ого, аргосского) совершается уже по-новому в драматической форме, в постановке на празднике Дионисий в Афинах трагедий, сатировских драм и комедий; состязания между авторами-соперниками переносятся в эту область литературы. Однако, будучи связаны религиозно-бытовыми традициями и мифологическим содержанием сюжета, в котором можно было варьировать развитие и обоснование действия, но нельзя было круто менять исход его, авторы раскрывали свои «фабулы» в обобщающей форме, без слишком сильных отклонений в сторону индивидуализации того или иного мифологического персонажа; иначе говоря, под мифологической оболочкой и в образах мифических действующих лиц ставятся и разрешаются вопросы, имеющие моральное и общественное значение, в общечеловеческом плане.
К отдельным явлениям современности и к жгучим вопросам именно V века ближе стоит комедия, но и она не преследует цели индивидуализации в полном смысле слова, а решает политические и общественные вопросы общего порядка, личными же судьбами отдельных людей и бытовыми явлениями не интересуется. Даже в трагедиях Еврипида, в которых индивидуализация характеров выражена значительно сильнее, мифологическая оболочка сюжета, не допускающая его крутых изменений, остается в силе.
Следует обратить внимание на одну характерную черту литературы V века до н. э. Она строго отделяет один жанр от другого и с каждым жанром связывает определенный лексический запас и характер лексики и — более того — определенный стихотворный размер; так, эпос неминуемо пользуется дактилическим гекзаметром, принятая еще от VI века до н. э. элегия или эпиграмма пишется дистихами (сменой гекзаметра и пентаметра), драма — в монологах и диалогах — шестистопным ямбом; о лирических размерах хорических и мелических произведений и хоровых частей драм можно составить лишь приблизительное представление, поскольку эти произведения тесно связаны с музыкальным исполнением под аккомпанемент тех или иных инструментов. То, что до нас дошло от художественной литературы IV века, в особенности от поэтических произведений, так скудно и по большей части так фрагментарно, что полного представления о ней составить не удается даже крупнейшим историкам греческой литературы; в эту крайне бурную эпоху в жизни Греции и особенно Афин выступает на первый план не чисто художественная продукция, а произведения ораторского искусства, философские диалоги и исторические сочинения.
Однако изображение индивидуальных переживаний уже не в чисто мифологических образах все же возникает то тут, то там; и рука об руку с ним идет процесс разрушения строгих границ между различными жанрами. Ярким примером того и другого является творчество Антимаха. Уроженец Колофона, сперва испробовавший свои силы в сочинении эпоса «Фиваида», он выступил в Афинах с поэмой «Лида», написанной в память его умершей возлюбленной элегическими дистихами; это произведение не заключало в себе философских размышлений и поучений, как элегии VI века, а представляло собой поэму из нескольких песен, перечислявшую случаи несчастной любви и потери любимых женщин, взятые из мифов, то есть оно приближалось по тематике к эпической поэме; но употреблением элегического размера Антимах нарушил границы эпического жанра и тем самым проложил путь позднейшим поэтам-александрийцам; в свое время он успеха, очевидно, не имел, о чем свидетельствует анекдот, впоследствии переданный о нем Цицероном («Брут», гл. 51): когда публика стала расходиться, не дослушав его «Лиды» до конца, и его единственным слушателем остался Платон, Антимах якобы сказал: «Один Платон для меня ценней многих слушателей». Это его высказывание говорит уже о новом подходе автора к своему произведению, рассчитанному не на широкий общественный отклик, а на ценителя. Именно этот взгляд на свое творчество побеждает в эпоху эллинизма у крупнейших поэтов.
Вторым убедительным доказательством этого крупного изменения литературных тенденций и вкусов является возникновение в последней четверти IV века до н. э. «новой комедии», ее широкий успех и известность ее творца, еще полностью принадлежащего Афинам — Менандра. Мифологические образы исчезают из его комедий (в сущности, уже не комедий в полном смысле слова, а бытовых драм) и заменяются действующими лицами из обыденной жизни; конфликты в его произведениях носят характер семейно-бытовой, в них не ставится уже ни общефилософских, ни широких общественных и политических вопросов; разрабатываются исключительно вопросы индивидуальной морали, индивидуальных судеб. Однако и эта тенденция окончательно выявилась и заговорила в полный голос уже в «александрийской», то есть в эллинистической, поэзии.
Прежде чем перейти к более подробному рассмотрению тех жанров, которые сложились и оформились в александрийской литературе, надо вкратце остановиться на причинах, породивших этот процесс изменения художественных тенденций, вкусов и оценок, протекавший почти аналогично в различных областях художественного творчества, — в изобразительных искусствах и в литературе. Он, конечно, является не случайным, а коренится в более глубоко лежащих пластах жизни греческого общества и обусловлен теми крутыми переворотами, которым эта жизнь подверглась на протяжении IV века и которые привели к началу III века к полному переформированию всей экономической и политической системы греческого «мира». Македонское завоевание подорвало принципы «полисной» системы, которая, правда, еще долго, но уже безуспешно, пыталась сопротивляться; а в мировые завоевательные походы Александра, кроме основных кадров его войск — уроженцев Македонии, были втянуты не только представители разных слоев афинского полиса, наиболее долго оказывавшего сопротивление македонским властям, но и широкие массы различных полисов. Проникновение и распространение греческого населения, греческого языка и различных элементов греческой культуры на переднем Востоке приобрело массовый и постоянный характер.
