.

Управляли рычагами нашего воображенья,

Чтоб укачивать, как в люльке, богомольно, чинно, сонно

То всю землю, то отдельно каждый трупик фараона…

Вспоминаю астронома… Стражник темного покоя,

Отвечая на вопросы: «Бесконечность — что такое?» —

Он совал нам в руки космос… Если было нам неясно,

То планетные системы он вытаскивал бесстрастно

Из хаоса, как из шкафа, и нанизывал на нити,

Словно бусы ожерелья, бесконечные открытья.

И вселенная казалась ветхой мельницей ручною,

В голове у нас хрустящей. И, ликуя, мы с тобою

Восклицанье Галилея повторяли: «А ведь все же

Вертится она, планета!» Так и жили, знанья множа.

Оглушенные латынью, схоластическою пылью

И космическим туманом, грезы путали мы с былью

И профессора-беднягу принимали в нашей школе

За одну из древних мумий, полусглоданную молью.

Слушая его, Рамзеса, видя своды в паутине

И осевшие колонны, об очах мечтали синих,

На полях унылых лекций нежные писали строки,

Посвященные Клотильде некоей розовощекой.

И в сознании мешались день грядущий, день вчерашний,

И какое-нибудь Солнце, и Рамзес, и скот домашний.

И в тиши скрипели перья… В том своя имелась прелесть…

Грезилось льняное поле и пшеницы вольный шелест,

Голова склонялась к парте, взор наш с вечностью сливался…

И звонок тут раздавался. Знали мы — Рамзес скончался!

Друг! В то время наши грезы были явью величайшей,

И, напротив, явь казалась невозможностью дичайшей!

Лишь теперь мы убедились, как бесплоден и опасен

Этот путь! Лишь чистый сердцем по нему идти согласен.

Ведь мечты грозят бедою всем, кто в буднях этих живы!

Ведь, попав во власть иллюзий, вы погибли и смешны вы!

И поэтому не стоит, дорогой мой, дознаваться,

Почему от дел текущих не хочу я оторваться,

Почему в бумажной куче спят, хирея и старея

Резвый дактиль, ямб могучий и певучие хореи.

Опасаюсь — если буду продолжать грешить стихами,

Каждый современный евнух удостоит похвалами.

Мне смешно их порицанье, но, без всякого сомненья,

Похвалу их заслуживши, я умру от отвращенья!

1881

ПОСЛАНИЕ ТРЕТЬЕ[49]Перевод И. Миримского

Положив кулак под щеку, на земле сухой и дикой

Спал султан, любимец бога, кочевых племен владыка.

И во сне он вдруг увидел, как с небес луна скатилась

И у ног его мгновенно в чудо-деву обратилась.

А за ней в безбрежной сини, ослепительно блистая,

Полоса лучей тянулась, как дорожка золотая.

И, роняя капли света, словно брызги дождевые,

От восхода до заката встали радуги ночные.

И в немом просторе неба, где-то в звездном хороводе,

Раздавался еле слышный звон пленительных мелодий.

Очарован юной девой, лес качался еле-еле,

Воды тихо улыбались, ветры в поле присмирели.

Вот она садится рядом, протянув султану руки,

И в ее покорном взоре отраженье тайной муки.

— О, приди в мои объятья, мне от века нареченный!

Утоли своей любовью скорбь души моей смущенной.

В сокровенной книге неба предначертано судьбою:

Будешь ты моим владыкой, я — твоею госпожою. —

Он встает навстречу деве, но… растаяло виденье,

Вот он видит, изумленный, новый сон: в одно мгновенье

Дуб огромный вырастает из груди его могучей,

Он растет все выше, шире, небосклон затмив, как туча,

Крылья веток расправляя, словно сказочная птица,

И на лик земли утихшей тень гигантская ложится.

И султан глядит и видит: мир от края и до края —

Воды Тигра и Евфрата, воды синего Дуная,

Цепи Атласа седого и в песках гробницы Нила —

Все своей рукою черной тень державная закрыла.

Корабли в открытом море и хлеба на тучных нивах,

Многоводных рек изгибы, шпили башен горделивых,

Гавани, поля, селенья с их движеньем неуемным —

Все его открылось взору, будто на ковре огромном.

Видит страны и народы, что, свою оплакав славу,

Собрались под черной тенью в небывалую державу.

Чу! Гудит победно ветер, и трубят призывно трубы

И волнами ударяют по зеленой кроне дуба.

Клич «Аллах! Аллах!» несется, стяги мечутся, как тени,

И взлетают к небу вопли нескончаемых сражений.

Дуб встревоженный трепещет и шатром необозримым

Ветви темные склоняет до земли над новым Римом.

И султан проснулся, вздрогнув… Вот плывет луна большая

Над равниной Эскишерской, замок шейха озаряя,

Из окошка на султана смотрит девушка с улыбкой.

Очи девушки — озера, стан ее — орешник гибкий.

Малкатун зовут красотку, дочь седого Эдебали,

И подобных ей красавиц люди в мире не видали.

И султан смотрел и думал, и в раздумии глубоком

Понял он, что сновиденье послано ему пророком,

Что империя большая от любви его родится

И аллах единый знает, где пройдет ее граница.

Сон сбывался: год за годом, словно огненная лава,

Превращая страны в пепел, крепла, ширилась держава.

Обновлялись поколенья, и султан сменял султана,

Но под знаменем зеленым кровь струилась непрестанно.

Наконец сквозь тьму ночную засияли синим светом

Волны древнего Дуная перед пылким Баязетом.

Подан знак: и взвыли трубы, борт о борт сомкнулись судна,

И покрылся сонный берег ратью шумной, многолюдной,

Сколько тут сынов аллаха — янычар и спагов было!

Вся долина у Ровине почернела, приуныла.

Но костры уже пылают, и шатры давно готовы.

Далеко, у края неба, притаился лес дубовый…

Вот идет с зеленой ветвью от румын посланец мира.

На него с презреньем смотрит покоритель полумира.

— Говори, чего ты просишь? — он лениво вопрошает.

— О великий император, мира наш народ желает!

И желает Мирча Старый видеть нынче вашу милость. —

Баязет махнул рукою — стража тихо расступилась,

И подходит старец, скромен и в одежде и по речи.

— Мирча?

— Да.

— Пришел с поклоном? Я люблю такие встречи.

А не то венец твой княжий на венец сменю терновый.

— Ты мой гость, пока мы в мире, — вымолвил старик сурово. —

Что ж касается поклона — не взыщи, царей владыка;

Поклониться — покориться! Покоряться ж не привык я.

Все равно, с войной иль с миром ты пришел на нашу землю, —

Все, что суждено мне роком, я безропотно приемлю!

— Как! Не хочешь ли ты, старец, чтобы грозный Алиотман

О простой сучок споткнулся на пути бесповоротном!

Знаешь ты, какая сила мне дорогу преграждала?

Весь могущественный Запад, короли и феодалы,

Цвет воинствующей знати — полководцы и бароны, —

Всех их поднял вихрь крылатый, полумесяцем взметенный.

Орды рыцарей мальтийских в латах лучшего чекана

И в тройной тиаре папа, бог земной из Ватикана.

Он собрал все грозы мира против той грозы, с которой,

Всех к ногам своим склоняя, я прошел моря и горы.

Словно тучи грозовые, потрясая мира своды,

Из пустынь, лесов дремучих под крестом текли народы;

Сея черный ужас смерти, угрожая мне войною,

Щит к щиту и сабля к сабле шли они сплошной стеною.

Столько лагерей военных под Никополем[50] скопилось,

Что, казалось, ад разверзся, солнце в небе помутилось!

И, увидев, как их много, я в душе, не знавшей страха,

С дикой яростью поклялся вечным именем аллаха,

Что, как меч, сквозь все преграды я пройду неотвратимо

И коней овсом и сеном накормлю в соборах Рима.

Ты же с посохом явился, словно я не видел палки,

Да и сам ты, как я вижу, лишь старик, седой и жалкий.

— Да, я стар и слаб, не скрою, но в большой душе народа

Я не просто дряхлый старец, воин я и воевода;

И желаю, чтоб изведать не пришлось тебе вовеки,

Как тяжел кулак румынский, как глубоки наши реки.

С давних пор на нашу землю шли непрошеные гости.

Ордам Дария Гистаспа[51] первым мы крушили кости.

Многие на наших реках возводили переправы,

Но обратно возвращались без доспехов и без славы

Повелители, которым белый свет казался тесным,

Растеряли все доспехи по долинам по окрестным.

Ты кичишься, что с победой пролетел, как вихрь крылатый,

Что тебя не остановят ни оружие, ни латы;

Ты бахвалишься, что Запад на пути твоем поднялся.

Что вело его, скажи мне? Чем он к битвам вдохновлялся?

Он хотел сорвать лишь лавры с головы твоей венчанной,

Веру нес он и пороки на мечах в чужие страны.

Ты пришел к нам за богатством, ну, а я, корысти чуждый,

Я народ свой защищаю, нашу бедность, наши нужды.

