В таком возрасте все значительно, даже взгляд, даже оброненное слово. То, что девочка выказала равнодушие, ни о чем не говорит. Видимо, слишком значителен был интерес, который проявил Никита. Недаром брат Лили сразу заметил это, не ускользнуло от глаз Виктора волнение Никиты и…
«Толкнув Никиту коленкой, он сказал шепотом:
– Тебе нравится моя сестра?
Никита не ответил и залился румянцем.
– Ты с ней осторожнее, – прошептал Виктор, – девчонка постоянно матери жалуется.
Лиля в это время окончила пить чай, вытерла рот салфеточкой, не спеша слезла со стула и, подойдя к Александре Леонтьевне, проговорила вежливо и аккуратно:
– Благодарю вас, тетя Саша.
Потом пошла к окну, влезла с ногами в огромное коричневое кресло и, вытащив откуда-то из кармана коробочку с иголками и нитками, принялась шить. Никита видел теперь только большой бант ее в виде бабочки, два висящие локона и между ними двигающийся кончик чуть-чуть высунутого языка, – им Лиля помогает себе шить».
Вот тут-то писатель и показал желание своего маленького героя привлечь внимание девочки, что само по себе говорит о многом…
«У Никиты были растеряны все мысли. Он начал было показывать Виктору, как можно перепрыгнуть через спинку стула, но Лиля не повернула головы, а матушка сказала:
– Дети, идите шуметь на двор».
То есть прыжки через стул он старался сделать именно для девочки и был разочарован тем, что это оставило ее совершенно равнодушной.
Ну а далее природа. Алексей Толстой писал повесть в эмиграции, когда в памяти воскресали пейзажи Отечества, когда сжимала сердце тоска о том, что казалось утраченным, когда душа протестовала и звала в далекое детство…
«Мальчики оделись и вышли на двор. День был мягкий и мглистый. Красноватое солнце невысоко висело над длинными, похожими на снеговые поля, слоистыми облаками. В саду стояли покрытые инеем розоватые деревья. Неясные тени на снегу были пропитаны тем же теплым светом».
И не только природа воскресала в памяти, воскресали те именно ранние чувства, которые неповторимы и которые действительно всегда вызывают теплую грусть…
«Никите не хотелось играть, и было, непонятно почему, грустно. Он предложил было пойти в гостиную на диван и почитать что-нибудь, но Виктор сказал:
– Эх ты, я вижу, тебе с девчонками только играть.
– Почему? – спросил Никита краснея.
– Да уж потому, сам знаешь, почему.
– Вот тоже пристал. Ничего я не знаю. Пойдем к колодцу».
А потом Никита пошел даже на подвиг, спасая Виктора от примчавшегося откуда ни возьмись страшного быка, и дал возможность мальчику убежать домой… Но подвиг должен быть вознагражден хотя бы взглядом, хотя бы улыбкой той, о которой сейчас все мысли.
«Никита невольно поглядел на окно – третье слева от крыльца. В окне он увидел два синих удивленных глаза и над ними стоящий бабочкой голубой бант. Лиля, взобравшись на подоконник, глядела на Никиту и вдруг улыбнулась. Никита сейчас же отвернулся. Он больше не оглядывался на окошко. Ему стало весело…»
А потом они катались на горке, и «Никита краешком мыслей думал:
«Когда буду возвращаться домой и пройду мимо окна, – оглянуться на окно или не оглядываться? Нет, пройду, не оглянусь».
Как это знакомо всем, кто влюблялся в ранние годы, когда душевный трепет достигал апогея при одном только взгляде той, которая тронула сердце.
Писатель, который, по словам биографа, «рано научился распознавать человеческую природу, извлекать из человеческих слабостей выгоду для себя, фантазировать, создавать из видимых предметов жизни свой мир, несколько отличающийся от действительного», наделил этими своими качествами героя.
«За обедом Никита старался не глядеть на Лилю, хотя, если бы и старался, все равно из этого ничего бы не вышло, потому что между ним и девочкой сидела Анна Аполлосовна в красной бархатной душегрейке и, размахивая руками, разговаривала таким громким и густым голосом, что звенели стекляшки под лампой».
Вся жизнь приобретает особый смысл, все происходящее оценивается иначе, чем еще вчера. Даже ожидание и подготовка к праздникам иные.
Близилось Рождество, и ребятам было поручено клеить елочные игрушки из разных вещей, привезенных гостями.
«Виктор взялся клеить цепи, Никита – фунтики для конфет, матушка резала бумагу и картон. Лиля спросила вежливым голосом:
– Тетя Саша, вы позволите мне клеить коробочку?
– Клей, милая, что хочешь.
Дети начали работать молча, дыша носами, вытирая крахмальные руки об одежду. Матушка в это время рассказывала, как в давнишнее время елочных украшений не было и в помине и все приходилось делать самому…
Лиля, слушая, работала тихо и молча, только помогала себе языком в трудные минуты».
