Просперо задумчиво трёт подбородок. Это не мешает ему налить по третьей.
— Хочешь сказать, что ей это всё приснилось?
— Точно, — Эд берёт стакан, держит в руке. — Несколько лет подряд, еще до нашего знакомства. Каждую ночь — один и тот же город.
— Ничего себе.
— Я сначала не верил. Сначала. А потом, когда Алина стала по утрам пересказывать мне свои сны, поверил. И как по-другому? Она меня никогда не обманывала. Смолчать могла, а соврать — нет.
Сол выпивает. Теперь он смотрит куда-то сквозь Просперо, взгляд становится застывший. Он не может прогнать это странное оцепенение.
— Знаешь, а я ведь предчувствовал. Перед тем как всё случилось. Её сны, они стали особенно яркими… Алина стала долго спать, ложилась очень рано. Мне иногда даже казалось, что она торопится туда, что ей тут скучно, неуютно. Ну, я себя успокаивал… Теперь думаю — зря.
— Перестань, — Просперо выпивает свою порцию, спешно закусывает. — Ты не мог знать. А даже если бы знал?
Эд переводит на него потяжелевший взгляд.
— Сейчас я знаю только то, что моя жена провела уже тринадцать месяцев в состоянии чуть лучше комы. Не кома — летаргия. Неизвестно что хуже. Когда я утром разбудить её не смог, скорую вызвал… Эти придурки начали мне рассказывать, что Алина истеричка и всё это — последствия стресса. Говорили, что через час-полтора сама проснётся. А потом просто развернулись и уехали.
— Ублюдки, — кривится Просперо. — Весь институт балду пинали, потом пришли людей лечить. Точнее, лекарства выписывать подороже, за аптечные откаты.
— На скоряке откатов не получают, — качает головой Сол. — Там есть хорошие люди, но работа такая, что черствеешь быстро. Всё по фигу становится.
Они пару минут молчат, глядя на столик с остатками лимона и бутылкой, в которой на самом дне ещё осталось на два пальца коньяка. За стенами домика разогретый алкоголем хор нестройно выкрикивает какую-то народную ролевую. Сквозь хриплое пение слышен вистл, с трудом попадающий в неровный ритм гитары. Первая ночь — одна из лучших на игре. Это ночь предвкушения, когда вместо игры в голове иллюзия, волшебный мир, в который вот-вот нырнёшь, как в тёмный омут. Это потом всё становится на свои места и идет по привычной колее до самого конца. А в первую ночь ещё кажется, что всё будет по-другому. По-настоящему.
— Скучаешь без неё? — спрашивает Просперо. Эд смотрит на него, не торопясь отвечать.
— Сначала… Сначала было непонятно. Думал, что Алина вот-вот очнется, ждал. Потом как-то втянулся. Прочитал, что в летаргии человек все слышит. Стал с ней разговаривать. Первые месяца четыре. Потом устал. Знаешь, я не могу разговаривать с трупом. Стыдно, — Сол качает головой. — Последние три месяца я ей читаю по вечерам. А днём, пока на работе, заряжаю аудио-книги.
Просперо разливает остатки коньяка. Опустевшая бутылка уходит под стол. Пение за окном затихает, хор разбивается на десяток громких голосов, бодрых, но уже слегка неуверенных. Душный летний вечер постепенно уступает прохладной ночи. Мошки кружатся вокруг лампы, комары, наглые и многочисленные, атакуют беспрерывно.
— Есть не хочешь? — интересуется Просперо, метким ударом сбивая очередного кровососа.
— Нет, — мотает головой Сол. — Жара, ничего не хочется. Я спать.
— А я пойду в народ. Развеюсь, — Вова встаёт, разминая плечи. — Старт взят хороший, главное закончить нормально.
— Смотри там аккуратнее, — напутствует его Эд. Просперо фыркает:
— Обижаешь. Подъем в полседьмого. Я всё помню.
Хлопает дверь. Эд снимает ботинки, падает на кровать, Как всегда, она ему мала — ноги приходится согнуть.
— Паршивое пойло, — бормочет он. От выпитого голова тяжелая, хочется просто закрыть глаза и лежать. Вообще, странно — полбутылки коньяка для его габаритов обычно проходят не так заметно.
«Просто устал, — думает про себя. — С пяти утра на ногах. Высплюсь — и все будет путем».
Снаружи снова запели. Вещь была незнакомая, видно что-то из новодела. За ролевым фольклором Эд не следил уже лет пять. Поначалу его ещё как-то привлекали все эти КСП на фэнтези тематику, скорее по причине новизны. Потом, когда стало ясно, что все они на один мотив и в музыке их авторы разбираются примерно так же, как в ядерной физике, интерес заметно поубавился. Впрочем, пара вещей успела врезаться в память как следует. Интересно было бы их теперь послушать. Жаль, что больше их не поют.
Завтра, ещё до парада начнется суета. Народ гуськом потянется, начнутся вопросы, уговоры, споры, увещевания. Каждый игрок приезжает поиграть, и только мастер приезжает, чтобы сделать игру для всех присутствующих. А это значит, что каждый вопрос надо выслушать и ответить на него так, чтобы и вопрошающий не ушёл обиженным и остальные от этого не впали в агнст. Задача, временами, совсем не простая.
