Москва слезам не верит
Тем не менее вы помните и знаете, что это одна из любимейших народом ролей Баталова. И в этом огромная заслуга режиссера Володи Меньшова. Вот полюбили его в этой роли! А номер заключался в том, что очень изящно и очень тихо, не производя внешних эффектов, очень целомудренно Алексей Владимирович привнес в эту картину то самое простое чувство любви к обыкновенному человеку. Даже без бархатного пиджака. И было это замечательно! Дальше — больше. Никогда Баталов не уходил с экрана. Не играл неудачных и нелюбимых ролей. И когда он снялся у Владимира Мотыля в «Звезде пленительного счастья», он вдруг сумел в этой роли так много сказать о генетике благородства. О генетической природе благородного и простого достоинства русского мужчины.
Вот что это такое, откуда взялось? Посмотрев «Звезду пленительного счастья», становится понятно, что анализ этого достойного благородства человека, живущего в России, — это не выдумка Хейфица, это лежит в генетической природе существования человека в России в разных-разных обстоятельствах. Когда высшей ценностью является искусство сохранения.
Искусство не растерять, не отдать на растерзание все самое дорогое для тебя. И вот это искусство — не отдать на растерзание жутко прожорливым времени и эстетике свой бег в неясную сторону с неясными целями, вот в эти времена Баталов проявил себя с исключительной благородной силой и благородным мужеством.
Он очень много времени с колоссальной пользой отдал институту кинематографии и кафедре актерского мастерства. Он был заведующим кафедрой много-много лет. И вот этот его очень серьезный самоограничительный актерский подвиг, когда он сделал все возможное, чтобы новые поколения актеров, которые приходили в кино уже в эти меняющиеся времена, все-таки смогли в себе сохранить и удержать то главное, что сделали те люди из того трамвая, чтобы это все не исчезло и не пропало.
Звезда пленительного счастья
И вот эта его работа со студентами, как ни странно, и есть новый тип счастья. Я был на первом из юбилеев Алексея в институте кинематографии. Я никогда не бывал у него в мастерской и не видел, как он репетирует. И я увидел на юбилее вот эту не придуманную, не фальшивую, не поставленную радость общения мастера с абсолютно молодыми и неизвестными ему людьми, которые будут работать в абсолютно новое, неизвестное и, честно говоря, не понятное ни ему, ни мне время.
Понимать иногда хочется, а иногда и не очень. Потому что как-то действительно бессмысленно на твоих глазах исчезают и растворяются какие-то элементарные культурные основы проживания в России… Пойдите сейчас по Тверской улице и спросите, кто такой Зандерлинг? Можем поспорить с любым человеком, любым телезрителем. Сейчас это очень модно, лотерею такую разыграем — ни один человек не скажет кто такой Зандерлинг. Ни один! Ну, может быть только в районе консерватории, если по Никитской пройдем, там еще могут вам сказать. Но и про Мравинского вам никто ничего не скажет.
Потому что это вроде как и не нужно. Вроде как прошло время и пришли какие-то новые времена, где нужны совершенно другие люди и понятия. Скромный вопрос: «Какие?» Какие?.. Чем заменили тот трамвайный набор интересов? Ничем. Хотя сейчас Алексей Владимирович и не проехал бы на своем «Москвиче» с Анной Андреевной никуда. Пробки…
Встали бы они в пробке. И мне очень трудно представить себе Ахматову в пробке. Очень трудно, практически невозможно! Ну лицо Алексея Владимировича я представляю себе более-менее. А что такое пробки? Если нормально подумать, откуда взялись пробки? Значит, страна производит столько полезных продуктов духовных и материальных, что инфраструктура обеспечения жизни человека не успевает за этим мощным производством железа. Железа много. Любопытно видеть озабоченные лица мэров в этих пробках. Но ведь пробки-то — фуфло.
Потому что откуда они взялись? Не производили ничего. Значит, это какие-то, мягко говоря, слегка воровские пробки. Потому что не производили ничего, и как получилось такое количество железа, которое упирается друг в друга? Нив коем случае не хочу сказать ничего плохого про людей, которые сидят в этих автомобилях и стоят в пробках. Кто-то очень много украл, и с ним поделились. Теперь они сидят каждый в своем железном ящичке и в пробке. И с ними точно нет Ахматовой.
И мы всем обществом решаем проблему пробок. С какой целью? Неясно.
И совсем уж неясно с новыми персонажами, которые вскочили в едущий модернизированный трамвай на резиновом ходу с мощными двигателями. Я не очень хочу давать какие-то определения, ну есть у меня странное ощущение от большинства того, что мы на сегодняшний день называем искусством, и это ощущение как будто от не вполне удачной наперсточной игры.