Писателю дано подмечать вот этакие мелочи, ведь из них состоит все то, чем он живет, вспоминая, переосмысливая и стараясь увековечить то свое состояние, которое уже, увы, не вернется, но которое особенно дорого.
Вышеприведенные строки напомнили произведение другого Толстого, Льва Николаевича, написавшего прекрасную повесть «Детство». Потом было «Отрочество», потом работа над продолжением, так и не завершенная.
Вспомним «Детство» Льва Толстого. Главу «Что-то вроде первой любви».
«Я заметил, что многие девочки имеют привычку подергивать плечами, стараясь этим движением привести спустившееся платье с открытой шеей на настоящее место. Еще помню, что Мими всегда сердилась за это движение и говорила: “C’est un geste de femme de chambre” (“Это жест горничной” (франц.). Нагнувшись над червяком, Катенька сделала это самое движение, и в то же время ветер поднял косыночку с ее беленькой шейки».
Так же, как и герой Льва Толстого, Никита был заворожен, казалось бы, несущественными деталями. Он бросил свою работу и не спускал глаз с Лили.
И хотя разговор был совершенно безобидным, он покраснел, и Лиля заметила это.
– Какой вы красный, – сказала Лиля, – как свекла. – И она опять склонилась над коробочкой. Лицо ее стало лукавым. Никита сидел, точно прилип к стулу. Он не знал, что теперь сказать, и он бы не мог ни за что уйти из комнаты. Девочка смеялась над ним, но он не обиделся и не рассердился, а только смотрел на нее. Вдруг Лиля, не поднимая глаз, спросила его другим голосом, так, точно теперь между ними была какая-то тайна и они об ней говорили:
– Вам нравится эта коробочка?
Никита ответил:
– Да. Нравится.
– Мне она тоже очень нравится, – проговорила она и покачала головой, отчего закачались у нее и бант, и локоны. Она хотела еще что-то прибавить, но в это время подошел Виктор».
Между Никитой и Лилей словно установилась какая-то тайна – тайна взглядов, которые уже говорили о чем-то таком, что недоступно другим. А с другими поделиться хочется, поделиться своими чувствами, поделиться тем новым, что ворвалось во все существо.
Когда Алексей Толстой писал в 1920 году повесть, его сынишке шел всего-то четвертый год. Он, конечно, писал о себе, но, наверное, где-то в глубине души мечталось, чтобы и у сына было что-то такое, подобное в жизни, а то ведь чужбина изматывала и убивала все то великое, все то могучее, что давала Русская земля.
Жена Алексея Толстого, мать Никиты, считала, что решение вернуться в Россию приходило трудно. Много было разных причин, по которым он собирался вернуться. Но все-таки окончательное решение Толстой принял, когда, услышав в родительском разговоре слово «сугроб», маленький Никита спросил:
– Мама, а что такое сугроб?
Толстой с горечью воскликнул:
– Наташа, ты только посмотри. Он никогда не сможет с разбегу броситься сугроб, он никогда не увидит русской зимы!
Толстой вспоминал и снежные равнины, и веселые новогодние праздники, и незримо связанные со всем, что звалось Россией, свои ранние чувства, когда он готов был признаться в них брату той девочки, которая в повести названа Лилей:
«– Слушай, Виктор… Я должен тебе сказать страшную тайну… Виктор… Да ты не спи… Виктор, слушай…
– Угум – фюю, – ответил Виктор».
На этом заканчивается глава, и автор оставляет возможность читателям самим гадать, что это за страшная тайна. Что ж, в детстве даже признание в том, что такая-то девочка тебе нравится, кажется величайшей тайной.
В эмиграции – и вдруг такая повесть? А ведь именно в эмиграции она получилась столь пронзительно-яркой и волнующей. Суровое время взывает не только к боевым, острым, злободневным произведениям. Да, в годы войн перо Алексея Толстого становилось пером победы. Но это происходило потому, что и во время Первой мировой, и во время Великой Отечественной Алексей Толстой был вместе со своей Родиной и сражался с врагом вместе со своим народом. Ведь во время войны каждый сражается своим оружием, доступным ему и действенным в его руках. Писателю, владеющему сильным словом, не нужно брать в руки автомат, чтобы принести максимум пользы, его оружие – именно боевое перо победы.
А каково тем, кто до боли сердечной любил Россию, но в годину испытаний оказался оторванным от нее? Мы восхищаемся повестью «Детство Никиты», написанной на чужбине, когда еще гремела Гражданская война, когда интервенты топтали русскую землю. Толстой был вдали от Родины, и его перо не могло быть пером победы. Оно было пером высоких чувств, пером любви. Так Иван Алексеевич Бунин в годы Великой Отечественной войны создал основную часть своих великолепных рассказов непревзойденного цикла «Темные аллеи», в которых все дышало любовью к России. С каким чувством он выписывал памятное…
Вспомним начало рассказа «Чистый понедельник»:
«Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов – и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи – в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды…»
Или начало другого рассказа – не из этого цикла – рассказа «Солнечный удар»: