Первенец и первая драма
Конец 1902 года прошел в ожидании рождения ребенка. В ту пору невозможно было определить заранее, кто появится на свет, мальчик или девочка. Отец, конечно, хотел сына. Впрочем, понимал ли он в свои совсем еще младые годы, что такое ребенок и какая это ответственность?
Тут опять придется обратиться к семейной драме родителей. Мать бросила малолетних детей и бежала с ним, еще не родившимся, к любовнику. Что бы там ни говорили, как бы ни объясняли причину, как бы ни искали оправданий для матери, но факт оставался фактом – ради любовника брошены дети. Вот оно, тлетворное влияние так называемых классиков революционного движения Герцена, Огарева, Чернышевского; вот он, тлетворный дух свободы от чести, совести, достоинства, добропорядочности и нравственности. Вот призывы либералов к свободе женщины от обязанностей быть очагом в семье.
Но пока молодожены ждали первенца, и предположить, какими они станут родителями, было невозможно.
Новый год встретили уже в преддверии родов, а 13 января родился сын, которого назвали Юрием.
На первых порах захватили приятные хлопоты, которые, конечно, сказались на учебе. А ведь Алексей и Юлия уже перешли на пятый курс: он в «техноложке», она в своем медицинском.
Конечно, значительно большая нагрузка в уходе за ребенком практически всегда ложится на материнские плечи. Получилось так, что Алексей в результате обрел некоторую свободу от брачных уз. Жена не могла надолго отрываться от ребенка.
Петербург в начале XX в.
Между тем в 1903 году Петербург все еще жил своей привычной размеренной жизнью. Ничто не предвещало бед, но эти беды давно уже зрели в глубине общества, зрел нарыв, названный революцией.
Петербург и Москва благоденствовали, не ведая, что истекают последние годы этого благоденствия. Благоденствовали, конечно, те, кто имел средства благоденствовать. Ведь рассуждения о безденежье литературного мира всегда несколько циничны. Просто литераторы жалеют свой цех. Вот, мол, и тот бедствовал, и этот.
Но ведь бедствовали ради своего творчества.
Как жил в этот период Толстой? Об этот лучше всего рассказал он сам в письме к матери в Самару, датированном 6 мая 1903 года. До нападения Японии на Россию оставалось чуть более полугода, а до так называемого Кровавого воскресенья, открывшего ящик Пандоры, было чуть более полутора лет.
Толстой писал:
«Милые мама и папа! Это верно, что мы делаем свинство, и потому даже не оправдываюсь. Время у нас самое горячейшее, экзамены с одного щелчка, можно сказать, сдаем. Осталось у нас по 4 штуки, так что я кончу 23, а Юлия 27; 28 мы выедем на Рыбинск и 2 июня утром будем в Самаре. Поздненько, это верно, но ничего не поделаешь, ибо очень растянулись сроки. Погода у нас стоит самая майская, так, что сердце радуется: градуса 4 тепла, дождь и ветер, хоть бы провалился куда-нибудь городишко этот в болото!..
Вот ведь какой я свинья, после письма о Чехове я хотел написать в следующую субботу о Горьком. Но отложил, потому что Воскресенье пошел на чеховское утро. А после утра хронически откладывал до сего 6 мая. А чеховское утро было очень симпатичное утро: Артисты Станисл. читали по ролям по акту из Дяди Вани, Чайки и 3 сестер. И признаюсь, что даже в чтении 3 сестры мне понравились больше, чем дядя Ваня и, конечно, чем александрийская Чайка. Эта пьеса еще глубже и драматичнее, и живее.
Знаешь, мама, ты, наверное, сердишься на мои письма: в них, мол, ничего, кроме общих фраз да описания пьес, не встретишь, но дело в том, что жизнь идет так разнообразно и оригинально, что при такой редкой переписке ничего писать не хочется. Все думаешь, вот скоро приеду, лучше расскажу. А писать чаще буду на будущий год, ей-богу. Вот, например, сколько можно порассказать о подругах Юлии Наде и Мане, о жизни курсисток, о различных впечатлениях. Но все это требует систематической переписки, а она будет на будущий год, ей-богу. Пишу это я для того, чтобы ты не подумала опять что я не желаю делиться своими впечатлениями с вами…»
А в следующем письме рассказал о том, что познакомился с писательницей Зоей Юлиановной Яковлевой, и о том, что у нее образовалось нечто вроде литературного салона, в котором «по четвергам собирается весь интересный тебе Петербург», не умолчал и о том, что играет «в даваемом ею спектакле маленькую роль». И заключил: «Дама она очень интересная, и тебе будет в высшей степени полезно и приятно у нее бывать».
А когда мать приехала, он сразу понял, что, конечно, в Самаре она значительно отстала от биения пульса современного искусства. Он писал в Самару Бострому:
«Милый папа! Мама здесь и понемногу очищается от провинциальной пыли: так как начинает входить в интерес Петербурга… Относительно литературы ничего еще не известно, но я думаю, что дело может выгореть, потому что у меня теперь много литературных знакомых, и стало быть и у мамы».
А между тем первый удар грома разразился над Россией в январе 1904 года. В ночь на 27 января Япония, как и всегда это делают нелюди, без объявления войны атаковала на внешнем рейде Порт-Артура российскую эскадру. Внезапное нападение позволило вывести из строя ряд русских кораблей, что помогло провести высадку десантов в Корее. Началась осада Порт-Артура.
Впрочем, в Петербурге, в частности в литературном обществе, не оценили всей опасности, которую таила начавшаяся война. Не оценил и Толстой. Он по-прежнему учился, по-прежнему выезжал на практику. Собственно, страна жила спокойно, ведь Порт-Артур – это так далеко.
Обстрел японцами Порт-Артура и русских кораблей. 1904 г.
В свое время, в 1812 году, генерал Яков Петрович Кульнев сказал: «Люблю Россию! Хороша она, матушка, еще и тем, что у нас в каком-нибудь углу да обязательно дерутся…»
Но на этот раз дрались не «в каком-нибудь углу», на этот раз драки очень быстро достигли столицы. В октябре 1905 года Алексей Толстой писал:
«Повсюду во всех учебных заведениях идут многочисленные митинги и почти всегда под флагом С.Д. (социал-демократии. – Н.Ш.). Полиция не вмешивается. Трепов ведет тонкую игру… Уличных демонстраций нет. Институт наш хотя и открыт, но к занятиям приступают слабо».
Однажды и он сам принял участие в демонстрации у Казанского собора. От этого события осталось много впечатлений, ну а пишущему человеку невозможно таить их в себе. Написал статью «На площади у Собора», в которой передал волнение и настроение демонстрантов:
«Толпа, полная ожидания, неизвестности, трепета, восторженная до крайних пределов, как ртуть чувствительная к каждому трепету своей опоры, составленная из самых разнообразных и разноплеменных элементов, шумящая, не желающая ничего слушать или затихающая так, что слышно свое дыхание, толпа, вооруженная красными флагами, – собралась на площади Казанского собора. Не ясная, определенная цель собрала ее у этих холодных и строгих колонн, не радость или негодование, а смутное ожидание чего-то нового, светлого, что должно вдруг предстать их давно не видевшим очам».
Написал и забыл. Особого интереса к революционному движению он не испытывал, а когда в середине ноября вместе с женой Юлей отправился в Казань, и вовсе не думал о своих революционных впечатлениях. В Казани, в местной газете «Волжский листок», публиковал стихи, уже совершенно не относящиеся к революционным событиям. Это были стихотворения «Сон», «Далекие» и многие другие.
В Казани гостили у родителей Юлии. Там ни о каких революционных бурях и разговоров почти не было. Так, иногда лишь упоминали вскользь. Поиск себя в творчестве привел к тому, что Алексей всецело отдался поэзии.
Ну а революция? О революционных вихрях вспоминал лишь постольку-поскольку, когда получал иногда сведения о событиях в Петербурге и Москве, где градусы кипения непрерывно повышались.
В. А. Ухтомский
А вот когда в газете было сообщение о том, что машинист Ухтомский в разгар восстания тайно доставил в Москву дружинников, за что был расстрелян, написал стихотворение, посвященное ему, назвав поступок подвигом. Дерзко звучали строки – он писал от имени машиниста Ухтомского…
Вам недолго меня расстрелять,
Мне не страшны предсмертные муки,
Но должны вы понять и узнать,
В чьей крови обагряете руки.
Затем появилось стихотворение, посвященной событиям 9 января 1905 года, которое он назвал «Безоружные шли умолять…». Конечно, он пользовался ложной информацией о так называемом Кровавом воскресенье, оттого и строки такие:
…Да я не буду, не стоит рыдать,
Силы во мне не сломили.
Слушайте, слушайте гордую мать,
Как ее сына убили.
Был он отважен и дерзок и смел,
Храбро я рядом стояла,
Смерти без ужаса в очи глядел,
Я его знамя держала…
Но революционные события недолго волновали Алексея Толстого. Скоро он обратился к лирике:
Природа создала пленительные краски
И запахи цветов, и дальность синих гор,
Томительных лучей изнеженные ласки,
Бездонность тишины темнеющих озер.
И ласковой волны загадочные думы,
И мощный, и седой безжалостный прилив,
И мягкие лесов изломчивые шумы,
И полный жгучих ласк живущего призыв.
И женщина была венцом ее творений,
Все яркости цветов, желаний, красоту,
Всю нежность пышных форм и сладостных томлений
Сплела в один призыв – роскошную мечту…
Потере интереса к революционным событиям способствовала обстановка в семье родителей Юлии. Они были совершенно равнодушны к тому, что происходило в Петербурге. А самой Юлии и вовсе было не до того, чтобы заниматься чем-то, кроме ребенка. Но равнодушие к политике – полбеды. Обижало Алексея Толстого безразличие к его литературному творчеству. Однажды он случайно услышал оброненную матерью Юлии фразу, мол, да пусть пишет, коли нравится, все пишут в юности, вот и у него пройдет это, как повзрослеет.