Любви к мужу Надежда не питала, а вот случайно встретив на катке, на Патриарших прудах, сына Алексея Максимовича Горького – Максима Пешкова, влюбилась в него. Все закончилось уходом от мужа и новым союзом, пока неофициальным. Максим Пешков не устоял перед красотой, но брак оформили они не сразу, а лишь в Берлине в 1922 году, по пути в Италию.
Дело в том, что, когда началось в стране, говоря словами Алексея Толстого, хождение по мукам, Горький уехал в Италию и в 1922 году вызвал к себе сына с невесткой.
В эмиграции у молодоженов родились две дочери – Марфа и Дарья. Именно в Сорренто Надежду прозвали Тимошей. Прозвал будто бы ее так сам Горький. Когда Надежда сделала прическу на европейский лад и отрезала свои прекрасные длинные волосы, Алексей Максимович фыркнул и заявил:
– Ну вот теперь прическа как у кучера Тимофея.
В Италии Надежда каталась как сыр в масле и постоянно была в окружении поклонников. К сердцу ее пытались пробиться и художники, удравшие из России после революции. Ну и приобщили к живописи, особенно портретной.
Ну а потом Горький, откликнувшись на приглашение советского правительства, вернулся в Россию вместе со всей своей семьей. И снова у Надежды наступила легкая жизнь. Гонорары Горького были баснословны.
О Горьком советская власть проявила необыкновенную заботу, да и понятно – пролетарский писатель. Великолепный особняк Рябушинского отдали в его личную собственность, а кроме того, выделили дачу в Горках и виллу в Крыму.
Семья была уже большой – сам писатель, его сожительница Мария Будберг, жена Екатерина Пешкова, ну и сын с невесткой и двумя дочками. Кроме того, там поселился литературный секретарь Крючков, ну и всевозможная многочисленная прислуга. Места в доме хватало на всех.
У Максима с Надеждой был собственный автомобиль, подарок Сталина, да вот только семья держалась на волоске: мужа окружали любовницы, жену – многочисленные поклонники, среди которых и оказались Алексей Толстой и Генрих Ягода.
В 1934 году Максим Пешков умер. И лишь позднее, когда Ягода был арестован, вскрылась правда. Убрали мужа Надежды именно его люди. Так он пробивал дорогу к красавице. Вряд ли он надеялся пробиться к сердцу, его устраивал и прорыв к ее телу. Но сложность была в том, что она была невесткой самого Горького, а тот был под защитой Сталина.
После своего падения и ареста Ягода признал, что именно он отдал приказ погубить Максима Пешкова, чтобы потом жениться на Надежде Пешковой.
Г. Г. Ягода
Существует несколько версий устранения мужа красавицы. По одной из них, Ягода и секретарь Горького Крючков регулярно напаивали Максима и однажды, это было ранней весной, бросили вдребезги пьяного на берегу. Он сильно простудился, а дальше странное, как впоследствии отмечали близкие, лечение. Недаром врачи в конце концов были наказаны и за самого Горького, и, видимо, отчасти, за его сына.
Вместе с Ягодой были осуждены и два врача, которые лечили Горького, умершего в 1936 году. Все признались в своих злодеяниях, в том, что «путем заведомо неправильного лечения умертвили великого писателя».
По поводу Максима Пешкова Ягода сразу заявил, что его устранение, им организованное, носило личный характер, ну а по поводу Горького обвиняемые признались:
«При серьезной постановке вопроса о свержении сталинского руководства и захвате власти право-троцкистами центр не мог не учитывать исключительного влияния Горького в стране, его авторитет за границей. Если Горький будет жить, то он поднимет свой голос протеста против нас. Мы не можем этого допустить».
Но это было позже. А в 1934 году скрестились интересы Ягоды и Алексея Толстого.
С другими поклонниками легче. Ягода безжалостно уничтожал их самыми различными способами.
Ягода вел себя дерзко и настойчиво.
Жена Алексея Толстого, Наталья Крандиевская, вспоминала о поведении Ягоды: «По ступенькам поднимался из сада на веранду небольшого роста лысый человек в военной форме. Его дача находилась недалеко от Горок. Он приезжал почти каждое утро на полчаса к утреннему кофе, оставляя машину у задней стороны дома, проходя к веранде по саду. Он был влюблен в Тимошу, добивался взаимности, говорил ей: “Вы меня еще не знаете, я все могу”».
Но старания Ягоды оказались напрасными. Она, оставшись вдовой, была холодна к нему. Конечно, теперь мог быть препятствием сам Горький. Но вот и его ушли в мир иной, правда, уже по иным причинам.
Но вдруг на пути у Ягоды встал Алексей Толстой. Он ухаживал за Надеждой и прежде, их часто видели вместе на разных выставках. Но вряд ли она отвечала взаимностью, скорее просто не противилась знакомству с писателем, ставшим к тому времени знаменитым.
После смерти Горького, который, как помним, укорял Толстого в необузданном «духовном» интересе к посторонним женщинам, Алексей Николаевич ринулся в атаку на Тимошу.
Но тут вмешался Ягода. Сын Алексея Толстого, Никита Алексеевич, рассказал в своих воспоминаниях:
«Отец был в дружеских отношениях с многими руководящими деятелями Советского Государства, в том числе с председателем ОГПУ Генрихом Григорьевичем Ягодой. Который по-товарищески, без церемоний, по-свойски, пригласил Алексея Николаевича в гости. Сели обедать. Отец по обыкновению что-то рассказывал. И вдруг ему – очень здоровому и крепкому человеку – стало худо. Настолько плохо, что он повалился на пол и потерял сознание. А когда очнулся, увидел глаза Ягоды, пытливо вглядывающиеся в лицо. Главный чекист Советской Страны смотрел, как действует яд. Который не совсем убивал, а только на время лишал сознания. Такая вот шутка на человеке. Какие в Советском Союзе устраивались каждый день тысячами. Необычным в шутке Ягоды было лишь то, что пошутить председатель ОГПУ решил в домашних условиях. Не в застенке, а у себя дома. И именно на писателе. Яды-то, которые они там у себя разрабатывали, секретными были. И даже сам факт разработки был засекречен. Так засекречен, что секретнее не бывает».
Никита Алексеевич не сказал, в чем смысл шутки. Но тут и невооруженным глазом видно. Ягода пошутил зло, и Толстой понял, к чему приведут его дальнейшие ухаживания за Надеждой Пешковой.
Что же было делать? Возвращаться к жене? Но он ее во время этих ухаживаний жестоко обидел, перепосвятив посвященное ей произведение…
Наталья Васильевна ответила стихами:
Разве так уж это важно,
Что по воле чьих-то сил
Ты на книге так отважно
Посвященье изменил?
Тщетны все предохраненья, —
В этой книге я жива,
Узнаю мои волненья,
Узнаю мои слова.
А тщеславья погремушки,
Что ж, бери себе назад!
Так «Отдай мои игрушки», —
Дети в ссоре говорят.
Сами Алексей Николаевич и Наталья Васильевна пытались объяснить, что привело к постепенному отходу друг от друга. Вернее, отходил от жены Толстой, а не она от него.
Еще до романа с Тимошей, если можно назвать романом одностороннее влечение, Толстой заявлял в письме к Наталье Васильевне:
«Что нас разъединяет? То, что мы проводим жизнь в разных мирах, ты – в думах, в заботах о детях и мне, в книгах, я в фантазии, которая меня опустошает.
Когда я прихожу в столовую и в твою комнату, – я сваливаюсь из совсем другого мира. Часто бывает ощущение, что я прихожу в гости…
Когда ты входишь в столовую, где бабушка раскладывает пасьянс, тебя это успокаивает. На меня наводит тоску. От тишины я тоскую. У меня всегда был этот душевный изъян – боязнь скуки».
Справедливо ли? Вспомним историю с миногами, вспомним, как Наталья Васильевна носилась по городу, выполняя различные поручения, спеша сделать все в срок, чтобы вечером принять гостей.
Она не приняла его упрек и записала в дневнике:
«Пути наши так давно слиты воедино, почему же все чаще мне кажется, что они только параллельны?
Каждый шагает сам по себе. Я очень страдаю от этого. Ему чуждо многое, что свойственно мне органически. Ему враждебно всякое погружение в себя. Он этого боится, как черт ладана. Мне же необходимо время от времени остановиться в адовом кружении жизни, оглядеться вокруг, погрузиться в тишину.
Я тишину люблю, я в ней расцветаю. Он же говорит: “Тишины боюсь. Тишина – как смерть”».
Как склеить то, что раскололось? Иногда это невозможно. Наталья Васильевна, видя, что происходит с мужем, признавалась:
«Я изнемогала. Я запустила дела и хозяйство. Я спрашивала себя: если притупляется с годами жажда физического насыщения, где же все остальное? Где эта готика любви, которую мы с упорством маньяков громадим столько лет? Неужели все рухнуло, все строилось на песке?
Я спрашивала в тоске: – Скажи, куда же все девалось?
Он отвечал устало и цинично: – А черт его знает, куда все девается. Почем я знаю?
Мне хотелось ехать с ним за границу, на писательский съезд. Он согласился с безнадежным равнодушием – поезжай, если хочешь. Разве можно было воспользоваться таким согласием? Я отказалась.
Он не настаивал, уехал один, вслед за Пешковой.
Это было наше последнее лето, и мы проводили его врозь. Конечно, дело осложняла моя гордость, романтическая дурь, пронесенная через всю жизнь, себе во вред. Я все еще продолжала сочинять любовную повесть о муже своем.
Я писала ему стихи. Я была как лейденская банка, заряженная грозами. Со мною было неуютно и неблагополучно».
А он, после того как на ухаживаниях за Пешковой пришлось поставить крест, окунался в работу, заявив:
«У меня осталась одна работа. У меня нет личной жизни».
И тогда Наталья Васильевна сделала над собой усилие и, забрав детей, ушла от Алексея Николаевича, хотя чувство любви к нему сохранила на всю оставшуюся жизнь.
В год своего ухода она написала:
А я опять пишу о том,
О чем не говорят стихами,
О самом тайном и простом,
О том, чего боимся сами.
Судьба различна у стихов.