Это как бы современное искусство современных наперсточников. Кто попадет, кто не попадет, кто туда положил горошек, кто горошек спер, открыли — ой нету, ой да! И еще меня, конечно, поражает такой общий колоссальный фантиковый шелест от съеденных конфет. Нет, не может быть это искусством! И не может быть это бегом. Никуда и никогда. Потому что искусство это совсем другое. Это то, что лежит в традиции. То, что лежит в генетической природе существа человека, который здесь живет и который хочет и привык здесь жить. Это очень смешно и неправильно — этот «фантиковый» шелест.
И я думаю, что попадая на концерт Башмета, где он играет классику или Канчели, я понимаю, что это не «фантиковый» шелест. Он не прикроет ни Юру, ни Канчели. Что музыка другая и шум другой. Это искусственный шум времени. Глупо же заменить знания Гурова о жизни, любви и природе женщин каким-то массовым безумным любопытством. Выйдите на Тверскую улицу, спросите из толпы любого человека: чем кончится история Киркорова, Пугачевой и Галкина? Это ведь так всех волнует! А Курт Зандерлинг? А? Невозможно! Это разные истории. Разный шум разных времен. Последние люди из того трамвая из настоящего, не обесшумленного, их остается все меньше и меньше. И каждый раз, глядя на абсолютно великую сцену проводов Бориса, когда бежит Татьяна Самойлова с пакетом печенья, я думаю о том, что эта сцена тоже больше чем просто сцена в фильме. Эта сцена проводов того поколения из того трамвая. Сколько раз я смотрел «Летят журавли»? Ну раз двадцать пять точно — каждый раз, когда доходило до момента, когда оркестр начинал играть «Прощание славянки», меня как бы сдавливало. А когда они уходили и Баталов шел по печенью, которое ему бросила любимая женщина, — все это совсем другая история, нежели роман Киркорова, против которого я ничего не имею и очень люблю, Аллы Пугачевой и талантливого Галкина. Но это другая история, другая музыка. Та музыка — это та, в которой я жил, жили тысячи, миллионы любимых людей, и нужно разбираться в том, где что играет и к чему были эти звуки.
Мы знакомы с Баталовым почти пятьдесят лет. Мы встречаемся как очень старые добрые друзья, превосходно знающие друг друга. Люди, которые нас не знают, не думают, что мы были близки, но мы были очень близки по-настоящему. Потому что мы все эти пятьдесят лет, хочешь не хочешь, думали друг о друге, смотрели картины друг друга, понимали, чувствовали. Мы никогда не разговаривали на эти темы, но понимали и чувствовали примерно одинаково то, что происходит, и то, куда все движется и едет.
Мне очень жаль, что ни разу у нас не получилось поработать вместе. Но это не могло получиться в силу того, что мы ни разу не сошлись на каком-то отрезке, на каком-то пятачке художественных интересов, где мы были бы необходимы друг другу. Жаль, конечно, что это так, очень жаль… Но это с одной стороны. А с другой стороны, очень хорошо, что мы не выдумали себе такую встречу. Потому что, испытывая ту симпатию, которую я постоянно испытываю к Алексею Владимировичу, конечно, чрезвычайно просто было бы выдумать повод совместной работы, но в том трамвае это было совершенно и абсолютно не принято.
В том трамвае все встречались только тогда, когда жизнь и судьба сводили людей с абсолютной неумолимостью. Почему? Вот вопрос, да? Судьба свела Алексея Владимировича Баталова с Иосифом Ефимовичем Хейфицем, свела она его и с Ией Саввиной, свела с Анной Ахматовой. Это не мы тут решаем. Это великая сила художественной судьбы.
И вышел рыжий, я помню, он поднял глаза к потолку, чуть ли не закатив их. И раздался действительно немыслимый вой. «Ни страны-ы-ы, ни пого-о-оста, не хочуу-у-у выбира-а-ать / На Васильевский о-о-остров я при-и-иду-у-у умира-а-ать!» И вой это был такой простой и естественный. Вот я сейчас чего-то там повыл и кажется, что я слегка сошел с ума. А тогда не было такого ощущения. Было ощущение, что мы, которые молчали и слушали, сошли с ума. А он говорит правильно простым бытовым языком, для нормальных людей. Просто язык этот, бытовой и простой, он такой.
И вот люди смотрели на экран и видели то, что они тысячу раз видели в своей жизни. Как на их глазах ни за что ни про что убивают, гробят их близкого любимого человека, Лешу Баталова. И сострадание было такое, потому что это не выдуманное сострадание к выдуманному герою. Это их жизнь была.
И вдруг на их глазах жизненный винт проворачивался в ту сторону, где сначала неясно, но все-таки возникала какая-то перспектива того, что может быть какая-то справедливость наступит. А потом справедливость наступала. И это было настоящее человеческое счастье для этой колоссальной страны, от Тихого океана до Балтийского моря. Все были счастливы от того, что это и есть справедливость. Что Леша Баталов на самом деле жив-здоров, будет жить и даже будет счастлив.
Приложения
Фильмография
1944 г. — «Зоя» (Алексей, школьник). «Союздетфильм», реж. Л. Арнштам
1952 г. — «Служу Советскому Союзу» (Павел Соснов).