– Что вам угодно, маршал Бернадот? Вы хотите узнать свою судьбу?
Тот и ответить не успел, как она пророчествовала:
– Вам суждено стать королем Швеции и Норвегии…
Удивленный маршал вскочил так быстро и неловко, что лодка опрокинулась. Он едва сумел выбраться на берег. А Ленорман понесло течением, и она могла погибнуть, если бы не зацепилась корсетом за плывшую по реке корягу. Ее скоро заметили рыбаки и спасли.
Став королем, Бернадот прислал гадалке дорогое кольцо с аметистом в резной шкатулке.
Молва о прорицательнице вышла далеко за пределы Франции. У нее побывал даже император Александр Первый. Ленорман заявила, что ждет его долгая жизнь, но только в том случае, если сам уйдет с престола. Иначе погибнет мучительной смертью, как погиб его отец император Павел Первый.
Александр Первый, а теперь уже известно, что под его именем правил Россией старший внебрачный сын Павла Петровича Симеон Афанасьевич Великий, как две капли воды похожий на Александра Павловича, уже сам начинал понимать, что не сносить ему головы на престоле.
Мария Ленорман
Об этой истории я подробно и аргументированно рассказал в книге «Александр I в любви и супружестве. Судьба победителя Наполеона», вышедшей в издательстве «Вече» в 2020 году, Предсказания Ленорман пали на хорошо удобренную почву, и он, находясь в Таганроге, в ноябре 1825 года имитировал смерть, покинул престол и через некоторое время появился в Сибири, где действительно прожил долгую жизнь под именем старца Феодора Козьмича.
Побывали у прорицательницы и будущие декабристы Павел Пестель и Сергей Муравьев-Апостол. На просьбу открыть их судьбу она твердо заявила:
– Вас ждет казнь через повешение.
Муравьев-Апостол усомнился:
– Дворян в России не вешают! Для дворян существует казнь через расстреляние…
– Для вас сделают исключение, – твердо заявила прорицательница.
Известно, что после подавления декабрьского бунта пятеро руководителей были приговорены к казни через повешение. Среди них – Павел Пестель и Сергей Муравьев-Апостол.
Словом, все эти предания, как уже говорилось, не были пустыми преданиями. Алексей Толстой в годы, когда мистика, гадания, столоверчения захлестнули Россию, изучил биографии великих мистиков, и они отложились в памяти, чтобы когда-то выстрелить в литературных произведениях.
Ему запомнилось, что Ленорман гадала по цветам, запахам, по форме головы, капли крови в воде, использовала нумерологию, хрустальные шары, хиромантию, но основным способом все же оставались карты, которые она читала непостижимым образом.
Название повести «Ибикус» упомянуто не случайно. Это добавление к заглавию символизировало крах надежд на триумфальное возвращение в Россию и постепенную гибель эмиграции.
В книге читаем…
«Однажды он (главный герой Невзоров. – Н.Ш.) купил на Аничковом мосту у мальчишки за пятак “полную колоду гадальных карт девицы Ленорман, предсказавшей судьбу Наполеона”. Дома, после вечернего чая, разложил карты, и вышла глупость: “Символ смерти, или говорящий череп Ибикус”. Семен Иванович пожалел о затраченном пятаке, запер колоду в комод. Но, бывало, выпьет с приятелями, и открывается ему в трактирном чаду какая-то перспектива».
Символ смерти! Уже само бегство из России не предвещало ничего хорошего…
Вот строки из «Ибикуса», повествующие о поездке…
«Ехать пришлось уже не в бархатном купе с горшочком. Семен Иванович три дня простоял в проходе вагона, набитого пассажирами сверх всякой возможности. Весь поезд ругался и грозился. В ночной темноте от него, как от черного кота, сыпались искры.
Пролетали ободранные железнодорожные станции с разбитыми окнами, угрюмые села, запустевшие поля, ободранные мужики, пустынные курские степи. Даже в сереньком небе все еще чудилось неразвеянное, кровавое уныние несчастной войны.
<…>
В Курске пришлось около суток сидеть на вокзале, где среди пассажиров передавались жуткие россказни. Здесь Семен Иванович спрятал мешочек с валютой на нижней части живота, вполне укромно. Выехали на границу ночью, в теплушках. На каждой станции подолгу дергались, иногда принимались ехать назад, к Курску, причем в теплушках начиналась тихая паника. Наконец на рассвете остановились на границе.
Курск в революционные годы
Семен Иванович осторожненько вышел из вагона. Место было голое, пустынное. Бледный свет зари падал на меловые холмы, источенные морщинами водомоен. На путях стоял одинокий вагон, где сейчас спал пограничный комиссар. Несколько телег и мужики стояли поодаль, дожидаясь седоков, чтобы перевезти их через нейтральную полосу к немцам».
Немцы под Курском… Вот к чему привела Февральская революция. И напрасно обвиняют большевиков в развале России. Не большевики свергли царя. Царя свергли выпестованные Антантой предатели, которые и играли на Антанту.
А впереди была Одесса, впереди были большие надежды, которым не суждено сбыться. Бунин отметил: «В великую Октябрьскую революцию Толстой растерялся… Уехал в Одессу, зиму прожил там».
По дороге вел дневник. В Киеве, к примеру, записал:
«Днепр. Прозрачный воздух. Ясно-голубые дали. Белые песчаные острова, низкие, точно ножом срезанные берега. Лодочки рыбаков. Водяные мельницы. Розоватые облака, отраженные в воде. На пароходе большой мужик-слепец кривит рот, поет под гармонию про несчастного солдата. Ночью в дымных облаках – луна. На темном берегу песни, женский смех. Струи воды, скользящие вдоль песка, вдоль мшистых свай конторки».
Природа жила своей жизнью, не прерванной войной и революцией. А вот судьбы людей были разорваны, надломлены, искорежены.
Киев, Харьков… Везде останавливались ненадолго. И о каждой остановке оставались впечатления. В Харькове пришли журналисты местной газеты. Всем хотелось слышать мнение писателя о событиях. В интервью местной газете «Южный край» Толстой заявил: «Я верю в Россию. И верю в революцию. Россия через несколько десятилетий будет самой передовой в мире страной. Революция очистила воздух, как гроза. Большевики в конечном счете дали сильный сдвиг для русской жизни. Будет новая, сильная, красивая жизнь. Я верю в то, что Россия подымется».
Вот только Толстой в ту пору еще не понимал, каким образом поднимется она.
Южные края еще не были разорены, еще шла жизнь, в том числе и творческая, литературная. Алексей Толстой проводил встречи, на которые собиралось очень много слушателей. Особенно привлекали «вечера интимного чтения». Такие встречи давали средства к существованию.
И везде Толстой встречал веру в то, что вот сейчас появится новый герой и победит большевиков. Называли Деникина, Врангеля, Колчака.
Не все понимали, что всё тщетно. Не все понимали, кто главный виновник смут в России.
Бежать или остаться – дело совести!
Одесса встретила Алексея Толстого неприветливо. Еще были надежды, что все ненадолго, что стоит пересидеть немного на юге, в тепле… Но извозчик, который вез с вокзала, услышав, что Толстой приехал переждать бури, насмешливо проговорил:
«– А что же вы думаете, помещик три-четыре службы в городе имеет, захочет, все деньги в одну ночь проиграет в карты. A мы на него работай. А на что ему земля? Десять лет будем бунтовать, с голыми руками пойдем, ружья отнимем, свое возьмем. Это пока малые бунты, понемножку, а вот все крестьянство поднимется… Вот будет беда, – засмеялся, и от его смеха стало неприятно. – Десять лет будем воевать, а своего добьемся…»
В Одессе Толстой случайно встретился с Буниным, который впоследствии вспоминал о впечатлении Алексея Николаевича от знакомства с обстановкой в городе: «…он кричал с полной искренностью и с такой запальчивостью, какой я еще не знал в нем: «Вы не поверите, до чего же я счастлив, что удрал наконец от этих негодяев, засевших в Кремле… Думаю, что зимой, Бог даст, опять будем в Москве. Как ни оскотинел русский народ, он не может не понимать, что творится! Я слышал по дороге сюда, на остановках в разных городах и в поездах, такие речи хороших, бородатых мужичков насчет не только всех этих Свердловых и Троцких, но и самого Ленина, что меня мороз по коже драл! Погоди, погоди, говорят, доберемся и до них! И доберутся!»
Одесса в дни революции
Когда Алексей Толстой вместе со всей семьей приехал в Одессу, она еще не жила жизнью прифронтового города. Конечно, на прошлую, дореволюционную, а тем более на довоенную жизнь уже ничего не было похоже, но сравнить с тем, что творилось в Москве, точно было нельзя.
Работали рестораны, театры…
В первый же день встретил Ивана Алексеевича Бунина. Бунин показался ему очень усталым и печальным. Он с большим трудом вырвался из Москвы и рассказывал об этом без особого пафоса. Как-то буднично.
Впоследствии он описал это в своем очерке «Третий Толстой»:
«Мы с женой в конце мая того года уехали из Москвы в Одессу довольно законно: за год до февральской революции я оказал большую услугу некоему приват-доценту Фриче, литератору, читавшему где-то лекции, ярому социал-демократу, спас его ходатайством перед московским градоначальником от высылки из Москвы за его подпольные революционные брошюрки, и вот, при большевиках, этот Фриче стал кем-то вроде министра иностранных дел, и я, явившись однажды к нему, потребовал, чтобы он немедленно дал нам пропуск из Москвы (до станции Орша, за которой находились области оккупированные), и он, растерявшись, не только поспешил дать этот пропуск, но предложил доехать до Орши в каком-то санитарном поезде, шедшем зачем-то туда. Так мы и уехали из Москвы, – навсегда, как оказалось, – и какое это было все-таки ужасное путешествие! Поезд шел с вооруженной охраной, – на случай нападения на него последних удиравших с фронта “скифов” – по ночам проходил в темноте и весь затемненный станции, и что только было на вокзалах этих станций, залитых рвотой и нечистотами, оглашаемых дикими, надрывными, пьяными воплями и песнями, то есть “музыкой революции”!»
В тот период в газетах «Станок» и «Моряк» работал Константин Паустовский. Впоследствии в «Повести о жизни» он описал обстановку в Одессе: