«Милая Наташа, я не писал тебе не потому, что был равнодушен к твоей жизни. Я много страдал, много думал и продумывал снова и снова то решение, к которому я пришел. Я не писал тебе, потому что обстановка (внутренняя) нашего дома и твое отношение, и отношение нашей семьи ко мне никак не способствовали ни к пониманию меня и моих поступков, ни к честной откровенности с моей стороны.
Я остался в Детском один. Я понимал, что это была “временная мера”, вроде некоторой изоляции, с той мыслью, что я, “насладившись” бы одиночеством, снова вернулся к семье. Но я действительно был одинок как черт в пустыне: старухи, Львы и Федины и собутыльники. С тобой у нас порвалась нить понимания, доверия и того чувства, когда принимают человека всего, со всеми его недостатками, ошибками и достоинствами, и не требуют от человека того, что он дать не может. Порвалось, вернее, разбилось то хрупкое, что нельзя склеить никаким клеем.
В мой дом пришла Людмила. Что было в ней, я не могу тебе сказать или, вернее, – не стоит сейчас говорить. Но с первых же дней у меня было ощущение утоления какой-то давнишней жажды. Наши отношения были чистыми и с моей стороны взволнованными.
Так бы, наверное, долго продолжалось и, может быть, наши отношения перешли в горячую дружбу, так как у Людмилы и мысли тогда не было перешагнуть через дружбу и ее ко мне хорошее участие. Вмешался Федор. Прежде всего была оскорблена Людмила, жестоко, скверно, грязно. И тогда передо мной встало, – потерять Людмилу (во имя спасения благополучия моей семьи и моего унылого одиночества). И тогда я почувствовал, что потерять Людмилу не могу.
Людмила долго со мной боролась, и я честно говорю, что приложил все усилия, чтобы завоевать ее чувство.
Людмила моя жена. Туся, это прочно. И я знаю, что пройдет время, и ты мне простишь и примешь меня таким, какой я есть.
Пойми и прости за боль, которую я тебе причиняю».
Да, разрыв произошел, но удивительно то, что в феврале 1945 года, буквально в канун своего ухода в мир иной, Толстой вдруг написал, что никогда бы не разрушил семью, если бы Туся – Наталья Васильевна – не уехала тогда и не оставила его, причем с ею же рекомендованной в литсекретари молодой и красивой женщиной.
Думаю, Алексей Толстой не кривил душой. Существует этакое вот негласное мнение тех, кто уходил из семей, – уходить надо не в никуда, а уходить к той, которая стала предметом большой любви. Толстой уже к тому времени уходил дважды. Первый раз, покидая Юлию Рожанскую, он уходил в Софье Дымшиц. Во второй раз, расставаясь с Софьей Дымшиц, он уходил поначалу как бы к Маргарите Кандауровой. Я написал «как бы», потому что он тогда уже знал Наталью Крандиевскую, помнил о ней и постоянно искал встреч. В любом случае он уходил не в никуда.
И вот третий разрыв, теперь уже с Натальей Васильевной. Не он ушел. Ушла она. Другое дело, что он недолго был в одиночестве. Но если бы не ушла, возможно, семья бы сохранилась. Кто знает?! На этот вопрос ответа нет, потому что вряд ли и сам Алексей Толстой мог знать его в то время. Лишь по прошествии многих лет он сделал вывод…
Писатель, академик АН СССР А. Н. Толстой
А тогда, после разрыва, Алексей Толстой стремительно шел в гору. Молодая жена придала вдохновения, полились новые строки, складывающиеся в страницы новых произведений. По его сценарию, написанному по его же роману, вышел фильм «Петр Первый», в 1937 году он стал депутатом Верховного Совета СССР 1-го созыва, в 1939-м – академиком АН СССР. После смерти Горького он стал председателем Союза писателей, а вскоре его сделали членом Комитета по Сталинским премиям и многочисленных юбилейных комиссий…
В эти годы он не уставал повторять, что в Людмиле Ильиничне он впервые обрел настоящую любовь и стал счастлив, хотя многие и многие сохранившиеся письма и прежние отзывы ставят такие заявления под сомнения, ведь все, что связывало его прежде с Натальей Васильевной, составило целую эпоху в его жизни, причем в самый сложный период, на который пришлись, говоря его же языком, хождения по мукам войны, революции и эмиграции.
Перо, разящее врага!
Великая Отечественная война призвала Алексея Толстого на передний край борьбы, но борьбы особой, литературной. Он много работал, ездил по фронтам. Он создал более шестидесяти ярких публицистических произведений, среди которых были статьи, обращения, очерки о героях войны.
Уже 27 июня писатель откликнулся на немецко-фашистскую агрессию очерком «Что мы защищаем».
Он прямо сказал о задачах лютых врагов, замысливших покорить нашу страну и превратить советский народ в рабов:
«Программа национал-социалистов – наци (фашисты) – не исчерпана в книжке Гитлера. В ней только то, в чем можно было признаться. Дальнейшее развитие их программы таит в себе такие горячечные, садистские, кровавые цели, в которых признаться было бы невыгодно. Но поведение наци в оккупированных странах приоткрывает эту тайну, намеки слишком очевидны: рабство, голод и одичание ждет всех, кто вовремя не скажет твердо: Лучше смерть, чем победа наци».
Победа или смерть! Другого, по мнению писателя, не дано.
Он говорил, что нацистами «…истребляются все непокорные, не желающие мириться с потерей независимости. Все народы становятся в правовом и материальном отношении говорящими животными и работают на тех условиях, которые им будут диктоваться».
И сразу указал на великую, священную задачу СССР:
«Разбить армии Третьей империи, с лица земли смести всех наци с их варварски-кровавыми замыслами, дать нашей родине мир, покой, вечную свободу, изобилие, всю возможность дальнейшего развития по пути высшей человеческой свободы – такая высокая и благородная задача должна быть выполнена нами, русскими и всеми братскими народами нашего Союза».
Это было еще самое начало, но уже поступили известия о героизме и необыкновенной стойкости советских пограничников, встретивших врага не так, как его встречали на покорно ложившихся под Гитлера странах Западной Европы…
«Немцы рассчитывали ворваться к нам с танками и бомбардировщиками, как в Польшу, во Францию и в другие государства, где победа была заранее обеспечена их предварительной подрывной работой. На границах СССР они ударились о стальную стену, и широко брызнула кровь их. Немецкие армии, гонимые в бой каленым железом террора и безумия, встретились с могучей силой умного, храброго, свободолюбивого народа, который много раз за свою тысячелетнюю историю мечом и штыком изгонял с просторов родной земли наезжавших на нее хазар, половцев и печенегов, татарские орды и тевтонских рыцарей, поляков, шведов, французов Наполеона и немцев Вильгельма… Все промелькнули перед нами».
Он напомнил трудные годы Гражданской войны и иностранной военной интервенции, когда, казалось, молодая советская республика будет стерта с лица земли, а Россия превращена в колонию Запада.
«В гражданской войне девятьсот восемнадцатого – двадцатого годов белые армии сдавили со всех сторон нашу страну, и она, разоренная, голодная, вымирающая от сыпного тифа, через два года кровавой и, казалось бы, неравной борьбы разорвала окружение, изгнала и уничтожила врагов и начала строительство новой жизни. Народ черпал силы в труде, озаренном великой идеей, в горячей вере в счастье, в любви к родине своей, где сладок дым и сладок хлеб».
Пламенные строки были обращены в бойцам и командирам Красной армии, вступившим в жестокую борьбу с врагом, они несли уверенность в победе, хотя очень долгим был путь к этой победе, о чем в первые дни войны еще никто точно не знал.
«Так на какую же пощаду с нашей стороны теперь рассчитывают наци, гоня немецкий народ на ураганом несущиеся в бой наши стальные крепости, на ревущие чудовищными жерлами пояса наших укреплений, на неисчислимые боевые самолеты, на штыки Красной армии?.. Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал
До пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?
Очень к месту он привел пламенные строки Пушкина из стихотворения «Клеветникам России».
И конечно, о русском человеке, о его величии, о его самоотвержении. Эти строки как предтеча написанных позже выдающихся произведений, вершиной которых стал рассказ «Русский характер». Ну а пока он писал:
«В русском человеке есть черта: в трудные минуты жизни, в тяжелые годины легко отрешаться от всего привычного, чем жил изо дня в день. Был человек так себе, потребовали от него быть героем – герой… А как же может быть иначе… В старые времена рекрутского набора забритый мальчишечка гулял три дня – и плясал, и, подперев ладонью щеку, пел жалобные песни, прощался с отцом, матерью, и вот уже другим человеком – суровым, бесстрашным, оберегая честь отечества своего, шел через альпийские ледники за конем Суворова, уперев штык, отражал под Москвой атаки кирасиров Мюрата, в чистой тельной рубахе стоял ружье к ноге – под губительными пулями Плевны, ожидая приказа идти на неприступные высоты».
И о первых подвигах в Великую Отечественную…
«Три парня сошлись из разных деревень на службу в Красную Армию. Хороши ли они были до этого, плохи ли, – неизвестно. Зачислили их в танковые войска и послали в бой. Их танк ворвался далеко впереди во вражескую пехоту, был подбит и расстрелял все снаряды. Когда враги подползли к нему, чтобы живыми захватить танкистов, три парня вышли из танка, у, каждого оставался последний патрон, подняли оружие к виску и не сдались в плен. Слава им, гордым бойцам, берегущим честь родины и армии».
И о подвиге летчика…
«Летчик-истребитель рассказывал мне: Как рой пчел, так вертелись вокруг меня самолеты противника. Шея заболела крутить головой. Азарт такой, что кричу во все горло. Сбил троих, ищу прицепиться к четвертому. Сверху – то небо, то земля, солнце – то справа, то слева, кувыркаюсь, пикирую, лезу вверх, беру на прицел одного, а из-под меня выносится истребитель, повис на тысячную секунды перед моим носом, вижу лицо человека – сильное, бородатое, в глазах ненависть и мольба о пощаде… Он кувыркнулся и задымил, вдруг у меня нога не действует, будто отсидел, значит – ранен. Потом в плечо стукнуло, и пулеметная лента вся, стрелять нечем. Начинаю уходить, – повисла левая рука. А до аэродрома далеко. Только бы, думаю, в глазах не начало темнеть от потери крови, и все-таки задернуло мне глаза пленкой, но я уж садился на аэродром, без шасси, на пузо».