Но я забежал несколько вперед.
В канун Первой мировой русская интеллигенция еще спорила, позировала на публике, играла роли в комедии, которую сама сочинила и которая в конечном счете превратилась в трагедию для всего народа.
Годы после первой русской революции и потрясений Первой мировой, перекатившихся в гражданскую бойню, были для русской интеллигенции довольно спокойными и комфортными. Все так же путешествовали по Европе и люди творческие, и люди деловые, все так же они встречались в веселых компаниях хоть и вдали от Родины, но с чувством причастности к великой Державе, представителями которой являлись.
Софья Дымшиц рассказала о поездке, которую назвала по сути свадебным путешествием.
«…В конце 1907 года мы надумали совершить заграничную поездку. Мои наставники в области живописи считали, что я должна посетить Париж, который слыл среди них “городом живописи и скульптуры”, что я должна там многое посмотреть, а заодно и “себя показать”, продемонстрировать свои работы тамошним “мэтрам”. Мы же смотрели на эту поездку, прежде всего, как на своего рода свадебное путешествие. И вот в январе 1908 года мы выехали в Париж.
Приехав в Париж, мы поселились в большом пансионе на Рю Сен-Жак, 225. Пансион был населен людьми различнейших наций, вплоть до двух студентов-негров, плененных принцев, воспитывавшихся на средства французского правительства и обучавшихся медицине.
В этом многонациональном пансионе Алексей Николаевич особенно охотно подчеркивал, что он из России, появлялся в шубе и меховой шапке, обедал плотно, как он говорил, “по-волжски”»…
С французским языком у Алексея Николаевича в Париже были постоянные трудности. Он приехал во Францию со слабыми знаниями этого языка и обогатился здесь только словечками и выражениями парижского арго (жаргона) да еще различными французскими крепкими словесами. В этой области французской языковой культуры, которая его весьма забавляла, он достиг такой полноты и виртуозности знаний, что вызывал изумление парижан. Однажды вечером мы нанесли визит нашему парижскому приятелю, русскому поэту и художнику Максимилиану Волошину. Явились мы поздно и без предупреждения, хозяева к нашему приходу не готовились, уже отужинали, и Алексей Николаевич вызвался пойти за вином и закусками в один из близлежащих магазинов. Пока он ходил, закрыли парадную, и консьержка отказалась впустить незнакомого ей визитера. Тогда Алексей Николаевич поговорил с ней на парижском арго, требуя, чтобы его пропустили к «месье Волошину». Консьержка, вне себя от ярости, прибежала к Волошину, заявив, что она не может поверить, что «нахальный субъект» у дверей в самом деле является его другом. Не менее удивлен был и Волошин. «Мой друг, – сказал он, – не говорит по-французски. Здесь какое-то недоразумение». – «О нет! – воскликнула консьержка. – Он говорит. И при этом очень хорошо».
У Толстого не было раболепия перед иностранными языками. Он любил свой, родной, русский язык. Ну а что касается общества, которое они с Софьей нашли в Париже, то казалось, что вся творческая богема переселилась в столицу Франции. Софья вспоминала:
«Среда, в которой мы вращались в Париже, состояла из русских и французских художников и писателей. В эту среду ввела нас русская художница Елизавета Сергеевна Кругликова, которая годами жила в Париже, в районе Монмартра, на рю Буассонад. Елизавета Сергеевна познакомилась с моими работами и направила меня в школу Ла Палетт, где преподавали известные французские художники Бланш, Герен и Ле Фоконье. Из русских живописцев мы часто встречали К. С. Петрова-Водкина, тогда еще молодого художника, Тархова, погруженного в излюбленную им тему поэзии материнства, Широкова, писавшего свои работы лессировкой, и Белкина, начинавшего тогда свой художественный путь. Кругликова познакомила нас и с уже упомянутым Максимилианом Александровичем Волошиным, с которым мы дружили многие годы и после отъезда из Парижа».
Это были не просто встречи. Это были бесконечные беседы на разные важные на то время темы.
«Алексей Николаевич много, часто и подолгу беседовал с Максом Волошиным, широкие литературные и исторические знания которого он очень ценил, – вспоминала Софья Дымшиц. – Он любил этого плотного, крепко сложенного человека, с чуть близорукими и ясными глазами, говорившего тихим и нежным голосом. Ему импонировала его исключительная, почти энциклопедическая образованность; из Волошина всегда можно было “извлечь” что-нибудь новое. Но вместе с тем Толстой был очень далек от того культа всего французского, от того некритического, коленопреклоненного отношения к новейшей французской поэзии, которые проповедовал Волошин».
М. А. Волошин
И очень важное замечание сделала мемуаристка об отношении Толстого к жизни за рубежом:
«Живя в Париже, вращаясь в среде Монмартра, среди французских эстетов, встречаясь с эстетствующими “русскими парижанами”, ужиная чуть ли не ежевечерне в артистических кабачках, Алексей Николаевич оставался здесь гостем, любопытствующим наблюдателем – и только. Сжиться с атмосферой западноевропейского декаданса этот настоящий русский человек и глубоко национальный писатель, разумеется, не мог».
Спокойно и мирно протекала жизнь в России. Писательский мир бурно среагировал на революцию 1905–1907 годов, а потом как-то отошел от этой темы. Не весь, конечно. Максим Горький, к примеру, не уставал писать свои произведения, проникнутые духом бунтарства. Алексей Толстой работал над произведениями жизненными, но в них практически не касался горячих тем.
Продолжалась дружба с Волошиным. Софья Дымшиц вспоминала:
«В 1909 году летом мы по приглашению Максимилиана Александровича Волошина поехали к нему в Коктебель, на восточный берег Крыма.
Волошин и его мать жили постоянно в Крыму. Иногда Максимилиан Александрович выезжал по литературным делам в Петербург или в Париж. В Коктебеле он владел двумя деревянными домами, стоявшими на берегу Черного моря. В двухэтажном доме, где находилась мастерская Волошина, в которой он писал свои многочисленные акварельные пейзажи, проживали хозяева. Здесь же находилась превосходная библиотека Волошина, и сюда, как в своего рода художественный клуб, приходили “дачники” Максимилиана Александровича, которые занимали второй, одноэтажный домик. Эти дачники были главным образом людьми искусства: писателями, артистами, художниками, музыкантами. Летом 1909 года кроме нас у Волошина гостила группа петербургских поэтов».
Великолепная природа Крыма не мола не подействовать на творчество Толстого.
«В Коктебеле, в даче с чудесным видом на море и на длинную цепь синих гор, Алексей Николаевич вернулся к стихам (здесь он работал над сборником стихов “За синими реками”), работал над фарсом “О еже”, писал “Дьявольский маскарад”; пользуясь библиотекой Волошина, начал впервые пробовать свои силы в историческом жанре, изучая эпоху Екатерины II и языковую культуру того времени. Совершенно неожиданно проявил он себя как карикатурист. В свободное время он увлекался сатирическими рисунками, изображая Волошина и его гостей в самых необыкновенных положениях, и вызывал своими дружескими шаржами веселый смех коктебельцев. Однажды поэты устроили творческое соревнование. Они заставили меня облачиться в синее платье, надеть на голову серебристую повязку и “позировать” им, полулежа на фоне моря и голубых гор. Пять поэтов “соревновались” в написании моего “поэтического портрета”. Лучшим из этих портретов оказалось стихотворение Алексея Николаевича, которое под названием “Портрет гр. С. И. Толстой” вошло в посвященную мне (посвящение гласило: “Посвящаю моей жене, с которой совместно эту книгу писали”) книгу стихов “За синими реками”, выпущенную в 1911 году издательством “Гриф”. Напечатали аналогичные стихи и Волошин и другие поэты…»
Словом, спокойно текла жизнь страны, спокойно протекала и семейная жизнь Алексея Толстого, и, казалось, она удалась.
В канун Первой мировой интеллигенция еще спорила, взывала, разглагольствовала, участвовала во всеобщей комедии, предваряющей трагедию войны.
Войну готовила мировая закулиса, готовила тщательно и настойчиво, насаждая с помощью литературы и искусства культ войны как единственно возможного выхода из кризиса во всех сферах жизни. Мировая закулиса планировала с помощью этой войны ликвидировать три оставшиеся империи – Российскую, Германскую и Австро-Венгерскую. Все они были приговорены, но не понимали этого, а оттого каждая из них жаждала победы над врагом, который еще вчера был пусть даже не искренним, пусть мнимым, но другом.
Достаточно вспомнить переписку императора Николая Второго с кайзером Вильгельмом в канун войны. Какие реверансы! Брат мой! Иначе друг друга и не называли. А кайзер уже точил нож, чтобы вонзить в спину своему «брату».
Толстой ярко показал, что общество было не готово к войне, хотя и взывало к потрясениям. А между этими призывами отдыхало, путешествовало по Европе.
О том, что большая часть общества не подозревала, какие ждут испытания, писатель показал в «Хождении по мукам» на примере Даши…
«– Дарья Дмитриевна!
Кто-то спрыгнул на землю и побежал. От этого голоса у Даши закатилось сердце, ослабли ноги. Она обернулась. К ней подбегал Телегин, загорелый, взволнованный, синеглазый, до того неожиданно родной, что Даша стремительно положила руки ему на грудь, прижалась лицом и громко, по-детски, заплакала.
Телегин твердо держал ее за плечи. Когда Даша срывающимся голосом попыталась что-то объяснить, он сказал:
– Пожалуйста, Дарья Дмитриевна, пожалуйста, потом. Это не важно…
Парусиновый пиджак на груди у него промок от Дашиных слез. И ей стало легче.
– Вы к нам ехали? – спросила она.
– Да, я проститься приехал, Дарья Дмитриевна… Вчера только узнал, что вы здесь, и вот, хотел проститься…
– Проститься?
– Призывают, ничего не поделаешь.
– Призывают?
– Разве вы ничего не слыхали?
– Нет.
– Война, оказывается, вот в чем дело-то.
Даша взглянула на него, поморгала и так в эту минуту ничего и не поняла…»