Полисные образования с их частыми «междоусобными» войнами и их непрочными союзами после смерти Александра сменились крупными государственными единицами под властью монархов — «диадохов», наследников Александра, его военачальников, которые вели между собой тоже своего рода междоусобные войны, но в гораздо более крупных масштабах. В этих монархиях создалось иное население, чем это было в материковой Греции и даже в греческих колониях, остававшихся «гостями» на малоазийских берегах Эгейского моря и Понта; основную массу этого населения составляли повсюду исконные жители покоренных областей — египтяне, сирийцы, персы. В этих государствах уже нет «граждан», какие были и в Афинах, и в Фивах, и в Спарте, и даже в более мелких полисах, а есть «подданные» Птолемеев, Селевкидов, Кассандра, Антиоха, Деметрия Полиоркета и других монархов; в результате завоеваний происходит перераспределение богатств, образуются более широкие, чем прежде, общие рынки, и деньги начинают играть все большую роль; не родовая и даже не сословная принадлежность, — имевшая значение и в массе полисного населения, — выдвигается на первый план, а наличие материальных средств; противоположность между бедными и богатыми и зависимость первых от вторых все растет, и первым богачом всюду является монарх, ведающий казной по своему усмотрению.
На этой почве временно, но чрезвычайно пышно расцветает строительство зданий на средства монарха и могущественнейших лиц в государстве, имеющее целью прославить их; растет потребность в предметах искусств и роскоши, отчего все большего совершенства достигают различные отрасли ремесел — производство мебели, утвари, ювелирное и камнерезное, прядильное и ткацкое дело. Основание и развитие множества новых городов и поселений привлекает новых поселенцев и из местных жителей, и из все более беднеющей Греции.
Оборотной стороной этих новых общественных отношений является полное угасание общественных интересов; постепенно исчезает спаянность людей между собой на почве политической: каждый предоставлен самому себе, погружен в свои личные дела, преследует свои личные цели; круг его интересов замыкается областью материальной, моральной, семейной и интеллектуальной — если она для него имеет значение. Философские вопросы его не затрагивают, и главные философские школы этого времени — стоицизм и эпикуреизм — в основном посвящают себя советам относительно личной морали, доходя даже до полного отрицания общественной деятельности («живи незаметно» — тезис Эпикура). Еще меньше среднего человека интересуют вопросы религиозные: в «олимпийцев» уже, по-видимому, не верит никто, и они, как мы увидим дальше, обращаются в ходячие литературные образы, а их соперниками становятся новые боги, чьи культы — восточного характера и происхождения: Великая Мать Богов — Кибела, Сабасий, Серапис и даже египетские Осирис и особенно Исида. Зато широко распространяются суеверия — вера в приметы, гадания, — тоже влияние Востока.
Все эти процессы имеют огромное значение для интеллектуальной и художественной деятельности: рука об руку с расслоением на богатых и бедных идет расслоение на образованных и необразованных, на своеобразную «интеллигентную элиту», которая может творить сама и по существу, со знанием дела оценивать плоды чужого творчества, и на «толпу», которой предоставлено только смотреть и восхищаться тем, что ей предлагается. «Культурный» слой все более резко обособляется от широких масс населения, тем более что эти массы в основном иноязычны. Положение же представителей самого этого культурного слоя зависит от политической линии, симпатий и интеллектуального уровня того или иного монарха, хотя бы временно захватившего власть.
В этом отношении больше всех, если можно так выразиться, «повезло» Египту: обосновавшаяся в нем более чем на двести лет династия Птолемеев в лице первых своих представителей — Птолемея Лагида (334-283 гг. до н. э., последние два года с сыном-соправителем), Птолемея Филадельфа (285-247 гг. до н. э.) и Птолемея Эвергета (247-222 гг. до н. э.) — всячески заботилась не только о расширении и укреплении военной мощи Египта и его материальном обогащении; она радела и о повышении культуры, и об основании образовательных учреждений — в первую очередь о покупке и накоплении колоссального числа рукописей в знаменитой, основанной ими в Александрии библиотеке «Мусея» — и привлечении талантливых, хорошо образованных и усердных людей, которым был бы под силу невероятный труд разборки, каталогизации и внутренней критики этого почти безграничного материала; и такие люди нашлись: во главе Мусея один за другим сменялись крупные писатели, поэты и ученые, привлекавшие к себе таких же образованных и искусных помощников, и в стенах этой необъятной библиотеки зародилось немало новых отраслей науки: не говоря об успехах математических и естественных наук, Мусей стал первой колыбелью подлинно научной филологии, текстологии и истории литературы.