Совет Десяти с охотой обещал Колчаку всемерную помощь. Русское золото (увезенное чехословаками из Казани) находилось в его руках. Клемансо – как всегда, резко и отчетливо – указывал ему в шифрованных телеграммах линии желательной политики… Огромные военные запасы, оставшиеся после мировой войны и засорявшие рынок, шли теперь в освобождаемую Россию, оживляя частную торговлю. В Архангельске и на Мурманске высаживались английские десанты. Рента ползла вверх.
И вдруг, казалось бы без видимой причины, победоносные французские и греческие войска отплыли из Одессы на родину, бросив заводы, шахты и торговые предприятия своих соотечественников на произвол большевикам. Уплыли и англичане из Архангельска и Мурманска. Газеты объясняли эти досадные события причинами внутренней политики: не имело смысла лишний раз раздражать рабочие кварталы. Рабочие поднимали каждый раз невероятный шум из-за русского вопроса».
Вполне понятно, что и без того не слишком доброе отношение к эмигрантам сменилось на резко отрицательное, даже презрительное. Поначалу французы еще думали, что всю эту безликую, серую массу можно было как-то использовать в случае победы над большевиками. Но скоро стало ясно, что это бесполезно.
В повести показано лицо эмиграции. Остановимся на том, как это показал в повести Алексей Толстой, ведь написанное им чрезвычайно актуально и теперь, когда идейные потомки той пошлой и безликой массы нелюдей, «не помнящих своего родства» – Иванами их как-то называть не хочется, – рыщут голодными стаями по зарубежью, но не стаями волков – до этого умного зверя им не дотянуться, – а стаями омерзительных мышей и крыс, готовых если не сожрать, то испортить все, что попадается на их пути.
Французские танки в Одессе
Разоблачительно звучат толстовские строки…
«Не меньшее изумление вызывали и сами русские, пачками прибывающие в Париж через известные промежутки времени. Более чем странно одетые, с одичавшими и рассеянными глазами, они толкались по парижским улицам, как будто это была большая узловая станция, и все без исключения смахивали на сумасшедших. Сахар, хлеб, папиросы и спички они закупали в огромном количестве и прятали в камины и под кровати, уверяя французов, что эти продукты должны исчезнуть. Встречаясь на улице, в кафе, в вагоне подземной дороги, они как бешеные размахивали газетами. Русских узнавали издали по нездоровому цвету лица и особой походке человека, идущего без ясно поставленной цели. У них водились драгоценности и доллары. На их женщинах (в первые дни по приезде) были длинные юбки, сшитые из портьер, и самодельные шляпы, каких нельзя встретить даже в Центральной Африке. К французам они относились почему-то с высокомерной снисходительностью.
Но были и другие русские: эти смахивали на европейцев и селились в дорогих отелях. Правда, их чемоданы были ободраны и даже с клопами, но фамилии звучали внушительно в промышленных, банковских и биржевых кругах».
Толстой показал всю низость беглецов из России, их злорадство по поводу бедствий, которые обрушивались на поднимающуюся из руин страну в виде эпидемий…
«– Да… да, тиф – это великое испытание. – …Львов прошелся по ковру и остановился около Чермоева. – Тиф – наша основная забота. Но, может быть, и наше главное оружие. Мы широко снабжены медикаментами… У большевиков их нет, у красноармейцев нет сменных рубах… Смертность у них – семьдесят процентов, у нас вдвое меньше. Лучше пуль и штыков за нас борется тифозная вошь…»
Ах, какая радость сквозит в словах тех, кто еще недавно считались русскими людьми, а превратились в безродных нелюдей.
Им уже не нужна была великая, могучая и неделимая России.
Один из бывших русских говорит…
«– …две высшие цивилизации приходят исцелять тяжелобольного… Я приветствую Колчака – он трезво учитывает неизбежность вмешательства Англии в нашу экономическую политику… Менее понятна позиция великодержавных генералов на юге России. Звон оружия заглушает в них голос здравого смысла. Единая, неделимая – это красивое знамя, но это игра дикарей в войну, господа. Нельзя ссориться со взрослыми…»
Взрослые – это страны Антанты, это людоеды и живодеры, это алчные особи без чести и совести. И вот этим нелюдям подпевали эмигранты…
«– Россия – это организм, переросший самого себя. Дом несчастных Романовых кое-как слеплял разваливающиеся куски… Отсюда эта профессиональная великодержавность у наших генералов. Но – распался великий Рим, и – да здравствует европейская цивилизация… Так думают в Англии. Война окончена… Мы на развалинах Рима… Англия принимается наводить у нас порядок…»
Один из персонажей повести показывает свою суть:
«– Я хочу выиграть войну с большевиками. Я хочу реализовать в России мой миллиард долларов, – сказал Денисов. – Желания понятны. Теперь – спрячем-ка их в несгораемый шкаф на некоторое неопределенное время… Дело не так просто, как кажется… Все эти блаженные дурачки вместе с князем Львовым ни черта не понимают… Они размалевывают перед англичанами и французами детские картинки: в милейшей и добрейшей России государственная власть захвачена бандой разбойников… Помогите нам их выгнать из Москвы и – дело в шляпе. Я утверждаю: французы и англичане точно так же ни свиньи собачьей не смыслят в политике, не знают истории с географией… Взять Москву! А Москва-то, между прочим, у них здесь – в Париже, в рабочих кварталах… Танки и пулеметы прежде всего нужно посылать сюда и здесь громить большевиков, и громить планомерно, умно и жестоко».
И далее…
«Денисов говорил, смакуя фразы, поблескивая глазами:
– Вы думаете, в восемнадцатом году, в Москве и Петербурге, я только и делал, что прятался по подвалам, скупая акции и доходные дома? Я изучал революцию, дорогой мой Лисовский, я бегал на рабочие митинги и однажды, с опасностью для жизни, пробрался на собрание, где говорил Ленин… Выводы: Россия до самых костей заражена большевизмом, и это не шутки… И Ленин знает, что делает: у него большой стратегический план… А у здешних дурачков одна только желудочно-сердечная тоска… Кто победит – я вас спрашиваю? …Так вот, у меня тоже свой стратегический план…»
А в целом русская эмиграция, по словам Алексея Толстого: «…самое бесполезное, что можно было придумать, – и этому немало дивились французы, – сидеть у стола под газовым рожком и ночь напролет бродить по психологическим дебрям… Если взять, например, резиновый шар, наполненный воздухом, и поместить его в безвоздушное пространство, он начнет раздуваться, покуда не лопнет. Русских беженцев распирала сложность собственной личности. Для ее ничем не стесняемого расцвета Россия когда-то была удобнейшим местом. Неожиданно поставленная вне закона, она с угрозами и жалобами помчалась через фронты гражданской войны. Она докатилась до Парижа, где попала в разреженную атмосферу, так как здесь никому не была нужна. Иной из беженцев помирился бы даже с имущественными потерями, но никак не с тем, что из жизни может быть вышвырнуто его “я”. Если нет меня, то что же есть? Если я страдаю – значит нужно изменить окружающее, чтобы я не страдал. Я – русский, я люблю мою Россию, то есть люблю себя в окружении вещей и людей, каким я был в России. Если этого нет или этого не вернут, то такая Россия мне не нужна».
Про эту повесть на Западе, в стане нелюдей, говорили, что она написана с советских позиций. Уточним: она написана с позиций правды. И автор завершает ее с убежденностью в правоте дела большевиков…
«В Советской России революция продолжала победоносно разворачиваться, опрокидывая все планы версальских мудрецов и надежды эмигрантских комитетов. В Лондоне и Париже с золотых перьев слетали новые ядовитые капли, вызывая новые волны исторических событий. Так, на гребне одной из волн поднялся было над рубежом Советской России всадник в польской конфедератке и занес уже саблю для удара, но ответная волна гневно опрокинула это жалкое подобие воина».
День писательской жены
В эмиграции Наталье Васильевне приходилось порой зарабатывать на жизнь семьи. Не всегда приносило необходимые средства писательское творчество Алексея Толстого.
В Советском Союзе материальных проблем не было. Алексея Николаевича печатали много, и гонорары были большими. Но появилось у жены много других забот. Она, можно сказать, стала литературным секретарем.
Она забывала себя, почти перестала писать стихи. Помнила только о нем, обеспечивала его творчество, его литературный рост. Она исполняла то, что действительно нужно, она исполняла и любые желания и даже прихоти.
Портрет А. Н. Толстого. Художник П. П. Кончаловский
Вот только один день в ее воспоминаниях:
«В этот день я выехала из Детского Села (ныне Пушкин, до 1918 года – Царское Село, с 1918 по 1937 год – Детское Село. – Н.Ш.) в Ленинград ранним поездом, как всегда переполненным. Приходилось стоять в проходе.
Нагруженная сумками и бесконечными поручениями, я примостилась у окна и принялась перечитывать свой блокнот. В блокноте стояло:
“1) В Госиздат (аванс у Чагина).
2) В “Советский писатель” (к Зое Никитиной).
1 Изящная словесность (франц.).
3) Фининспектор.
4) Вино.
5) Миноги (подчеркнуто два раза).
6) Мите резинки.
7) Юлии – штопка.
8) Сухая горчица (подчеркнуто).
Алеше:
9) Лента для машины.
10) Взять из починки трубку.
11) Табак.
12) Обратный поезд – 5 ч. 30 м.”».
И все это одной, и все это в один день. И каждый пункт не просто пункт. Это задачи, которые надо решить. Причем и задачи важные, и в общем-то необязательные. Но даже сущие, как казалось бы, пустяки не упускала из виду Наталья Васильевна, потому что понимала, что успешная работа мужа зависела даже от пустяков. Вот, к примеру, трубка и табак! Пустяк. Но Толстой привык работать именно покуривая. А работал он не покладая рук и был совершенно уверен, что она, его Тусенька, выполнит все поручения в точности, чего бы ей этого не стоило.