И скажу тебе не ради хвастовства или угрозы:

Всех поднимет гнев священный, и пожнешь ты кровь и слезы.

Все, что есть в стране румынской, на земле ее и в недрах,

Камни, воды и деревья — все мне друг, тебе же — недруг.

Нет у нас брони тяжелой, но любовь к отчизне — сила,

Что снесет тебя, как буря, как других уже сносила.

И старик ушел. И сразу все вскипело по тревоге:

Всколыхнулся лес дубовый, пылью вспыхнули дороги.

Оглушая звоном стали, ослепляя медным блеском,

Вырываются из чащи по зеленым перелескам

И навстречу Баязету вдоль долины у Ровины

С боевым протяжным кличем скачут вольные дружины;

Поднимая клубы пыли, кони стелются в галопе,

Всадники, склонившись низко, потрясают лесом копий.

Тетива звенит тугая, и навстречу басурманам

Свищут стрелы огневые смертоносным ураганом.

Стон стоит на поле брани, с четырех сторон открытом,

От мечей валятся турки, умирают под копытом.

Ой, напрасно император тигром воет разъяренным!

Ой, напрасно пред войсками машет знаменем зеленым!

Смерти тень над ним все шире, горе, горе, Баязету!

Не сдержать ему бегущих, и спасенья больше нету.

Настигают пеших стрелы, оземь грохаются кони.

Впереди Дунай глубокий, не уйти им от погони.

У того, кто пал подбитым, ужас омрачает разум:

Кажется, как в день последний, небо упадает наземь.

На коне своем любимом Мирча в самой гуще боя,

Он ведет свою лавину, попирая все живое.

С громом всадники несутся, рассекают вражью стаю,

Прорубают в ней проходы, гонят к синему Дунаю,

Словно огненное море, жгут и топят без пощады…

И на смену павшим братьям скачут новые отряды.

Разлетелись янычары, как по ветру горсть мякины,

И за ними, торжествуя, мчатся храбрые румыны!

Смолкла битва, и герои засыпают сном тяжелым.

Солнце медленно садится и победным ореолом,

Словно молнией застывшей, окаймляет лагерь сонный:

Отдыхающих героев и усталые знамена.

И луна, царица неба, выплывает из-за леса,

И спускается на землю ночи синяя завеса.

Все утихло, все уснуло — небеса, земля и воды,

Лишь один в шатре зеленом сын седого воеводы

На щите своем измятом, сладкой думою томимый.

Пишет нежное посланье в край родной своей любимой:

О тебе, душа, горюя,

Из Ровине говорю я.

Не устами, письменами.

Потому что ты не с нами.

Ты скорее напиши

И прислать мне поспеши,

Что дороже для души:

Лес зеленый с птицами,

Очи да с ресницами.

Напишу и я сейчас,

Что дороже здесь для нас;

Бор с листвой зеленою,

Войско закаленное,

Шишаки высокие

Да глаза далекие.

Я не ранен, не убит,

Бог меня еще хранит.

Поцелуй с письмом летит.

……………………………..

Вот какое время знали летописцы и рапсоды!

А сейчас, куда ни глянешь, — скоморохи и уроды.

Лишь в преданиях народных живы древние герои.

Почему ж не воспевают скрипки, флейты и гобои

Тех великих патриотов, что явились к нам позднее

И с тех пор владеют нами, наложив ярмо на шею?

О герои дней минувших, вас тревожат моды ради

И цитируют сегодня все, кто с разумом в разладе.

Драпируют вашей славой хвастовство геройской позы.

Век поэзии священной превращая в жвачку прозы.

Будьте ж вы благословенны, Бассарабы, Мушатины,

Вы, что дали нам законы и обычай наш старинный,

Вы, что саблей и сохою край раздвинули суровый

От высоких гор до моря и Дуная голубого!

Впрямь ли век наш так ничтожен? Может быть, в помойной яме

Отыщу я клад богатый с драгоценными камнями?

Разве мы не в Сибарисе[52]? Не у храма подлецов ли?

Разве гений не страдает и без хлеба и без кровли?

Разве нет у нас героев, что мечами красноречья

Наносить умеют ловко очень тяжкие увечья?

Государственных паяцев, что танцуют на канате

Иль голодному народу врут о высшей благодати?

Либералов, что болтают о любви к своей отчизне,

Прикрывая мишурою грязь своей порочной жизни?

Посмотрите, вот бесстрашный рыцарь баров и борделей!

Что ему людские муки и возвышенные цели!

Вот чудовище разврата, дрянь без сердца и без мысли,

Щеки лоснятся от жира, брови на глаза нависли.

Вот он, сгорбленный и жадный, порождение ехидны,

Он направо и налево изрыгает вздор бесстыдный.

На устах слова о чести, а внутри одни гнилушки,

Он ничтожество ничтожеств от пяты и до макушки.

Окруженный шумным клиром, поводя глазами жабы,

Озирает свое войско тот, кому давно пора бы

Отвести по праву место в доме для умалишенных.

Пусть среди себе подобных рассуждает о законах,

Облагает всех налогом и сиделок держит в страхе,

Пусть он делает, что хочет, но — в смирительной рубахе.

Справедливость! Добродетель! Вот светила учреждений,

Где царит с утра до ночи шум бесплодных словопрений,

На скамьях, как на амвоне, с раболепием собаки,

Восседая, рукоплещут виртуозному кривляке,

И, захлебываясь ложью, нам толкуют неустанно,

Что они потомки римлян, внуки славного Траяна[53],

Все отбросы и подонки, вся отравленная пена —

Вот кто родиной моею управляет неизменно!

Все, что рождено развратом, все, что мерзостно и гнило,

Все, на чем сама природа метку смерти наложила,

Все, что хищно, вероломно, весь Фанар[54] и все илоты[55],

Все стеклось на нашу землю, все полезло в патриоты.

Болтуны и фанфароны, криворотые заики

На спине народа пляшут и справляют пир великий.

Это вы — потомки римлян? Вы — слюнявые уродцы!

Кто из вас мужчиной просто с полным правом назовется?

Это вы — Траяна внуки? Вы— изнеженные твари?

Наш народ и нашу славу вы срамите в каждом баре.

Вам, торгующие честью, вам сегодня говорю я:

Имя нашего народа поминать не смейте всуе!

Там, в Париже, в шуме оргий и безумных вакханалий,

Вы и юность и наследство безвозвратно растеряли.

Что давал вам пышный Запад? Что ему давать могли вы?

Да и чем вы удивили наш народ неприхотливый?

Вместо шпаги или сабли тростью франта площадного,

Пудрой, краской и лорнетом вместо разума живого.

Вы состарились до срока, все, что знали, вы забыли,

В голове вы сохранили только вальс из Бал-Мабиля[56]

И подвязку куртизанки в вашей нищенской котомке…

Как я вами восхищаюсь, римлян гордые потомки!

Что ж вы смотрите со страхом в наши сумрачные лица?

Странно вам, что мы устали слушать ваши небылицы!

Да, мы поняли, что фразой, громыхающей и лживой,

Вы скрываете искусно жажду власти и наживы.

И теперь, когда для плута настает пора иная.

Вы умыть спешите руки, на других людей кивая!

Слишком долго вы глумились над страной и над народом,

Слишком долго подвергали нас лишеньям и невзгодам,

Мы терпели и насмешки, и змеиные укусы.

Маска сорвана, мы видим: негодяи вы и трусы!

Гений — сущее несчастье! Совесть — вредная химера!

Только золото и праздность — ваши боги, ваша вера!

Так оставьте же хоть мертвых, пусть они лежат спокойно.

Вы не только славы предков, их презренья не достойны.

О приди, могучий Цепеш[57], и, тяжелый сон развеяв,

Раздели их на две шайки — на безумцев и злодеев,

В две огромные темницы заточи их без раздумья

И сожги огнем священным и тюрьму, и дом безумья!

1881

ПОСЛАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕПеревод С. Шервинского

Замок встал уединенный, отражен в воде озерной.

Он в глубинах век за веком тихо дремлет тенью черной.

Между сосен поредевших он угрюм и молчалив,

От него еще темнее вечно плещущий залив.

Складки длинных занавесок, в окнах стрельчатых мерцая,

В легкой дрожи серебрятся, словно изморозь ночная.

Диск луны над темным лесом выше, ярче засверкал,

В небе контуры рисует куп древесных или скал.

А дубы, как великаны, неземной величины,

Словно клад необычайный, сторожат восход луны.

Плавно лебеди проплыли, шевельнув камыш прибрежный, —

И владычицы и гостьи этой влаги безмятежной, —

И вытягивают крылья, отряхая капли-звезды,

А в воде круги трепещут иль огнистые борозды.

Тростники едва тревожит волн прибой неугомонный,

И в траве вздыхает нежно меж цветов кузнечик сонный.

Так ночные томны шумы, воздух летом напоен…

Только рыцарь одинокий страстно смотрит на балкон,

Чьи чугунные перила все одеты до отказа

В ветви гибкие глициний, в розы алые Шираза.

Опьянен печальный рыцарь негой вечера и вод.

И влюбленная гитара очарованно поет:

«Я молю, явись мне снова в шелке длинного покрова,

Вся мерцая и сверкая… О, молю, явись мне снова!

Я смотреть всю жизнь хотел бы на тебя в венце лучистом,

И чтоб ты рукой водила вдоль по прядям золотистым.

О, приди! Играй со мною… и с судьбой моей! Приди!

Мне цветочек брось, который на твоей увял груди!

Чтоб упал он на гитару и ответила б струна…

Что за ночь! Как будто снегом вся засыпана она…

Или мне дозволь проникнуть в твой альков благоуханный,

Дай льняных своих полотен выпить запах несказанный.

Купидон, твой паж лукавый, охраняя наш покой,

Шар сиреневой лампады скроет сам своей рукой!»

И в тиши шуршанье шелка меж цветами раздалось —

Посреди глициний синих и ширазских алых роз.

Нежно девушка смеется и склоняется к перилам,

И возлюбленному мнится серафимом легкокрылым,

Вот к устам прижала палец, розу бросила ему, —

Иль журит?.. Так жарко что-то шепчет другу своему!..

Вдруг исчезла… Вдруг мелькнула между вьющихся растений…

Взялись за руки — и бродят две расплывчатые тени…

Рядом… Как они друг друга, оба юные, достойны:

Молод он, она красива, оба статны, оба стройны.

Вот из тени, где, чуть видны, берег с озером слились,

Плавно лодка выплывает, парус дремлющий повис.

Мерно всплескивают весла, этой плавностью движенья

Убаюкано так много красоты и упоенья!

А луна… луна всю землю озаряет понемногу,

Через озеро проводит огнезарную дорогу,

Где рождается мгновенно волн несчетных суета.

О луна, златая дева, мрака вечная мечта!

Под растущим нежным светом лик меняется природы:

Словно стал обширней берег, и просторней стали воды,

И приблизился как будто разрастающийся лес.

И луна, всех вод царица, в синеве ночных небес.

Густолиственные липы все усеяны цветами, —

Тихо клонятся под ветром и цветы роняют сами,

И цветы на лоб девичий легким падают дождем.

Дева юношу за шею обняла и взор на нем,

Трепеща, остановила: «Я боюсь… Молчи!.. Не надо…

Ах! Слова твои, любимый, мне и ужас и отрада!

Я раба твоя, служанку ты возвысил против воли!

Вся краса моя и прелесть — лишь в твоей душевной боли.

Я страдаю, содрогаюсь, этот голос жжет огнем.

Все — не о любви ли сказка, потонувшая в былом?

Эти грезы, эти очи — под печальной пеленою.

Ты мой разум опаляешь этой влажной глубиною!

Не гляди, мой друг, куда-то… Дай мне огненные очи!

Никогда я не насыщусь сладким пламенем их ночи!

Пусть ослепну, — только б видеть! О, послушай, как над нами

Звезды вещие беседу с высоты ведут с волнами.

Бредит лес, а голубые родников нагорных струи

Говорят о нашем счастье, нашем первом поцелуе.

Звезд, мерцающих над бором, безучастная семья,

Это озеро и небо — все нам верные друзья.

Мог бы ты отбросить весла, руль оставить — и тогда

Понесла бы нас, помчала своенравная вода.

Поплывем же по теченью, а куда прибьет оно.

Все равно там счастье, — жить ли, умереть ли суждено!»

……………………………………………………………

Вот оно — воображенье! Одинокий, знаешь сам,

Как оно влечет безумно к тем озерам и лесам!

Где же, где такие страны? По каким искать широтам?

И когда все это было? В тысяча четырехсотом?

Нынче девушке подолгу ни к чему в глаза смотреть

И нельзя ее, как хочешь, лаской нежною согреть.

Ни уста к устам приблизив, замирая, с грудью грудь.

Вопрошать глазами: «Любишь? Откровенной только будь!»

Где там! Руку лишь протянешь, вдруг из двери — весь собор:

Дядя, тетя, сват, кузина — родственников полон двор!

Тотчас голову склоняешь и смиренно смотришь вбок…

Для любви на этом свете ныне есть ли уголок?

Словно мумии, на стульях все сидят, оцепенели,

И мои, как камень, пальцы шевелятся еле-еле.

Пустишь дым, пересчитаешь даже волосы в усах,

Да блеснешь, пожалуй, знаньем в кулинарных чудесах.

Жизнь такая надоела… Мы не пьем из этой чаши.

Но кругом — такая мерзость, и дела и мысли наши.

Из-за жалкого инстинкта царь вселенной слезы льет!

Ведь и птицами владеет это чувство дважды в год!

В нас другой живет хозяин, — вдохновляет нас мечтами,

Восхищается, смеется, шепчет нашими устами.

Жизнь людская вся похожа на речное волнованье,

Ни конца ей, ни начала: Демиург — реки названье.

Иль не чуете, безумцы, что любовь у вас — чужая?

Иль не чуете, что чудом предстает вам дрянь любая?

Что любви инстинкт от века вам для нужд природы дан?

Что лишь ненависть взрастает из посеянных семян?

Ваши дети будут плакать, хоть смеетесь вы сейчас,

В том вина любви, что Каин в этом мире не угас!

О театр марионеток!.. Гул бессмысленнейших слов!

Всяким шуткам, анекдотам вторят на сто голосов!

Попугаи без рассудка!.. Повторяют, как актер,

Громко, сами пред собою, что твердилось с давних пор.

И еще твердиться будет веки вечные, пока

Не угаснет солнце в бездне и забудут про века.

В час, когда луна крадется в темных тучах над пустыней,

С миром дум своих унылых ты ль поспеешь за богиней?

Можешь ты, бредя бульваром, гололедицей одетым,

Заглянуть в чужие окна с ослепительным их светом, —

Средь бездельников заядлых ты приметишь дорогую,

Как она улыбки сыплет всем подряд напропалую.

А кругом и шелест шелка, и бряцанье звонких шпор.

Франтам с усиками глазки строят женщины в упор.

Не смешно ли с нежным чувством замерзать перед парадным,

Коль она полна восторгом перед вралем заурядным?

Как любить ее по-детски и упрямо рваться к цели,

Коль она непостоянна, словно непогодь в апреле?

Стоит ли терять рассудок? Не покажется ли плоским

Ею всею восхищаться, словно мрамором паросским

Иль картиною Корреджо, красотой его мадонн,

Если ветрена особа, холодна!.. Да ты смешон!

Да, и я мечтал когда-то о возлюбленной, о милой…

На меня б она смотрела, лишь задумаюсь, унылый,

Я бы знал, она бы знала, что любить не перестану,

Было б счастье бедной жизни впору всякому роману.

Но теперь не жду я счастья. Где блаженство есть такое?

Хоть звучит все та же песня о несбыточном покое…

Но разбиты инструменты, и оркестр, увы, молчит.

Песня прежняя лишь редко, как ручей во тьме, журчит.

Лишь порой блеснет зарница, черной теменью объята,

Как из Carmen Saeculare[58] петь и я мечтал когда-то…

Незаконченная песня холодна теперь, сурова.

Свист, порывистые вопли — все в ней дико, звук и слово.

Громоздятся хаотично, распадаясь, нарастая,

В голове бушует ветер, голова горит пустая…

Где прозрачные страницы, что писала жизнь сама?

Лира? — Вдребезги разбита… Музыкант сошел с ума.

1881

ПОСЛАНИЕ ПЯТОЕПеревод С. Шервинского

Есть библейское преданье про Самсона и Далилу,

Что во сне его остригла, отняла былую силу.

И враги его связали, после выкололи вежды, —

Вот какую злую душу прячут женские одежды!

Пылкий юноша, мечтая, ты бежишь за нежной феей,

А луна, как щит округлый, золотится над аллеей,

Разукрашивает зелень сетью пятен и полос…

Знай, что женщин ум короток не в пример длине волос.

Опьянен ты негой ночи, феерическими снами, —

Но они — в тебе, и только… Обратись-ка лучше к даме:

Дама тотчас защебечет про воланы, ленты, моды, —

А твое-то сердце бьется вдохновенным ритмом оды!

Если девушка головку на плечо твое склонила,

Положись на свой рассудок, вспомни, кем была Далила.

Спору нет, она красива… Так младенчески чиста!

Засмеется — и две ямки появляются у рта,

Улыбнется — и на щечках слева ямочка и справа,

Ямки всюду — и на пальцах, и у каждого сустава.

Не худа и не дебела, да и ростом в самый раз, —

Можно думать, что нарочно для объятий родилась.

Ей под стать любая фраза, и безделье, и занятье,

Как и всем другим красивым, ей идет любое платье.

Речь ее всегда приятна, и молчанье иногда.

Словно песню вспоминая, лень природную балуя,

Говорит: «Уйди отсюда!», понимай: «Иди сюда!»

Ходит томно, полускромно, словно жаждет поцелуя…

Вот на цыпочки привстала, губы губками достала —

И в тебя проникла тайна… И тепло и чудно стало —

Это чары поцелуя, сила женственной души!..