Эд вдруг садится на кровати — он кое-что вспомнил. Подтягивает рюкзак, начинает копаться в нем. Через минуту в руках его появляется небольшая тетрадь в твёрдой обложке. На обложке — ярко-желтые деревья на чёрном глянцевом фоне. Тетрадь кажется совсем новой. Эд осторожно раскрывает её, не вчитываясь, пробегает глазами по строчкам. Это дневник Алины. Во времена блогов и социальных сетей бумажный дневник выглядит странным рудиментом, утратившим всякий смысл. Для Алины смысл был. У неё была почти физическая потребность фиксировать свои впечатления, переживания, сны. Сны особенно.
Эд неторопливо листает тетрадь, пропуская особенно личные моменты. Он взял ее чтобы больше погрузится в атмосферу Олднона, чтобы вспомнить, каким его видела Алина. Коньячные пары мутят голову, не дают сосредоточиться на чтении. Слова перед глазами то и дело прыгают, словно мелкие зверьки, разбегающиеся от чужого присутствия.
Олднон. Интересно, получится сделать его таким, каким Алина видит его в своих снах? Нет, конечно. Никакая турбаза не заменит огромный город, с громадами фабричных зданий, рабочими кварталами, особняками богачей, дворцами правителей. Алина видела его во всех подробностях, заглянула почти в каждый уголок. Она бродила по Овощному рынку, что зажат между фабрикой Бауэра и диларнийскими трущобами, поднималась на Королевский мост, с опаской обходила заставы Заколоченного квартала. Раньше, Сол даже жалел, что не видит таких же снов. Теперь он гораздо больше жалеет, что их видела Алина.
Сон подбирается незаметно. Он медленно, исподтишка спутывает мысли, словно размешивая их в котелке черепа палочкой. Постепенно они теряют форму и определённость, превращаются в какие-то обрывки, смутные образы. Наконец и они растворяются в черноте, оставляя после себя только тяжелую, бесконечную пустоту.
Просперо входит в домик и видит друга спящим. Смешно подогнув ноги, он лежит на спине и, что необычно, даже не храпит. Наоборот, дышит он медленно и глубоко.
Просперо стягивает обувь, снимает жилет и футболку, проверяет небольшой чемоданчик, где хранятся взносы, прячет его под кровать и только потом ложится сам, едва слышно ругая Эда за упрямое желание травить комаров фумигатором.
Снаружи уже порядком поредевший хор допевает какую-то песенку об убийстве собственной матери.
Глава втораяУжасный новый мир
Эд просыпается от того, что лежать ему стало жестко и холодно. Сквозь сон он пытается нащупать одеяло, но рука его неожиданно натыкается на что-то липкое и холодное. В голове звенит, иски и затылок давит, словно тисками.
— Что за хрень? — сипло бормочет он, переворачиваясь на бок. Сон отступает и в носу начинает щипать — здесь воняет, и воняет общественным туалетом и помойной ямой одновременно. Руки и ноги от лежания на твёрдом затекли так, что едва слушаются. Поборовшись с собой немного, Эд наконец садится и оглядывается.
И тут оказывается, что он зажат в узком проходе между двумя глухими кирпичными стенами. Вверху, метрах в десяти, виднеется серая полоска неба, едва посветлевшая от приближающегося рассвета. Сол поднимается, держась рукой за стену, смотрит под ноги. Картина не самая приятная: утрамбованная земля, с небольшими лужицами, следами испражнений. Само по себе не примечательно, Эда больше интересуют стены. А точнее, кирпичи, из которых они сложены.
Не нужно быть строителем, чтобы понять — кирпичи в кладке отличаются от привычных глазу образцов и размерами и цветом. Они слишком плоские и длинные, а глина, из которой они сделаны, не ярко-красная, как у облицовочного и не землисто-жёлтая, как у внутреннего кирпича. Она рыжевато-бурая, почти коричневая. Да и сделаны стены куда аккуратнее, чем заведено у постсоветских каменщиков. Похоже, что кладка довоенная, а может даже — дореволюционная. Чего, само собой, на турбазе, построенной в восьмидесятых, быть не могло. Как и каменных домов в три этажа.
— Дебилы, — резюмирует Эд, потирая застывшие от холода руки. Дурацкая шутка товарищей, вот что это. Дождались, пока заснёт, и вывезли в посёлок. Может даже Просперо что-то в коньяк добавил. Нет, вряд ли — он его и сам пил. Пожав плечами, Эд разворачивается и направляется к ближайшему выходу.
Проход выводит его на небольшую улочку, плотно стиснутую между двумя рядами домов, каждый два или три этажа в высоту. И если кирпичную кладку их ещё как-то можно объяснить, то вот фасады — никак. Какие-то из них были отштукатурены, какие-то нет, окна были разного размера и устройства, но почти все — без больших стекол. Крыши встречались и плоские и двускатные, словно каждый дом строился сам по себе, без всякого общего плана.
Эд ошарашено оглядывается, переводя взгляд с домов на прохожих. Губы сами по себе беззвучно произносят единственную подходящую ситуации фонему:
— Да твою же мать.
Мимо него проходит девица в длинном коричневом платье, белом, застиранном переднике и потрёпанной шляпке с парой облысевших перьев. Одной рукой, она держит большую плетеную корзину, прижимая ее краем к берду. На вид ей можно дать лет двадцать, может двадцать пять. Руки у нее — со вздутыми венами и белёсой, потрескавшейся кожей. Ещё не заметив укрытого углом дома Эда, она негромко мурлычет себе под нос какую-то песенку. Мотив Солу незнаком, но слова явно английские.