Софья Дымшиц в своих воспоминаниях рассказала о некоторых прозаических произведениях, не увидевших свет и оставшихся в рукописях. Они были написаны в период, когда в их жизни не было ни облачка, ни даже тени.
В своей книге Елена Дмитриевна Толстая привела один такой материал, написанный по мотивам первой встречи и первой прогулки Алексея Толстого с Софьей. Герой назван Алексеем, героиня – Рахилью.
«Очевидно, к тому же 1907-му или к началу 1908 года принадлежит несколько прозаических фрагментов, оставшихся в рукописях, в одном из них появляется женский образ, навеянный Софьей. По всей вероятности, здесь отражена их первая встреча, произошедшая весною под Дрезденом; знакомит молодых людей брат героини, как и было в действительности.
Заголовок такой… «Низкий и длинный кабачок». Гл. 2. Отрывки.
«На веранде темно, а сквозь широкие окна виден танец в освещенной люстрами паркетной зале… По крыше <веранды> и в темноте за открытой верандой стучит и плещет теплый дождь и шумят липы…
– Вы любите дождь ночью, спрашивает Рахил[ь] и <кажется> Алексей знает, что это говорят темные глаза ее… <…>
– Мне представляются маленькие духи, хлопают в ладошки, со смехом пролетают в листьях, шлепают босыми ножками по земле, а вовсе не дождь, говорит Рахиль».
Вспомним. Это точно так, как было в день знакомства. И Толстой передает свои чувства…
«Алексей искренно восхищен – конечно это очень красиво, и ему что-то вроде этого представляется…
Узкое синее платье надушено фиалками и глаза такие лиловые в темноте, а она все улыбается и слова такие непохожие и тоненькие, как ее руки.
Говорит, что кажется Алексею, вот он проснется и будет плакать…
– Мне кажется, раньше было это, – говорит Алексей.
– Что?
– Да вот так мы сидели и шел дождь…
Рахиль улыбается…
Брат ее и Жорж сидят рядом у другого стола, курят и глядят в окошки…
– А им не кажется, – улыбается Рахиль. – Знаете, почему…
– Почему? <…>
Печалятся лиловые глаза. Рахиль вздыхает…
Нет, я не скажу <вам этого>…
Опять запах фиалки вдыхает Алексей. <…>
– Хорошо, если бы на земле цвели цветы, деревья, летали дневные птицы в золотых перушках… и не было бы людей совсем…
Люди злые, жестокие, как волки… Я бы согласился быть тогда ужом или ящерицей… И ручья я услышал сказки, птицы пели бы веселые песни, бабочки переносили аромат с цветов во все уголки земли, солнце ласкало и целовало бы мою спину и чешуйчатую головку… Как хорошо… А человеком нет, это слишком жестоко…
– Вы не любите людей?
– Ненавижу…
– Зачем. Люди красивее цветов и золотых птиц, сказки их прекраснее сказок ручья, а солнце больше всего дарит света и радости тем, которые боготворят его.
– Я не понимаю вас, – изумленно сказал Алексей. <…>
– Зла нет и нет ненависти, есть неправильное понимание любви, и все исходит от того человека, который говорит о зле и ненависти… Человек, который говорит, создает сам зло и ненависть, потому что любовь, данную ему Богом, устремляет на себя, как стрелок из лука к себе обертывает упругую дугу и в свое сердце стрелу… вонзает, и ему кажется, кто-то другой, а не сам он ранит сердце. Чем сильнее он ненавидит, считает ненавистника непохожим на себя, тем сильнее себя любит…
(Если бы все любовь свою обернули к другим)…»
В скобках, видимо, взяты мысли автора, которые он не решил, кому отдать из героев.
И далее…
«Непонятны и странны горячие слова молодой женщины казались Алексею… Что она, смеется или сказку рассказывает…
– Ну, сказал Алексей и вздрогнул, должно быть от ночного холода, а если я имею смертельного врага, который оскорбил и уничтожил живую душу во мне, что же делать с ним… Простить?
Робкая и нежная улыбка осветила глаза и детские губы Рахили…
– Зачем вы спрашиваете, я не исповедник… Нельзя говорить: поступи так, вы спросите себя…
– Я спросил и ответил…
Замолчали. – Алексей постукивал ложечкой о мраморный стол…
– Ну что вы ответили…
– Убить…
– Да…
Алексей вспыхнул… Вы сказали да и говорили о любви. Я не понимаю вас…
Рахиль засмеялась, запрокинув голову… Мы ужасно что говорили, вы ничего не понимаете.
Брат Рахили и Жорж обернулись, улыбаясь…»
Под текстом подпись (Толстой 1907–1908: 29–34).
Тогда уже Алексея Николаевича занимали мысли о добре и зле, о сущности человеческой жизни. Этот неопубликованный отрывок дает представление, как Толстой воплощал в художественные произведения события реальной жизни. Просто он привносил в них то, что волновало его на момент работы над тем или иным произведением. За основу в данном случае он взял события реальные, причем воспроизвел в точности определенную часть диалога, который был у него с Софьей, например, то, что она говорила о маленьких духах, которые «шлепают босыми ножками по земле», но далее уже идет разговор на тему, волнующую писателя, разговор, видимо, еще не прописанный до совершенства, но демонстрирующий движение творческого замысла.
«Если бы все любовь свою обратили к другим». Здесь что-то даже проскальзывает евангельское.
Не случайно внучка Толстого опубликовала этот отрывок. Он говорит о постоянном поиске писателя, о том, что, кроме известных нам произведений, были и недописанные, и незавершенные. Что ж, в сутках только 24 часа, и приходилось выбирать главное…
К внешне спокойному времени между революциями, когда еще не забылись вихри 1905–1907 годов, но пока не обозначились новые ураганы, относится знакомство Алексея Толстого с Буниным.
Иван Алексеевич так рассказал о нем:
«Я познакомился с Толстым как раз в те годы, о которых (скорбя по случаю провала “первой революции”) так трагически декламировал Блок: “Мы – дети страшных лет России – забыть не можем ничего!” – в годы между этой первой революцией и первой мировой войной. Я редактировал тогда беллетристику в журнале “Северное сияние”, который затеяла некая общественная деятельница, графиня Варвара Бобринская. И вот в редакцию этого журнала явился однажды рослый и довольно красивый молодой человек, церемонно представился мне (“граф Алексей Толстой”) и предложил для напечатания свою рукопись под заглавием “Сорочьи сказки”, ряд коротеньких и очень ловко сделанных “в русском стиле”, бывшем тогда в моде, пустяков. Я, конечно, их принял, они были написаны не только ловко, но и с какой-то особой свободой, непринужденностью (которой всегда отличались все писания Толстого). Я с тех пор заинтересовался им, прочел его “декадентскую книжку стихов”, будто бы уже давно сожженную, потом стал читать все прочие его писания. Тут-то мне и открылось впервые, как разнообразны были они, – как с самого начала своего писательства проявил он великое умение поставлять на литературный рынок только то, что шло на нем ходко, в зависимости от тех или иных меняющихся вкусов и обстоятельств. Революционных стихов его я никогда не читал, ничего не слыхал о них и от самого Толстого: может быть, он пробовал писать и в этом роде, в честь “первой революции”, да скоро бросил – то ли потому, что уже слишком скучен показался ему этот род, то ли по той простой причине, что эта революция довольно скоро провалилась, хотя и успели русские мужички-“богоносцы” сжечь и разграбить множество дворянских поместий. Что до «декадентской» его книжки, то я ее читал и, насколько помню, ничего декадентского в ней не нашел; сочиняя ее, он тоже следовал тому, чем тоже увлекались тогда: стилизацией всего старинного и сказочного русского. За этой книжкой последовали его рассказы из дворянского быта, тоже написанные во вкусе тех дней: шарж, нарочитая карикатурность, нарочитые (да и не нарочитые) нелепости. Кажется, в те годы написал он и несколько комедий, приспособленных к провинциальным вкусам и потому очень выигрышных».
Сам Толстой писал о том времени и о взлете своего творчества так:
«В 1907 году я встретился с моей теперешней женой и почувствовал, что об руку с ней можно выйти из потемок. Было страшное неудовлетворение семьей, школой и уже умирающими интересами партий. Я начал много читать и писать стихи. Я был уверен в одном, что есть любовь. Теперь я уверен, что в любви рождаются вторично. Любовь есть начало человеческого пути».
Он испытал счастье любви, но препятствия к тому, чтобы быть вместе, на том не окончились. Софья по-прежнему была замужем, а он по-прежнему женат.
Предстояло пройти бракоразводные процессы, которые в ту пору простыми не были.
Когда Алексей Толстой в первый раз коснулся темы развода, Юлия сразу сказала свое твердое «нет». Быть может, в ней говорила обида. Вот так, ходил, ухаживал, клялся в любви и верности, писал стихи, и вдруг… Да только ведь не вдруг. Внезапными разводы бывают редко. Не может не заметить вторая половинка, что нелюбима, что тот, кто был мужем, думает уже не о ней и не к ней его тянет непреодолимая сила каждый час, каждую минуту.
Но постепенно Юлия пришла к пониманию: то, что раскололось, уже не склеить. Тянуть время – только себя мучить. И вот, когда Алексей пришел к ней в очередной раз, сказала спокойно, без истерик и слез, сказала как отрезала:
– Раз уж вы намерены полностью посвятить себя искусству, Софья Исааковна вам куда больше подходит.
Быть может, таким образом она дала какое-то объяснение для себя лично. У нее-то с творчеством ничего не получалось. Она стала самой обыкновенной медичкой.
Толстой вернулся к Софье после этого разговора словно на крыльях, но нашел ее в удрученном состоянии.
– Муж развода не дает, – объявила она.
Проблема была в том, что Софья ждала ребенка. Неужели же он должен был появиться на свет незаконнорожденным?
Самого-то Алексея Толстого при рождении записали сыном графа Николая Александровича. Хоть мать и ушла от мужа, но развод еще не оформила. А тут все получилось гораздо сложнее, хотя казалось, что и не может быть сложнее того, что было у родителей Алексея.
Думали-гадали, как быть с ребенком. Нашли вариант. Нужно было родить в Париже, чтобы записать на Алексея Толстого. Так и сделали.