О как были бы с желанной дни и ночи хороши!..

За ее румянец томный ты в восторге жизнь отдашь…

Прихотница королева, с королевой юный паж…

А в глаза ее заглянешь, и покажется в тот миг, —

Цену жизни, цену смерти ты воистину постиг.

И, отравлен болью сладкой, очарован мукой нежной,

Подчиняешь ей единой вольных мыслей мир безбрежный.

Влажный взор ее припомнив, поклянешься, что из пены

Не прекрасней засияли очи Анадиомены[59].

В забытьи, где дремлет хаос, как ни мчались бы часы,

С каждым часом все желанней для тебя ее красы.

О, иллюзия! Неужто не приметил ты тотчас,

Что улыбка этих губок — смесь привычек и гримас!

От красы ее для света нет ни радости, ни прока, —

Лишь твою младую душу губит попусту жестоко!

Тщетно выгнутая лира на семи струнах желала б

Прозвучать твоим стенаньем, всей тоскою смертных жалоб.

И в глазах твоих напрасно отразятся сказок тени,

Как в мороз на стеклах окон ветви сказочных растений,

Ведь на сердце зной палящий… Тщетно просишь: «Посвяти мне

Думы все! Зальюсь слезами, воспою их в светлом гимне!»

Но она понять не может, что влечешься к ней — не ты,

Что в тебе живущий демон жаждет нежной красоты.

Он смеется, стонет, кличет, сам же свой не слыша клич,

Жаждет женщины: он хочет самого себя постичь…

Он ваятелем безруким бьется в диком исступленье,

Вдруг оглохнувшим маэстро в наивысший миг творенья,

Не достигнувшим вершины с нежной музыкою сфер,

С их вращеньем и спаданьем в мире вечных числ и мер.

Знать ли ей, что этот демон жаждет взять ее в модели —

Мрамор с шеей голубицы и ресницами газели.

Он не требует, чтоб жертва умерла на алтаре,

Как в античности священной — мы в иной живем поре, —

Там закалывали деву из почтения к святыне,

Если скульптору служила дева образом богини.

Демон сам себя постиг бы… На костре своем сожжен,

Он воскрес бы, и, воскреснув, сам себя познал бы он.

И, любовью ненасытной проникаясь все страстнее,

Он язык свой, как Гораций, изломал бы в адонее[60].

Он в мечты свои вобрал бы и лесов могучий рост,

И ручьев немолчный ропот, и всевечный пламень звезд.

В миг таинственный блаженства, для страдальца непривычный,

Может быть, в его зеницы заглянул бы мир античный,

Он ее боготворил бы, пред любимой преклоняясь,

И молил бы о спасенье у ее невинных глаз.

Для нее его объятья вечно были б горячи,

Он лобзаньями согрел бы хладных глаз ее лучи,

От его любви огромной растопились бы каменья.

Перед ней склонив колени, он утроил бы моленья,

От нахлынувшего счастья он бы мог в безумье впасть,

А любил бы он все жарче, все бурней была бы страсть.

Знать ли ей, что мир могла бы подарить тебе, любя,

Если б бросилась в пучину, устремясь постичь тебя.

Лучезарным звездным светом залила б твои глубины?..

Улыбнулась полусветски, взоры ханжески невинны.

Будто вправду ей понятно… Характерные черты…

На земле прослыть им лестно тенью вечной красоты.

Слыть ли розой между женщин или женщиной меж роз

Ей приятно… Но попробуй ей задать такой вопрос:

Кто ей люб из трех влюбленных? И от статуи античной

Не останется намека: станет сразу же практичной,

Ну, а ты, с умом и сердцем, ширмой был. Ведя интрижку,

Там, за ширмой, обольщала дама глупого мальчишку.

По салонам проходил он мелким шагом акробата,

Оставляя за собою волны слов и аромата.

Сам в прыщах, цветок в петлице, — он вперял в нее лорнет,

Весь — творение портного, им и создан и одет.

Или в карточной колоде все ей годны короли?

Или в сердце у кокетки все по комнатке нашли?

Дама глазками стреляет и лавирует при этом

Между старым ловеласом и неопытным валетом.

Тут возможна и ошибка: разберись-ка ты, изволь,

Кто ценнее — лев бульварный или пиковый король?

Ты любовник демоничный — так с тобой она монашка…

А пред пиковым монархом — запылала, дышит тяжко,

Тучи страсти заклубились, в холод глаз ее нахлынув,

И сидит она веселой, ногу на ногу закинув,

Для нее умен и статен этот круглый идиот…

И к чему мечты? В природе все по правилам идет.

Тут ни правда не поможет, ни другой предмет излишний, —

Вот извечная преграда перед нашей правдой вышней.

Пылкий юноша, мечтая, ты бежишь за нежной феей,

А луна, как щит округлый, золотится над аллеей,

Разукрашивает зелень сетью пятен и полос, —

Знай, что женщин ум короток, не в пример длине волос.

Опьянен ты негой ночи, феерическими снами, —

Но они — в тебе, и только… Обратись-ка лучше к даме:

Дама тотчас защебечет про воланы, ленты, моды, —

А твое-то сердце бьется вдохновенным ритмом оды!

Этот камень состраданье отродясь не посетило,

Если ты здоров рассудком, отойди: она — Далила.

1886–1890

АХ, ЗАЧЕМ НЕ ВЛАДЕЮ…Перевод А. Эфрон

Ах, зачем не владею

Волшебством превращенья,

Мастерством чародея

Или мага уменьем?

Стал бы зеркалом ясным,

Чтоб изведать блаженство

Отражать ежечасно

Черт твоих совершенство…

Стал бы гребнем красивым,

Все бы нежил и гладил

С восхищеньем ревнивым

Непокорные пряди…

Стал бы ласковым ветром,

Что в игривом старанье

Шевелит неприметно

На груди одеянье…

Стал бы сном, что витает

В мирном сумраке ночи

И любовно смыкает

Утомленные очи…

Но, увы, не владею

Волшебством превращенья,

Мастерством чародея

Или мага уменьем.

1881

ЧТО НЕ ЛЮБЛЮ Я МИР ЗЕМНОЙ…Перевод Н. Стефановича

Что не люблю я мир земной,

Понять вы не сумели.

Но почему же ни одной

Не смог достичь я цели?

Душа моя полна обид,

Она, устав от пыток,

Одни страданья мне дарит,

А их и так избыток.

Мне ввысь стремиться суждено

За вечным идеалом.

Мечтать о том, что не дано, —

О счастье небывалом.

Недосягаемый мираж,

И нет пустыне края.

За призрак этот жизнь отдашь,

Его не понимая.

Недвижно царствует всегда

Он в тишине пустынной.

Не так ли царствует звезда

Над черною пучиной?

Ему, быть может, не слышна

Тревога этих жалоб…

Порой холодная волна

Настичь его желала б.

О, сколько прежде пролилось

И льется ежечасно

Молений жарких, горьких слез —

Бесцельно и напрасно.

Теперь направить их куда ж,

Чтоб скорбь развеять дымом?

Все поднимается мираж —

Он стал недостижимым.

Он стал загадкой навсегда,

Хранящей отдаленность,

Былого черная звезда —

Бессмертная влюбленность.

Она — граница и предел,

В ней все моря и степи,

Но разгадать ты не сумел

Ее великолепий.

Не любят нас — не оттого ль

Любить мы вечно будем?

Такая огненная боль

Дается свыше людям.

1882

ЛУЧА́ФЭР[61]Перевод Д. Самойлова

В стране за тридевять морей,

Как в сказках говорится,

Жила, наследница царей,

Красавица девица.

Она росла в кругу родных

Всех лучше и прекрасней,

Как богоматерь средь святых,

Как в небе месяц ясный.

В том зале, где высокий свод,

Среди вечерней тиши

Она Лучафэра восход

Ждала в оконной нише.

Глядит в пространство, где звезда

Сверкает и восходит

И трепетной тропой суда

От берегов уводит.

Проходит день, проходят дни —

Глядит не наглядится.

И сам Лучафэр с вышины

Влюбляется в девицу.

Она мечтает, чуть дыша,

Вечернею порою,

И сердце девы и душа

Исполнены тоскою.

А он — влюбленная звезда —

Не устает светиться

Над темным замком в час, когда

Она должна явиться.

И, пронизав стекло окна,

Скользит за ней по залу,

Соткав из льдистого огня

Сквозное покрывало.

А как утихнет все вокруг

И спать идет царевна,

Касается скрещенных рук

И век ее смиренно.

Зеркал тревожа глубину,

Летит волной кипящей

На обращенные к нему

Глаза и губы спящей.

Трепещет он во льду зеркал

Мерцающим виденьем.

И в сердце девы он запал,

Войдя со сновиденьем.

Он слышит сонный звук речей,

Склоняясь к ней все ниже:

— О властелин моих ночей!

Приди ко мне! Приди же!

Лучафэр, по лучу скользни,

Приди в мои мечтанья,

Проникни в дом и осени

Мое существованье.

Он ей внимает, трепеща,

Пылая и ликуя,

И вдруг, как молния блеща,

Уходит в глубь морскую.

