Наталья Васильевна рассказала о многотрудном пути из Одессы в своих воспоминаниях довольно подробно, а вот Алексей Николаевич описал все в упомянутой выше повести «Похождения Невзорова, или Ибикус».
Тяжелы впечатления… Это сквозит в каждой строке глав, посвященных следованию на битком забитом пароходе…
«Все несчастья эвакуации, спанье в трюмах, бобы и обезьянье мясо, распученные животы, очереди у отхожих мест, грязь и последнее унижение вчерашнего дня, когда все только облизнулись в виду Константинополя; еще глубже – вся бездольная, кочевая жизнь за два года революции, разбитые вокзалы, вшивые гостиницы, налеты, перевороты, разбойники, бегство на крышах вагонов в мороз, в дождь, вымирающие в тифу города, бегство все дальше на юг – все это взорвалось, наконец, чудовищной истерикой в истерзанных душах…»
На чужбине
Торопились, торопились за границу, торопились эмигранты всех мастей, но, конечно, не обездоленных слоев населения. Им неплохо жилось в России, но они не ценили того, что было у них, они раскачивали лодку русского самодержавия, надеясь на какие-то особые блага, когда не будет царя, рассчитывая на свободы, которых у них было при царе предостаточно.
Первые разочарования наступили на пароходе. Но, прибыв на место – неважно в какую страну, в Италию ли, во Францию – разочаровались… Стремились-то большинство именно во Францию, особенно если приходилось бывать там в довоенное время. Наверное, наивно полагали, что будут встречены с распростертыми объятиями, как когда-то прежде.
Завершающие страницы повести «Похождения Невзорова, или Ибикус» автор посвятил тому, как на самом деле встретила беженцев из России лицемерная и жестокая Европа…
«На дворе перед посольством, вот уже третий месяц, сидели на ступеньках, лежали в пыльной траве на высохших клумбах русские, в большинстве женщины, те, кто уже проел последнее колечко, последнюю юбчонку. Здесь они дожидались субсидий или виз. Но субсидии не выдавались, по поводу виз шла сложная переписка. У невручившего грамот не было сумм, чтобы кормить всю эту ораву – душ двести пятьдесят, и души на дворе посольства худели, обнашивались, таяли, иные так и оставались ночевать на сухих клумбах у мраморного подъезда.
Семен Иванович прошелся по двору, чуть-чуть даже прихрамывая и опираясь на тросточку. Нужно было, конечно, много вкуса и воображения, чтобы среди этих унылых женских фигур найти жемчужины его будущего “аристократического салона”. Он с трудом узнал несколько знакомых по пароходу, – так эти женщины изменились. Вот девушка, та, которую он тогда прозвал: “котик, чудная мордашка”, сидит, опершись локтями о худые колени, личико детское, очаровательное, но даже какие-то пыльные тени на лице».
Ну а что же Толстые? Алексей Николаевич был уже достаточно известным писателем не только в России. Его знали в Европе. Но и у него жизнь сложилась не так, как мечталось. Наталья Васильевна вспоминала:
«Жизнь в Париже была трудной. Толстой писал первую часть “Хождения по мукам”. Я окончила трехмесячные курсы шитья и кройки на avenue de Opéra и принялась подрабатывать шитьем платьев. Были месяцы, когда заработок мой выручал семью».
А какие были заказы? И кто заказывал?
«Вечером под Новый год, уложив детей спать, я сидела у камина в нашей маленькой столовой на улице Ренуар и заканчивала бархатное платье; уже два раза приходили справляться, готово ли оно. Моя заказчица, жена русского художника Р., собиралась ехать в нем на встречу Нового года. Я торопилась и поглядывала на часы. Круглые брикеты в камине накалились, их ровный жар согревал ноги. Я устала, просидев целый день за работой, и уже предвкушала отдых после трудового дня: сдать заказ, взять ванну, надушиться, надеть вечернее платье. В ресторане у Прюнье заказан был столик. Там соберутся друзья к двенадцати часам. Сегодня я прокучу собственные, заработанные деньги. Разорюсь на лангуста, так и быть, а мужу закажу дюжину маленьких кольчестер – его любимых устриц. Это будет замечательно.
Из соседней комнаты, где Толстой стучал на машинке, доплывал знакомый запах кэпстена (трубочного табака. – Н.Ш.). Как всегда, и дымок этот, и стук машинки рождали во мне ощущение праздника».
Русские эмигранты у собора св. Александра Невского в Париже
Как видим, приходилось подрабатывать портнихой. Но такова уж жизнь в эмиграции.
Тяжелые испытания выпали в эмиграции и на долю жены Куприна. Он вспоминал:
«Елизавета Морицовна сама стирает, стряпает и моет посуду…»
Приходилось ей и работу искать, чтобы как-то прожить, свести концы с концами.
Олег Михайлов отметил в книге:
«На ее хрупкие плечи легли теперь все житейские невзгоды – все муки за неоплаченные долги и добывание денег “хоть из-под земли” не только для собственной семьи, но и для нуждающихся друзей и знакомых».
Нелегко жилось и семье Бунина. Они с супругой Верой Николаевной тоже испытали нужду.
Алексей Толстой был в самых лучших отношениях с Буниным, а вот с Куприным общался мало. В эмиграции первой Куприна встретила Наталья Васильевна, встретила, как указала, спустя 10 лет после первого, не очень приятного знакомства, о котором, точнее о том, как оно произошло, Алексей Толстой не знал, и слава богу.
Встретилась же после столь долгого перерыва как раз в тот день, когда пошла передавать заказчице законченное платье.
«К одиннадцати часам я закончила платье, встряхнула его и, перекинув на руку, опустилась в бельэтаж, где жила моя заказчица.
– Наконец-то! – воскликнула она и повела меня в спальню, вытолкнув оттуда каких-то мужчин в смокингах, между которыми был Куприн».
Закончив работу и сдав заказ, Наталья Васильевна пошла домой.
«У дверей курил Куприн.
– С Новым годом! – остановил он меня.
Поклонившись, я хотела пройти мимо, но он загородил дорогу.
– Дайте ручку, портниха.
Я протянула руку.
– Помирились? – спросил он и, не выпуская руки, близко заглянул в глаза.
– Александр Иванович, а как же перышки?
Он не сразу понял, потом улыбнулся:
– Перышки? Вот злопамятная! А они на портнихах не растут. И слава тебе господи. Без них лучше. Верно?
– Верно, – согласилась я, – с Новым годом!
На этом мы простились».
Что же за «перышки» вспомнила Наталья Васильевна? В воспоминаниях она поведала:
«Так случилось, что на банкете памяти Тургенева, в белом зале Театрального клуба, меня посадили далеко от мужа, на другом конце стола. По молодости лет я была неопытна в застольных беседах и поэтому, окруженная малознакомыми людьми, чувствовала себя неуютно. Напротив сидел плотный человек с волосами, начесанными на лоб челкой. Он в упор смотрел на меня злыми медвежьими глазками.
– Это писатель Куприн, – шепнул мне сосед, критик Волынский, – прошу вас, не глядите в его сторону. Он пьян.
Но Куприн искал моего взгляда и, встретясь с ним, спросил:
– Замужем?
Я ответила, словно уличенная в нехорошем:
– Да.
Тогда, обращаясь к своему соседу, он сказал громко:
– А делает вид, будто не знает, как дети делаются!
Мне стало жарко. Я не знала, что ответить на дерзость. Волынский поторопился отвлечь мое внимание и заговорил о вечере дионисийских плясок на квартире у Сологуба.
– Вы не принимаете участия? Надо, чтобы вы плясали с нами, – сказал он и взволнованно вытер губы комочком платка. Куприн в это время, отмахнувшись от соседа, тянувшего его в сторону, продолжал, глядя на меня в упор…
Я не знала, куда отвести глаза, как скрыть запылавшее лицо. Но, видимо, пьяному человеку нравилось мое смущение. Он поднял рюмку и, продолжая глядеть в упор, медленно и отчетливо, пренебрегая буквой “э”, произнес:
– Поетесса…»
Тут нужно уточнить, что тогда Наталья Васильевна была еще замужем за адвокатом. Ну а Куприн, как известно, прошел армейский строй, да и после ухода из армии варился в таком обществе, где за словом в карман не лезли и слова эти частенько не относились к изящной словесности.
Впрочем, это не помешало ему стать великолепным писателем и создавать произведения, написанные высоким и изящным стилем, немногим уступающим бунинскому.
А. И. Куприн
В эмиграции было сложно удержаться от соблазна залить свои переживания вином. Только напряженная творческая работа спасала от падения.
Перед Алексеем Толстым такие вопросы не стояли. Сразу же начал он работу над своим главным романом – «Хождение по мукам».
Одну из главных героинь – Катю – он писал со своей верной и надежной второй половинки, с Натальи Васильевны, урожденной Крандиевской.
Она вспоминала, что каждый час, каждую минуту Толстой был занят своим романом, постоянно размышлял над ним.
«Однажды летом в немецком курорте Миздрой, когда мы лежали на пляже, он зарыл в песок мою руку.
– Похоронил, – пошутила я.
Но он шутки не принял, взглянул странно-серьезно, потом быстро разрыл песок, откопал руку.
Мы долго молчали после этого. Задумчиво пересыпая песок из ладони в ладонь, он следил за струйкой, бегущей между пальцами.
Я угадывала его мысли и, чтобы отвлечь их, спросила, кого из героинь своих он любит больше, Дашу или Катю.
– Вот уж не знаю, – ответил он, – Катя – синица, Даша – козерог, как тебе известно.
В лексиконе нашем “козерог” и “синица” были обозначением двух различных женских характеров. Не простота, самолюбивый зажим чувств, всевозможные сложности – это называлось “козерог”. Женственность, ясная и милосердная, – это называлось “синица”.
Мы поняли друг друга и посмеялись. Потом он сказал, что серьезно озабочен дальнейшей судьбой сестер. Одну надо провести благополучно через всю трилогию (Дашу), другая должна кончить трагически (Катя). Но ему по-человечески жаль губить Катю.
– А ты не губи.
– Не знаю. Чего-нибудь придумаю, – ответил он как бы нехотя и тут же помянул про Махно: Катя попадает в плен к нему. – Давно я нацеливаюсь на этого живоглота, – сказал он весело.