И там, среди морских равнин,

Расходятся буруны,

Там из таинственных глубин

Выходит витязь юный.

Через окно вступает он

Неслышною стопою,

Он держит жезл, что оплетен

Кругом травой морскою.

Он словно воин при мече,

Кудряв и ясноглаз он,

И синий саван на плече

Тугим узлом завязан.

А тени бледного лица —

Прозрачно-восковые.

На этом лике мертвеца

Одни глаза — живые.

— К тебе из сфер, где я парил

В неведомом просторе,

Сошел я, сын стихийных сил,

Дитя небес и моря.

Чтобы узреть твои черты,

Войти к тебе в покои,

Сошел я с горней высоты,

Покинул дно морское.

Пойдем со мною в дальний путь,

Оставь свой мир беспечный.

Лучафэр я, и ты пребудь

Моей невестой вечной.

В моем коралловом дому

Жить будешь, как царица,

Вся глубь морская твоему

Веленью покорится.

— О, как ты ангельски хорош!

И я тебя не стою!

Но в путь, в который ты зовешь,

Я не пущусь с тобою.

Твой мертвен блеск, чужды слова,

И странен ты нарядом.

Ведь ты мертвец, а я жива,

И взор твой веет хладом.

* * *

Минует день, минуют три,

Четвертый день приходит,

Едва тускнеет свет зари,

Лучафэр вновь восходит.

И дева памятью своей

Во сне его взыскует,

И по властителю морей

Душа ее тоскует.

— Лучафэр, по лучу скользни,

Приди в мои мечтанья,

Приникни в дом и осени

Мое существованье!

И слышит это сын небес,

И гаснет, болью мучим,

И небо там, где он исчез,

Вскипело вихрем жгучим.

И пламя лижет небосвод,

Бушует в глуби пенной,

И дивный образ восстает

Из хаоса вселенной.

Сияет пламя над челом

Пылающей короной,

Он приближается, огнем

Светила обагренный.

Под сенью темного плаща

Белы, как мрамор, руки,

Лицо бледнее, чем свеча,

И взор исполнен муки.

Лишь роковая глубь очей

Таит огонь желанья,

Как ненасытных двух страстей

Угрюмое пыланье.

— Из сфер моих, где я парил

Печально и уныло,

Сошел я, сын стихийных сил,

Сын ночи и светила.

Пойдем со мною в дальний путь,

Оставь свой мир беспечный.

Лучафэр я, и ты пребудь

Моей невестой вечной.

Я кудри светлые твои

Венками звезд покрою,

Войдешь ты в звездные рои

Ярчайшею сестрою.

— О, словно демон, ты хорош!

Ты можешь только сниться!

Но в путь, в который ты зовешь,

Я не решусь пуститься!

Ведь так твоя жестока страсть,

Что струнам сердца больно,

И взгляда пламенного власть

Томит меня невольно!

— Зачем же ты, любовь моя,

К себе меня призвала?

Что смертна ты, бессмертен я,

Ужели ты не знала?

— Не нахожу я слов, мой друг,

Что были бы ответом.

Твоих речей мне внятен звук,

Но темен смысл при этом.

Но если впрямь моей любви

Ты жаждешь, витязь светлый,

Спустись на землю и живи

Меж смертными, как смертный.

— Сложить бессмертие у ног

Любимой — мне отрада!

Бессмертие — любви залог,

И мне его не надо.

Хочу принять другой закон

И во грехе родиться.

От хладной вечности пелен

 Хочу освободиться!

И удалился, и исчез.

Своей любви покорный,

Сорвался с высоты небес,

Растаял в бездне черной…

* * *

В ту пору юный Кэтэлин,

Паж, выросший в приволье,

Лукавый разливатель вин

При гостевом застолье,

Что за царицей шлейф носил,

Ступая шаг за шагом,

И весел был, и дерзок был,

Подобно всем бродягам,

Чьи щеки яблочка алей —

Вокруг царевны ходит,

К ней крадется, как лиходей,

И глаз с нее не сводит.

«Ну и красавица! Огонь!

Дивится всяк, кто видит.

Эй, Кэтэлин, не проворонь!

А может, что и выйдет!»

И он настиг ее, один

Оставшись с ней в покое.

— Чего ты хочешь, Кэтэлин?

Оставь меня в покое.

— Хочу? Чтоб грустью не томясь

В окне пустого зала,

Ты б засмеялась и хоть раз

Меня поцеловала.

— Не слишком речь твоя скромна.

Ступай своей дорогой.

Ведь я Лучафэру верна,

И ты меня не трогай.

— Когда поймешь, о чем здесь речь,

Не будешь равнодушной.

И ты мне только не перечь.

Будь смирной и послушной.

Представь: следит ловец в лесу

За птицею несмелой.

Вот так я руку занесу,

И ты вот так же сделай.

Лицо приближу к твоему.

Теперь гляди мне в очи.

Теперь тебя приподниму

Нежней, чем птицу ловчий.

Когда склонюсь — лицо приблизь.

Прекрасная подруга.

И так вот будем мы всю жизнь

Глядеть в глаза друг другу.

Теперь дыханье затаим

В пленительной тревоге,

Чтоб поцелуи — мой с твоим —

Слились на полдороге.

Лукавцу юному она

Рассеянно внимает,

То отстранится, смущена,

То робко уступает.

И тихо молвит: — С детских пор

Мы рядом возрастали.

Ты легок, на язык востер.

И я не такова ли?..

А он, Лучафэр, в этот мир

Вошел из бездн забвенья.

Он океану дарит ширь,

Безбрежность и волненье.

И тайно я склоняю взор,

Слезами муки полный,

Когда к нему, в немой простор,

Спеша, стремятся волны.

Чтоб утолить мою печаль,

Он светит ярким светом,

Но от меня уходит вдаль,

К неведомым планетам.

И так печально-холодны

Лучи его сиянья!

И мы навек обречены

Томиться без свиданья…

И потому подобны дни

Пустыне неподвижной,

А ночи красоты полны

И тайны непостижной.

— Забудь, дитя, твой дивный бред!

Оставим замок тесный,

Бежим, чтоб затерялся след,

Чтоб стали мы безвестны.

И будем славно жить вдвоем.

Весельем дни заполня,

Ни о Лучафэре твоем,

Ни о родных не помня…

* * *

Летит Лучафэр. Пара крыл

Растет огромной тенью.

Тысячелетний путь покрыл

За тысячу мгновений.

Под ним созвездия горят,

Над ним — шатер небесный.

А он, как молнии разряд,

Меж той и этой бездной.

И с тех высот, где он парит,

Он видит звезд рожденье,

И первозданный хаос зрит,

Как в первый день творенья.

Вокруг него мерцает высь,

Бескрайняя, как море.

Любовью движимая мысль,

Он тает в том просторе.

Ведь там, куда стремится он, —

Ни мысли, ни границы,

Там тщетно хочет ток времен

Из ничего родиться.

Лишь он летит сквозь темноту,

Не ведая покоя,

Летит сквозь бездну, немоту,

Забвение слепое.

— Отец, разрушь мой вечный плен

Во имя жизни тленной,

И будешь ты благословен

В пределах всей вселенной.

О, дай мне смертного черты,

Судьбу иную, боже!

Ведь жизнь творить умеешь ты

И смерть даруешь тоже.

Венец бессмертья отними

И огненные очи

И дай один лишь час любви

Взамен за это, отче.

И ввергни в хаос древних лон

Меня своей рукою.

Я в час покоя сотворен,

И жажду я покоя.

— Гиперион, дитя небес,

Зачатый в звездных лонах,

Не требуй таинств и чудес,

Во мне запечатленных.

Ты человеком хочешь стать,

Со смертными сравняться.

Но суждено им умирать

И суждено рождаться.

Творить никчемный идеал

Им суждено впустую.

Но волны, умерев у скал,

Родят волну другую.

Их ждет счастливая звезда

Или удары рока.

Нам плыть в ничто и в никуда

Без времени и срока.

Жизнь, что явилась из вчера,

Назавтра умирает.

Угаснет солнце, но с утра

Другое воссияет.

Пусть перед смертью все равно

И все — добыча тленья.

Но все, что ей обречено,

Достойно и рожденья.

Лишь ты, пылая и скорбя,

Живешь, конца не чая.

Вели — и мудростью тебя

Бессмертной увенчаю.

Проси — и голос обретешь,

Поющий глас стихии,

За песней горы поведешь

И острова морские.

А если хочешь мощь явить

И власть тебе по нраву,

Мир расколю, чтобы слепить

Ты мог себе державу.

Тебе вручу я паруса,

Оружье войск несметных.

Пройдешь всю землю. Но нельзя

Стать смертным из бессмертных.

Зачем же ты не хочешь жить?

Вернись к своей планете,

Взгляни на землю и увидь,

Что ждет тебя на свете.

* * *

И вновь Лучафэр в небеса

Взошел, как изначально.

И свет в зените разлился

Угрюмо и печально.

Смеркается, и небосвод

Темнеет постепенно,

Встает из отдаленных вод

Дрожащая Селена.

Она восходит, свет излив

На кроны чащ зеленых,

Туда, где тень высоких лип

Укрыла двух влюбленных.

— Дай голову к тебе прижать

В покое безмятежном

И очи медленно смежать

Под этим взглядом нежным.

Лучом холодным просветли

Мой разум беспокойный,

Покоем вечным утоли

Мятежность страсти знойной.

Уйми бушующую боль

Любовного страданья.

Ты — первая моя любовь,

Последнее желанье.

Глядит Лучафэр на их лиц

Немое выраженье,

Он видит — руки их сплелись

Как бы в изнеможенье.

И пали лепестки с ветвей,

Как капли дождевые,

На головы земных детей,

На кудри их льняные.

И, нежностью опьянена,

Она возводит очи,

И вновь к Лучафэру она

Взывает среди ночи:

— Лучафэр, по лучу скользни

Ко мне с высот бесстрастья,

Проникни в лес и осени

Мою любовь и счастье.

А он трепещет в вышине

Над холмами, над пущей,

Указывая путь волне,

В немую даль бегущей.

Но уж не падает в моря

Из выси беспредельной.

— Не все ль равно — другой иль я

Тебе, сосуд скудельный?

Живите же в своем кругу

Со счастьем человечьим.

А я иным быть не могу —

Я холоден и вечен.

1883

УШЛА ЛЮБОВЬПеревод М. Петровых

Ушла навек любовь моя

С мечтами золотыми,

И навсегда прощаюсь я

С напевами моими.

Забвенье прячет их в сундук

Своей рукой бесстрастной.

Не дрогнет ни единый звук

В душе моей безгласной.

А сколько ручейков лесных

И сколько звезд небесных,

Любовь и горечь дней моих

Я схоронил в тех песнях!

Из глубины глубин ко мне

Взмывали эти звуки,

И я с собой наедине

Рыдал от сладкой муки.

Из сердца рвался мой напев

Преодоленьем боли.

Скорблю, что, сердцем охладев,

Я не страдаю боле.

Возникни вновь хотя бы раз,

Яви мне милосердье, —

Верни сиянье темных глаз,

Их свет сильнее смерти.

Пусть дрогнут у тебя уста

Улыбкою усталой,

Пусть воплотится в жизнь мечта,

Чтоб жизнь мечтою стала,

Чтоб ночь была, чтоб мир притих,

Чтоб вышла ты из сада,

Как из таинственных ночных

Страниц Шехеразады.

Да, это был волшебный сон,

Спокойный, тихий, нежный,

И был за это обречен

Исчезнуть неизбежно.

Ты слишком ангел, думал я,

Не женщина земная,

И мой восторг — любовь твоя

Не надолго, я знаю…

Мы веровали, может быть,

Чрезмерно в чары эти,

Дерзнув о боге позабыть

И обо всем на свете.

Иль в мире счастью места нет?

Лишь миг в земной юдоли

Сиял его священный свет

Преодоленьем боли.

1888

КОГДА ВОСПОМИНАНЬЯ…Перевод М. Зенкевича

Когда воспоминанья вновь

Меня влекут в былое,

К тебе, к тебе, моя любовь,

Иду порой ночною.

И та же самая звезда

Над тем же самым домом

Манит меня, как и тогда,

Своим лучом знакомым.

Восходит кроткая луна

Над темными дубами,

Признаниям любви она

Внимала вместе с нами.

Обнявшись, мы клялись не раз

В любви взаимной, вечной,

Сирень, вся в белом, подле нас

Роняла цвет свой млечный.

Угаснет ли моя любовь,

Уйдя в воспоминанья,

Когда ручьи кругом звенят,

Как светлых струн рыданья,

Когда луна среди дубов

Скользит в тиши укромной,

Когда глаза твои блестят

Так сладостно и томно?

1883

У ОДИНОКИХ ТОПОЛЕЙ…Перевод Г. Перова

У одиноких тополей

Бродил я дотемна;

Меня в округе знали всей,

Не знала ты одна.

Глядел не раз я на окно,

Где жизнь твоя текла,

Меня все поняли давно,

А ты не поняла.

Как жаждал я, чтоб ты нашла

Хоть слово для меня,

Чтоб ты хоть день мне отдала —

И мне хватило б дня!

Хоть час один побыть с тобой,

Обнять тебя хоть раз,

Услышать милый голос твой

И умереть тотчас!

О, если б взгляд твоих очей

Мне засиял тогда, —

Как вспыхнула б во тьме ночей

Чудесная звезда!

Бессмертен был бы твой удел,

Ты век была б живой,

Нетленный мрамор бы одел

Прекрасный облик твой.

И стала б ты одной из тех,

Каких уж боле нет:

Богиней, белою как снег,

Из тьмы минувших лет.

Ведь я любил как в смутном сне

Языческой душой,

Что от отцов досталась мне

Из древности глухой.

Сегодня, после долгих лет,

Я больше не тужу,

И ты печально смотришь вслед,

Когда я прохожу.

Теперь твой стан, черты лица,

Как и у всех других…

И тусклым взором мертвеца

Взираю я на них.

Ты не сумела уловить

Тот дивный луч во мгле,

Перед любовью засветить

Лампаду на земле.

1883

И ЕСЛИ ТОПОЛЬ В ПОЗДНИЙ ЧАС…Перевод Эм. Александровой

И если тополь в поздний час

По стеклам хлещет с силой,

То лишь затем, чтоб в сотый раз

Напомнить мне о милой.

И если звезды в вышине

Мерцают над рекою,

То лишь затем, чтоб в сердце мне

Хоть каплю влить покоя.

И для того луна всплыла,

И прочь гроза несется,

Чтоб память о тебе жила,

Покуда сердце бьется.

1883

ГЛОССАПеревод С. Шервинского

День примчится, день умчится.

Все старо и вечно ново.

Зло, добро узнать случится,

Размышляй, ища благого.

Не надейся и не бойся.

Ты не верь волне текучей!

Пусть зовут, — не беспокойся,

Сам себя ничем не мучай.

Много видим мы событий,

Много звуков ловим ухом, —

Только помним ли, скажите,

Все уловленное слухом?

О себе предайся думе,

Предпочти уединиться, —

И пускай в житейском шуме

День примчится, день умчится.

На стальных весах мышленья,

Чуждых всякого пристрастья,

Полно взвешивать мгновенья,

Выверять личину счастья,

Порожденного мгновеньем, —

Вмиг пропасть оно готово!

Удовольствуйся сужденьем:

Все старо и вечно ново.

Знай, что ты живешь в театре.

Пусть актер гримасы строит,

Роль одну играет за три, —

Но лица и грим не скроет!

Отойди… Ведь он, без чувства,

Тронуть сердце криком тщится.

И на поприще искусства

Зло, добро узнать случится.

Что прошло и что настало —

Одного листка страницы.

Узнает в конце начало

Дней постигший вереницы.

Все, что было, будет сущим.

Ты о бренности земного

В настоящем и грядущем

Размышляй, ища благого.

Знаешь сам, всего на свете

Распорядок изначален.

Длинный ряд тысячелетий

Мир и весел и печален.

Те ж актеры в новом гриме…

Слушать их опять настройся,

Хоть давно обманут ими,

Не надейся и не бойся.

Подлецы, грязнее тины,

Строят мост к победам шумным.

Обойдут тебя кретины,

Будь ты хоть из умных умным.

Но не бойся, ты не робок:

Кончат дракой неминучей!

С ними ты не стой бок о бок…

Ты не верь волне текучей!

О, не верь, пловец, сирене!

Мир тебя в тенета тянет,

Чтоб других сменить на сцене,

Тащит в бездну, где и дна нет.

Осмотрительно, сторожко

Прокрадись и тихо скройся…

У тебя — своя дорожка,

Пусть зовут, — не беспокойся!

Не польстись на их приветы.

Помолчи, когда клевещут.

Знаешь сам, твои советы

Достоверностью не блещут.

Пусть болтают и бранятся, —

Удались на всякий случай…

Да не надобно влюбляться:

Сам себя ничем не мучай.

Сам себя ничем не мучай,

Пусть зовут, — не беспокойся.

Ты не верь волне текучей!

Не надейся и не бойся,

Размышляй, ища благого.

Зло, добро узнать случится…

Все старо и вечно ново…

День примчится, день умчится…

1883

ПРОШЛИ ГОДА…Перевод А. Эфрон

Прошли года, как тучи, стороною

И растворились в небе без остатка…

Былые сказки, ереси, загадки

Уж не имеют власти надо мною…

Уж стало горьким все, что было сладко,

Вечерний сумрак овладел душою.

С усталою закатною порою

К чему былой восход играет в прятки…

К чему рука перебирает струны

Давно забытой, отзвучавшей лиры —

Не зазвенят в душе былые звуки!

Я никогда не буду больше юным!

Проходит счастье — остаются муки…

Проходит жизнь, как облака в эфире.

1883

ВЕНЕЦИЯПеревод Ю. Нейман

Угасла жизнь Венеции счастливой,

Замолкли песни, отблистали балы,

Лишь от луны на мраморе портала.

Как в старину, сверкают переливы.

И бог морской грустит во тьме канала:

Он юн — и верит, что былое живо,

Звеня волнами, просит он тоскливо,

Чтобы невеста из гробницы встала.

Но спит она, над нею — тишь могилы,

Один Сан-Марко — страж ее бесстрастный, —

Как прежде, полночь отбивает с силой,

Провозглашая медленно и властно

Зловещим, низким голосом Сивиллы:

— Не воскресишь умерших, все — напрасно!

1883

НЕ СОН КО МНЕ ПРИХОДИТ…Перевод А. Эфрон

Не сон ко мне приходит полнощною порою —

То смерть стучит в окошко, зовет меня с собою,

По хоженым дорогам увлечь меня стремится,

Чтоб между ней и жизнью я позабыл границы…

Но на весах рассудка не вздрагивают чаши,

И смерть меня не манит, и жизнь ее не краше.

1883

ДЕНЬ ЗАВТРАШНИЙ ТЫ ОТКРЫВАЕШЬ…Перевод М. Зенкевича

День завтрашний ты открываешь,

Покончив с днем вчерашним счет,

Но все ж всегда перед тобою

Твой день сегодняшний течет.

Один уходит, и приходит

Другой на смену в светлой мгле,

Так одновременно заходит

И всходит солнце на земле.

И катят в быстрой смене волны

По руслу одному свой бег,

Сменяясь, опадают листья, —

Так жизнь течет из века в век.

Над тьмой ночной возносит утро

Корону солнечных лучей,

А смерть — лишь плод воображенья

И только жизни казначей.

Так в смене быстрой, неизменной

Проносится за мигом миг, —

Движенье вечное вселенной

Я в этой истине постиг.

Пусть год и этот пронесется

И канет в прошлое в тиши, —

Ведь постоянно ты владеешь

Сокровищем своей души.

День завтрашний ты открываешь,

Покончив с днем вчерашним счет,

Но все ж всегда перед тобою

Твой день сегодняшний течет.

Пускай проносятся пред нами

Картины жизни чередой, —

Их бег незыблем под лучами

Бессмертной мысли, как покой!

1883

ЛУННЫЙ СЕРП НАД ТЕМНОЙ КУЩЕЙ…Перевод Ю. Кожевникова

Лунный серп над темной кущей,

Листьев шорохи глухи.

И сквозь заросли ольхи

Слышен дальний рог зовущий.

Дальше, дальше, глуше, глуше,

Замирая вдалеке,

Неутешную в тоске

Соблазняет смертью душу.

Что умолк ты, звук надрывный?

Я готов с тобою в путь…

Вновь меня когда-нибудь

Позовешь ли, рог призывный?

1883

ДОБРОЙ НОЧИ!Перевод И. Миримского

Птицы смолкли. Тихо стало,

Сон крылами веет в очи.

Спят цветы, склонясь устало, —

Доброй ночи!

Лишь в траве ручья журчанье —

Словно сладостная дойна.

Лес уснул. Вокруг молчанье, —

Спи спокойно!

И, качаясь, лебедь дремлет

На воде, в тени осоки…

Тише! Пусть его объемлет

Сон глубокий!

И луна взошла, и тени

Все чернее и короче.

Все — мечта, все — сновиденье…

Доброй ночи!

1883

ГОДА ПРОХОДЯТ, Я СТАРЕЮ…Перевод Ю. Кожевникова

Года проходят, я старею…

Но день за днем, за шагом шаг

Все больше очарован ею, —

Не знаю чем, не знаю как.

Один лишь взгляд ее мгновенный

Испепелил меня совсем.

Не женщиной обыкновенной —

Вошла другим, не знаю чем.

В ней целой жизни воплощенье:

Сиянье слов, молчанья мрак.

И голос сладостный, как пенье,

Зовет в тиши — не знаю как.

Порабощен тоской бескрайной,

Иду дорогой, глух и нем,

Постичь очарованья тайну

Не знаю как, не знаю чем.

1883

ВСЕЙ СВОЕЙ ДУШОЙ ЖИВОЮ…Перевод М. Петровых

Всей своей душой живою

Вверься сердцу моему!

Не страшись, — про нас с тобою

Не проведать никому.

Нам уйти отрадно будет

В стародавние леса,

Где молчанье ночи будят

Древних буков голоса.

Звезды в густолистой сети

Ярко блещут в поздний час.

Кроме звезд, никто на свете

В эту ночь не слышит нас.

Как душисты косы эти…

О, доверься мне, решись!

В эту ночь никто на свете

Нас не видит, не страшись!

Над лесной притихшей глушью

Поднимается луна.

Слышишь дудочку пастушью?

Как светло грустит она.

Зачарованный, грустящий,

Ей в ответ вздыхает лес…

Я томлюсь в волшебной чаще

Тайной всех твоих чудес.

Милый ангел, недотрога!

Отстраняя и маня,

Смотришь нежно, смотришь строго…

Как ты мучаешь меня!

В чаще озеро луною

До глубин озарено

И, от чар ее хмельное,

Одиночеством полно.

В камышах его прибрежных

Волны зыблются чуть-чуть,

Будто мир тревог мятежных

Не дает ему уснуть.

Но на миг зеркальной гладью

Волны лягут, не дыша, —

Ты смеешься, в воду глядя,

Ты на диво хороша!

Да и ночь подобна чуду, —

Мы одни здесь, но везде

Блещут звезды, звезды всюду:

Звезды в небе и в воде.

Ветви липы, ветви ивы…

Как чудесно в их тени!

До чего мы здесь счастливы,

До чего мы здесь одни!

Пусть луна из тучки выйдет,

И блеснет над миром вновь,

И в моих объятьях видит

Светлокудрую любовь!

1883

УХОДИШЬ ТЫ…Перевод Н. Стефановича

Уходишь ты, — и нет спасенья:

Года грядущие темны…

Мои глаза в твои движенья,

В твою улыбку влюблены.

О жар любви, — горит зачем он

Таким мучительным огнем?

Твоя душа — коварный демон

С прекрасным, мраморным челом.

Как ты бледна! Сверкают очи,

Меня навек околдовав.

Твой влажный взор чернее ночи,

Он и капризен и лукав.

Ловлю движенья, от которых

Исходит золото лучей…

Твоих ресниц неясный шорох

Над жизнью властвует моей.

Уходишь ты, — не оттого ли

Вдруг порвалась живая нить?

И я себя жестокой боли

Не стану в жертву приносить.

И будет шаг бесповоротным…

Где губ томительная дрожь?

Ужель дыханьем мимолетным

С ума, как прежде, не сведешь?

Я мог предать тебя злословью,

Я не владел уже собой, —

Так порождается любовью

Слепая ненависть порой.

Но все ушло с твоим уходом.

Не обратится время вспять…

А день за днем и год за годом

Друг друга будут повторять.

И осень поздняя сгустила

Туман над царством пустоты.

Как листья мертвые, уныло

Шуршат увядшие мечты.

Вся жизнь — безумье, бред и хаос.

Не получая, отдаем…

В бездонной вечности, казалось,

Мгновенье были мы вдвоем.

Волшебный миг — он скрылся где-то…

Я невозможного хочу,

Но возврати его, — за это

Я вечной скорбью заплачу.

1883

ИЗ ВОЛН ВРЕМЕН…Перевод И. Гуровой

Из волн времен приходишь ко мне, любимый друг.

Кудрей сиянье льется, белеет мрамор рук,

А на лицо, что, словно чистейший воск, бело,

Призрачными тенями страдание легло.

Нежна твоя улыбка, твой взор глубок и прост.

Звезда ты между женщин и женщина меж звезд.

Твоей руки коснуться хотел бы — и дрожу,

Сквозь слезы в очи счастья растерянно гляжу.

Как мне тебя у мрака, у хаоса отнять?

Любимый, нежный ангел, как мне тебя обнять?

Лицом, от слез соленым, прильну я к твоему,

Тебя целуя жарко, в объятьях я сожму,

Твоим рукам холодным свое тепло отдам,

Согрев, прижму их нежно и к сердцу и к губам.

Но ты, бесплотный образ, увы, чужда земле,

Ты скрылась легкой тенью в холодной, черной мгле.

И тщетно простираю тебе я руки вслед,

Зову тебя — и слышу лишь тишину в ответ,

И остаюсь один я, тоскою удручен,

Тебя не в силах вырвать из темных волн времен.

1888

ЧТО ТЫ, ЛЕС, КАЧАЕШЬСЯ…Перевод А. Штейнберга

— Что ты, лес, качаешься,

Ветви свесив до земли?

Ветер стих, дожди прошли…

— Оттого качаюсь я,

Что проходит жизнь моя.

Дни за днями все короче

И длиннее стали ночи.

Свищет ветер в сучьях голых,

Гонит прочь пичуг веселых,

Дует, свищет, гонит лето.

Знать, зима уж близко где-то…

Как же ветви мне не гнуть?

Птицы к югу держат путь,

Ласточки за стаей стая

Прочь уносят, улетая,

Счастья моего крупицы…

Мчатся друг за другом птицы,

В дальней шири голубой,

Взяв мечты мои с собой,

Тают, как мгновения…

И теперь осенняя

Пустота осталась мне,

Чтоб я мог наедине

Коротать весь день-деньской

С собеседницей-тоской…

1883

ТОСКУЮ ЛИШЬ О ТОМ…Перевод Ю. Кожевникова

Тоскую лишь о том,

Чтоб в тихой могиле

На берегу морском

Меня схоронили.

И снился бы мне сон,

И лес недалекий

С лазурью глубокой

 В воде был отражен.

Не надо мне свечей,

Венков, славословья, —

Из молодых ветвей

Сплели б изголовье.

Пусть слез надо мной

Никто не роняет, —

Осеннею листвой

Лишь ночь прорыдает.

Пока журчит волна

Пастушьей свирелью,

Над темною елью

Скользила б луна.

И пусть издалека

Сквозь старые липы

Доносятся всхлипы

Ночного ветерка.

Забуду навсегда

Земные скитанья,

И наметут года

Сугроб воспоминаний.

Звезда лишь в вышине —

Друг верный покоя —

Сквозь темную хвою

Пусть улыбнется мне.

От боли жестокой

Плачет ветер морской,

А я сольюсь с землей,

Совсем одинокий.

1883

МОИМ КРИТИКАМПеревод Ю. Кожевникова

Много есть цветов, но редкий

Скромный плод свой в мир приносит…

Сколько их еще в зачатье

Смерть безжалостная скосит!

Рифмоплетствовать нетрудно,

Коль ни мысли нет, ни чувства,

Нанизав слова пустые

Лишь по правилам искусства.

Но когда пылает сердце

И тоскою и страстями

И наполнен ум мятежный

Их немыми голосами, —

Как цветы в преддверье жизни,

Все стучится в дверь мышленья,

Доступ в мир широкий ищет,

Просит слов для воплощенья.

Для твоей незримой жизни,

Для страстей с тоскою рядом

Где найти бесстрастных судей

С ледяным спокойным взглядом?

Ах! Тогда как будто небо

На тебя упасть готово.

Чтобы выразить всю правду,

Где найти такое слово?

Критик, что же дать ты можешь,

Ты — бесплодный пустоцвет?

Рифмоплетствовать нетрудно,

Коль ни чувств, ни мысли нет.

1883

ДИАНАПеревод А. Эфрон

Сквозь лепет струй, сквозь птичий щебет.

Чему внимаешь в час ночной?

Чей лик неуловимый лепит

Игра потока пред тобой?

Луна ль в него свой луч роняет,

Иль, в темный погружаясь вал,

То свет иной, возникнув, тает

Среди дробящихся зеркал?

Чей тихий голос слуху мнится,

Сквозь шелест хвой, сквозь трепет трав?

Быть может, это ветер мчится

И лист дрожит, к листу припав?

Весна овладевает лесом,

И каждый обновленный куст

Зеленым вспыхивает блеском

И шепчется, тысячеуст.

Но не весною ты встревожен

И не весною пробужден,

Лежишь на изумрудном ложе,

Как молодой Эндимион!

И не весну ты ждешь… другая,

Чей светел взор и дивен стан,

Пройдет сквозь тьму, полунагая…

Неистощим ее колчан.

Лес замер, как завороженный,

Застыл, дыханье затаив,

Следя за светом, отраженным

В струях ручья, под сенью ив.

Стопами легкими своими

Уснувшей не примяв травы,

Грядет охотница-богиня

В рукоплесканиях листвы.

1884

ИЗ ТЬМЫ ЗАБВЕНИЯ…Перевод Ю. Кожевникова

Из тьмы забвения, куда

Стекают, как ключи,

И боль, и радость, и беда,

И сумерек лучи,

Оттуда, кто уже угас

И не вернется вспять —

Хотел бы я, чтоб ты хоть раз

Пришла ко мне опять.

И если глаз твоих огни

Уже не вспыхнут вновь,

Спокойно на меня взгляни,

Потухшая любовь.

И если даже нежных слов

Ты не произнесешь,

Пойму я замогильный зов —

То ты меня зовешь.

1884

ВЕЧЕРОМ НА ХОЛМЕПеревод А. Глобы

Слышен рожок, и под звездным мерцаньем

Стадо на холм потянулось с мычаньем.

Льется в овраге вода ключевая,

Ты под акацией ждешь, дорогая!

Светлая всходит луна над тобою —

Смотришь сквозь ветви с узорной листвою:

Влажные звезды роятся, мерцая,

Сердце тревожной тоской наполняя.

Тучи бегут, и луна уже выше.

Ввысь поднимают дома свои крыши.

Скрипнул журавль на ветру у колодца.

Ясно пастушья свирель раздается.

Скоро косцы возвратятся с покоса.

Сторож бьет в доску, чуть звякнули косы.

Звон, с колокольни слетев, проплывает.

Пламя в груди моей жарко пылает.

Скоро умолкнет село, засыпая.

Скоро увижу тебя, дорогая!

Мы под акацией сядем незримо,

Я расскажу тебе, как ты любима.

Склонимся в тень, голова с головою,

И, улыбаясь, уснем мы с тобою.

Кто не отдал бы всю жизнь за такую

Ночь светозарную, ночь золотую!

Жан Стериаде (1880–1957)

«Белильщицы»

МЕНЯ НЕ ПОНИМАЕШЬ ТЫПеревод И. Гуровой

Готов оставить ныне все прежние мечты,

Лишь разгадать бы тайну победной красоты.

Загадочное чудо, стремясь тебя понять,

Я безмятежность мысли решился разменять.

На мелочи и сказки созвучья слов дробя,

Их суетною песней хотел пленить тебя,

Из образов оковы сковать своей мечте,

Не дать прекрасной тени исчезнуть в темноте.

……………………………………………………….

И вот, когда мой разум в бессилии паденья

Из мук и боли сделал для милой украшенья,

Когда, как мрамор светлый, ты предо мной сияешь,

Когда лучистым взором глаза мне ослепляешь,

И в этом блеске ярком та мыслей глубина,

Что в их ночи сокрыта, мне больше не видна,

Когда к тебе сегодня моя любовь чиста,

Как ты сама, как прелесть твоя и красота,

Как жажда быть друг с другом, которой нет конца,

У света и у тени, у камня и резца,

Когда такой любовью сегодня сердце бьется,

Что ей нигде подобной под сердцем не найдется,

Когда люблю в тебе я так нежно и светло

Движенье все, улыбку, добро и даже зло,

Когда сегодня вижу в тебе свои мечты,

Меня, моя загадка, не понимаешь ты.

1886

ЗВЕЗДАПеревод Ю. Кожевникова

Звезды новорожденной свет,

Стремясь к земле, проводит

В пространстве сотни тысяч лет,

Пока до нас доходит.

Быть может, он уже угас

В просторах мирозданья

В тот самый миг, когда до нас

Дошло его сиянье.

Звезда потухла, умерла,

Но свет струится ясный;

Пока не видели — была,

А видим — уж погасла.

Была любовь, ее уж нет,

Затмилась мраком ночи,

Но все любви угасшей свет

Мне ослепляет очи.

1886

ЧТО Ж ТЫ НЕЙДЕШЬ?Перевод Ю. Нейман

Ты видишь, — ласточки летят,

Под изморозью — виноград,

Орешин сиротлива дрожь…

Что ж ты нейдешь, что ж ты нейдешь?

О, если б ты пришла, любя!

Глядеть бы жадно на тебя,

Усталой головой прильнуть

К тебе на грудь, к тебе на грудь!

По рощам, по долинам роз —

Ты помнишь? — как тебя я нес,

Любуясь блеском милых глаз,

О, столько раз, о, столько раз!

У многих женщин, говорят,

Ничуть не меньше блещет взгляд,

Но пусть прекрасны их черты, —

Они — не ты, они — не ты!

Из ночи в ночь, из года в год

Тобой душа моя живет,

Ты мной любима навсегда,

Моя звезда, моя звезда!..

Печален осени закат,

Шуршит на тропах листопад,

Цветы исчезли, сжата рожь…

Что ж ты нейдешь, что ж ты нейдешь?

1887

КАМАДЕВА[62]Перевод М. Талова

Исцелить хотел я душу

Сладостной любви отравой.

И во сне призвал я Каму:

Кама — бог любви лукавый.

Прилетел прелестный мальчик

Вмиг на крыльях попугая,

И улыбка засветилась,

На устах его блуждая.

Он крылат, в его колчане

Вместо стрел — цветы сокрыты

С берегов священных Ганга:

Эти стрелы ядовиты.

Вот цветок мне в грудь вонзился,

Пущен мальчиком крылатым.

По ночам с тех пор рыдаю,

Сон не в сон на ложе смятом.

Наказал меня жестоко

Камадева своенравный,

Он — сын Неба голубого

И Иллюзии тщеславной.

1887

ДЖЕОРДЖЕ КОШБУК